Быт Бога

–– Он был у меня.

Ваня, подтверждая мои слова, дёрнул было ещё выше поднятыми плечами.

Услышал опять я, мол, что-то может быть, и не так.

Ваня покрутил головой – не то чтобы от несогласия, а просто от незнания, как и что тут, в этом доме, надо делать. И, всё не опуская, на всякий случай, своих плеч, сунул мне комочек бумажный.

Шуйцев выстроился, красный, чтоб скорей отнять… Но я исподлобья на его пуговицу на его кителе глянул – он и руку не посмел протянуть.

Комочек развернул я – повестка… Прочитал – и будто меня сейчас, связанного, раздевают, щупают, лапают, и даже тело моё предательски отвечает на это щупанье…

Заметил тут я, что все в кабинете – а все так и смотрели на меня – сейчас вдруг явно начали узнавать обо мне что-то новое!.. И не сразу я понял, почему и что это новое: в горле моём запершило, щекам стало щекотно, и как бы таять – скорей, скорей на холод! – стали мои глаза…

Ново и для меня это было настолько, что я забылся: кинулся прочь, прочь!..

Часть вторая

Прибежал – бежал или… быстро бежал, или… ещё как: не видимо даже для себя, для меня, – в Комнату… Вот – Комната, вот я – в Комнате уже, в "общаге" – и ничуть не задохнулся, вернее – некогда, значит, дышать и дышать было!.. Рывком будто только что я вырвался, вытискался из туго тесного троллейбуса – невольно и резко, резко и невольно.

От кабинета полного до Комнаты пустой – вроде бы бегом, как всегда кажется в темноте…

Комната – напугала Комната, напугала тут же – своей доступностью, почему-то – ее доступностью…

Резко развернулся. И даже поёжился; как бы кто сзади не задержал…

Я и не стоял, я только останавливался.

Рывком я из Комнаты!

И свет вроде не включал.

Нужна, оказалось, и Комната эта – чтоб в неё прибежать, чтоб из неё убежать!..

На улице – испугался улицы, теперь уж улицы: бежать бы – просто бежать, а тут надо – куда-то, куда-то… Находчиво, походя, осознал, что в Городе – магазины, вокзал, и можно запросто зайти и посмотреть… цены, что ли, расписания…

Теснота пребывания, теснота пребывания…

И уже шёл…

И уже давно, оказалось, шёл…

И уже давно ходил…

И ходил уже, наверно, давно…

Заходил куда-то, чтоб куда-то заходить, и уже стал видеть, что заходил туда, куда уже заходил…

Рывком заметил: вот – я, и я, похоже, думаю…

Я – жду, я чего-то сейчас жду… И я не хожу и не захожу вовсе никуда. А чего-то жду… И – быстро иду, жду быстро… Я как из кабинета того прочь – так и стал ждать быстро.

И, рывком, даже спасительно подумал: так курящий я или некурящий? – Голова, хорошо, сразу же закружилась…

Не всерьёз думаю: не в свой серьёз, а – в чей-то.

Рывком начал вспоминать – рывком вспомнил: я – это я, я в жизни – побывать, я о всех – что они не знают, что они в жизни – побывать…

Рывком представил, и с растерянностью: как бегал в Здании по лестницам, по коридорам, сталкивался с кем-то… как бегал в "общаге" по фойе, по коридору, сталкивался с библиотекаршей и вахтершей…

Рывком болючим вспомнил, как у меня запершило в горле там, в ивээс, и все видели… слёзы… Чьи?.. Да мои… О, мои!.. О, слёзы!..

И сразу опять зачесались глаза – заскрипел на них зубами.

Я и не по Городу сейчас бегал – а я будто хотел выбежать откуда-то, и притом, наигравшийся, в какую-то другую дверь…

Заметил вдруг я: опять я в Комнате в "общаге"… Кровати, их – раз, два… стол, стула два…

Буду теперь в Комнате и – что же?!..

Нет! Нет!

Развернулся я, вышёл, запер, пошёл по коридору…

Оказалось, на улице – сыро, скользко… Оказалось, что давно хочу пить… что все магазины закрыты… что уже – ночь, настоящая ночь…

Повернул обратно…

Вдруг отчётливо подумал, притом – как будто не для себя, а для кого-то: а не подозрительно ли это?.. Что только зашёл – и сразу вышел… Что чуть вышел – и сразу зашёл…

Вдруг за мною… следят!.. Мол, если бегает – виноват.

Жаром в лицо мне пахнуло!..

Как же это я тут захожу-выхожу, да ещё и с видом, наверно, серьёзным, когда мне надо и надо каждую бы секунду знать и узнавать!.. Не звонил ли, не приходил ли кто на вахту или в библиотеку, в соседнюю-то комнату?!..

Вдруг уж звонили, приходили, вдруг сейчас позвонят!.. Чтобы мне – скорей в Здание!..

И его бы… отпустили.

Вообразил-вспомнил звук своих шагов по коридору, стук входных дверей, щелчок ключа в Комнате…

Отрок, отрок…

Руки разведя, глаза закрыв – надо было теперь только это – стоял, где встал, чуть войдя…

Разоблачённым, голым ощутил я себя даже тогда, когда раз в Здание пришёл – из прокуратуры соседнего города и по делу – однокашник мой: а ну как расскажет от тут, как я когда-то, ещё в "абитуре", поднес кулак к его носу за анекдот про классика "изма-изма"!..

Стоя тут и стоя так, я, наконец, вошёл в самого себя, в меня, в мысль свою, в мою.

Я – тот, кто в мире, что не просто мир, а – мой мир, мой.

Обжито подумал, что давно город этот, по которому только что вершил свой бег, зову Городом, а комнату эту в "общаге" заводской стандартную – Комнатой. Поскольку в них – я!..

Я и есть я, это – твёрдое. А вокруг этого "я" во мне же – что-то ранимое. И всегда – только и следи за этим ранимым.

Я, помню, школьник, был там, где все в классе, как всегда, – а все, вмиг ощутил я, были там, где они смеялись и смеялись… надо мной: я-то не знал пока про записку на своей, на моей, спине: "У меня жена и дети".

Одинокость – одинокость моя никогда не пропадала, просто я о ней иногда забывал, и надолго.

Брат – Брат старше и… курносый…

Сестра – она не мужская…

А мама, она – мама. У нее, у Матери, – мой Отец.

И мне – некуда мне пойти или поехать. И было так всегда, просто я, зная это, не думал об этом, боялся, что ли, думать…

Глубина пространства, глубина пространства…

Руки раскинуты, стоял, глаза закрыты, стоял… Надо было сейчас только это.

Сегодняшнее – ощутился – было особенно правдивым сном.

Ведь – оба, оба же ведь ко мне просились!.. А я-то первого позвал этого самого Вор… Вере-тенникова… А не того, не второго, не другого!..

И Ваня мне, теперь вижу, не просто брат, а – Брат, Брат.

Веретенников – открыл я когда дверь в коридор и позвал-то его, – он ведь лицо своё на миг повернул (глаза, кстати, с меня не сведя!) в сторону, к окну: удивясь или как бы удивясь, что первым – его, а не того, кто тут же, рядом…

Не того я, не того!..

Лишь бы мне глянуть туда же!..

Вбежать бы теперь ещё раз в то мгновение.

И настало так, как… вообще не бывает… Словно я чуть задремал – а минула, оказывается, неделя.

Камень брошен, брошен – и нельзя догнать и остается лишь смотреть, как он летит…

Руки распахнуты, глаза закрыты… Но всё ведь и случилось – как и вообще всегда и всюду случается так жёстоко-ясно, – чтобы видел я это самое всё своими, моими, неморгающими моими глазами.

Для того-то я и – побывать!..

–– Так он твой брат?.. Ах, он твой бра-ат!..

Я заметил, что устал стоять так.

Счастливо-явно вдруг ощутил какую-то дыру в пространстве Комнаты, которую можно увидеть только с закрытыми глазами: влезть бы в неё – и не будет для меня ничего сегодняшнего плохого… Тепло и укромно ощутился: я – ребёночек тёпленький, свернувшийся клубочком под одеялом…

И со стыдом – словно бы сдаваясь – открыл глаза, опустил, в темноте, руки.

С волнением включил этот самый "электрический свет".

И опять замер…

Прожжённая чьим-то утюгом жёлтая занавеска, заглаженная квадратами скатерть – неужели эти предметы видят меня… третий год?..

Понял, что и ещё кое-что можно сделать… Снять пальто…

Но тут же увидел себя, меня, сидящим на кровати.

Озяб вмиг…

Дрожащей рукой моей достал еле-еле из кармана брюк моих повестку.

Скомканную… Ту…

Развернул: "Вербину Петру Дмитриевичу"… "Шуйцеву"… "10-00"… "209"…

Смотрел долго в стену, замечая, как моргаю моими глазами.

Я… вызывался… на завтра… в соседний кабинет…

Лежал потом долго и пусто. Вспоминал, просто так, что когда упал головой на подушку, шляпа, что ли, где-то покатилась…

Вздрогнуло тело моё – решив, видно, встать… Но я – я вспомнил, что не это надо, а надо – вспомнить что-то. И – посягая на себя, на меня. И давеча я уж начал делать это важное – думать про "того-не того".

Следил, между тем, как пальцы мои складывают повестку зачем-то прилежно…

Я-то я… А где-то есть и это самое "где-то"…

Где-то что-то было как-то "совершено"… Я материал тот даже не полистал… Кем-то было "совершено", кем-то! И как раз, и притом именно в то самое время… когда Брат был у меня… Когда Брат, когда мой Брат был… тут, у меня, здесь, в Комнате, вон на той кровати!..

У меня, у меня!..

И я – для боли – сел и сразу же – для ещё большей боли, от которой я весь вечер убегал, – опять лёг, лёг…

Но почему-то Брата "дёрнули"…

Тень от фонаря, тень от фонаря…

Брата привезли… Брата "доставили". Утром. В "дежурку". Свищёв – Свищёв "у себя", в кабинете в своём, в его, разбирал дела, материалы. Что с "планёрки" ему… Стал подписывать, кому что… Да! В "дежурку" утром же, утром-то, пришёл и этот, Веретенников, с "явкой" своей, с его… Так что они потом, и Брат, и он, всё и были вместе и вместе!.. Свищёв, чтобы "расписать", глянул, ясно дело, в журнал в свой. Видит, что у меня сегодня "сроков по делам" нету, нету… Только, правда, "человек" есть "за мной" в камере второй день, до четверга. Но это, решил, чепуха, всё-таки не третий день. Да и я печатаю с утра "обвиниловку". И он "подписал" и "тёмное", с "явкой", и материал тот, с Братом, мне… мне…

Ладонь, грудь…

О-о!.. То и другое!.. И привёл сам, из "дежурки", и Брата, и Веретенникова… к Кабинету… Как и всегда и разносит, и разводит… К моему Кабинету!.. Брат редко бывал у меня… Они не знакомы…

Сел я на кровати и увидел, что… глаза мои, ничего не видящие, открыты, и опять лёг, лёг…

Брат… Конечно! Конечно! Брат хотел тут же зайти, войти! А тот, Веретенников, шёл, значит, следом за Свищёвым. И получилось, что Брат, который следом, и Веретенников, который следом, у двери, в двери даже самой – в моей, в моей! – столкнулись. Вышло, будто оба они чуть ли не рвутся в Кабинет… Вот Свищёв и сострил: "К тебе просятся…" Но он, как водится, их обоих остановил, мол, подождите в коридоре, тут, у двери, мол, сейчас он о них скажет. Мне скажет!.. О-о… И дело и материал мне дал, подал, отдал… А что "люди" "по ним" в коридоре, до этого сказал – раз "просятся"!.. И вот… о-о… Брат стоит у двери… моего Кабинета… Ведь материал-то – бумаги-то те, которые он видел у этого у капитана, у Свищёва, – теперь на моём столе, у меня… У брата… Ведь в бумагах этих – и бумага "Протокол доставки" или что-то, мол, есть про него, про Брата… С именем, с именем его!.. И с отчеством. Да и капитан ведь только что сказал, что скажет сейчас о них, о двоих, – и о нём, о нём! – мне, мне… Да и… главное, что главное!.. разве не известно – там, в том мире, где он, Иван, Иван Вербин, – что он, Иван Вербин, сейчас – в "органах", разве не известно это если не всему городу, то, по крайней мере, брату!.. Который сейчас за дверью-то…

Стой! Подожди, погоди…

А я… сначала стал листать – из интереса, из интереса: большое ли оно? – то "тёмное" дело.

Больные, больные…

А Брат – ждёт… И – не заходит… И – о-о! – думает… думает, что я – о-о!.. – что-то… думаю… Думаю что-то о нём… Думаю о нём что-то…

…Мне всегда не хотелось, чтоб обо мне другие узнавали.

Потому я и сам не силюсь других узнавать.

Не хочу, чтоб узнавали…

Не хочу узнавать…

…Брат и хотел бы, может, вот-вот зайти. Хоть он и думает, что я думаю… Хоть он и тщится изобразить, что он понимает, в каком учреждении… Ему, конечно, не терпелось, минута за минутой, лишь показаться!..

Но… я вызвал Веретенникова.

Я, значит, открыл дверь, назвал, значит, "человека" – и в сторону-то, в сторону-то, где Брат, к окну, в тупик этот коридора я не глянул, не глянул… Разве что… дотронул ресницей: тот, второй, что "по материалу", тоже тут… и чуть он загораживает свет из окна…

Ничего не обещал, ничего не обещал…

И уж Брат… После этого – после того, как я вызвал первым не его и даже на него – о-о! – не посмотрел – после этого он, Брат, уж никак не мог ко мне зайти сам, заглянуть сам!..

Веретенникова же я "пригласил" не "работать" с ним, а глянуть на него: не каждый ведь день "явки". А, мол, "человек по материалу" (раз ему свободно дают гулять по коридору) никуда не денется. Выбрать, выбрать решил – и выбрал…

А тут Свищёв – добренький-то какой! – и забрал у меня материал. Бывает. Пересмотрел, знать, свой журнал и "подписал" материал "по Брату" Шуйцеву.

О-о… Может, Брат хоть машинально взялся бы за руку двери моей… но… Шуйцев Брата строго забрал в его кабинет… И Брат – опять же! – подумал (тем более – кабинеты соседние), что это с моего, с моего ведома!..

Посягаю.

Посягай, посягай.

Брата Шуйцев допросил.

Вопрос: что вы тогда-то делали?.. Ответ, разумеется: спал, спал…

Шуйцев – там, где он – Шуйцев, – Брата допросил…

И не допросил даже, ведь – материал, а объяснение простое просто "взял"!

Вопрос, уже глупый: значит, вы там-то в то время не были? Ответ, уже глупый: нет, я там, где, как вы сейчас говорите, я был, в то время не был… Вопрос, всё глупый… Ответ, всё глупый: нет, того, что вы сейчас говорите, я не видел… Вопрос, уже не глупый… Ответ, уже не глупый: почему кто-то говорит на меня, что я где-то был и что-то делал, я не знаю… Так. Той ночью, такого-то числа, я спал дома. Дома ведь?.. Да, дома… Правда, не у себя дома, а у брата дома. У своего родного брата. У моего родного брата.

Конец, конец!.. Всему конец! Свободен, свободен!..

Шуйцев видит, ага, и материал, факт-то, пустяковый – иначе б "доставленного по нему" держали в "зверинце", – да ещё и он, материалишко-то этот, похоже, "тёмный", без "лица"!.. Возни уже много – и всё будет "в корзину"… И – и Брата уже отпустил!..

Всё! Отпустил! Иначе не бывает!..

Ветер, ветер!..

Уже было отпустил… Попросил лишь Брата, чтоб его брат – ну, тот его брат, у которого он спал-то, пришёл к нему, к Шуйцеву. И лучше – сегодня же. Чтобы – на всякий просто-напросто случай! "Подтвердить"…

Иначе не бывает! Не было!..

Написал – под диктовку Брата, – конечно, повестку, адрес и "данные", попросил её передать… Он, Шуйцев, недавно тут "на следствии". Он на "фио" не обратил внимания.

…Новичок – я и сам, бывало, всё повестки, для солидности, пишу: нет бы в первую очередь по телефону "пригласить" – через полчаса "человек" тут.

Вот откуда повестка взялась.

Спросил он, Шуйцев, – потом уж, потом! и просто уж не ради чего! – где, мол, сейчас… его брат-то, тот-то его брат?.. Брат ему: да… на работе…

Иначе не было!..

Брат пожал плечами:

–– На работе…

–– Далеко?

–– Нет… – Брат пожал плечами. – Рядом…

–– Есть у него рабочий телефон?

Брат пожал плечами… или уж не пожал:

–– Есть…

И Брат говорит номер моего телефона!..

Тут, может, Шуйцев и сам сразу забальзамировался… Или Рыжий вскрикнул…

Молчание – восклицательное.

Так он… в соседнем кабинете?!.. Твой брат, тот, о котором ты только что говорил… Тот самый твой брат… за стенкой?..

Повестку даже у брата Шуйцев забыл отобрать.

Какие все – какие! Как всё – как!

С Рыженьким Шуйцев, значит, уже снюхались… или и раньше знались: с чего бы Шуйцев, из дознавателей-то, именно в тот кабинет.

А я, вот ведь как всё предусмотрелось, к ним даже и не заходил никогда…

Н-ну! – Шуйцев и Рыжий сразу, конечно, заперлись… Сразу, конечно, бровями переговорились и – решили. Всё решили!.. Рыжий стал набирать – ме-едленно стал набирать номер на телефоне… За стенку-то… Если б я трубку взял – он бы сразу свою бросил… А взял – Маня. И Рыжий спросил про меня… просто так, между прочим… мол, "на месте" ли я… Может, и пошутил нескладно или даже полупроговорился…

Вот Маня красные свои и задержал на мне.

Больные? Просто больные?..

И тут же Шуйцев – тут уж Шуйцев – торопясь, дрожа! – возбудил дело. Под копирку. Сбегал, выставил карточку, взял номер. Кабинет, конечно, запирал. Мол, никого нету… Брата Рыженький караулил… Скорей, скорей!.. Чтобы – дать лишь ход! Чтобы – всё было поздно!..

Меня, пожалуй, и выходил, когда выходил, узнать, что к чему, толкался, может, в соседнюю-то дверь… из-за которой только что звонили-то…

Потом – потом, что Рыженький и зашёл и поплясал передо мной… С этаким, как он думает сам по себе, профессиональным шиком. Он даже, кажется, чуть улыбался, о ящике-то спрашивая… А Шуйцев, теми мгновениями, протащил Брата в "дежурку"… А там – "задержал"… А там – в камеру, в камеру…

Слёзы были горячие, слёзы горячие были моими, слёзы горячие текли по моим щекам в мои уши.

Потом – уж, конечно, потом! – доложил Шуйцев – нельзя было не доложить о таком таком – Свищёву. Свищёв, мол, неужели? – и по столу шлёп ладошками короткими своими. Но, мол, не надо было спешить "возбуждать", тем более "задерживать"!.. И, понятно, скорей к Зрелищу… Зрелищ – как, мол, тут всё щепетильно и щекотно, и покорил тоже, что поспешили… Но – раз уж дело закручено – не скрывать же такую скользь. И не молчать же…

Что же, пошёл Папе доложить. И со Свищёвым.

Свищёв и докладывал:

–– Есть материал… правда, мелкий… Есть подозреваемый… правда, он не признается…

–– Так дергайте других, а пока колите этого! Что ещё?

–– Так точно. Но он… брат Вербина.

–– Так подключите Вербина. Что ещё?

–– Да, но брат Вербина потому и не признается, что ссылается на него, на Вербина: был в момент, который – момент, у него…

–– Так что, в конце концов, что?!

–– А то, Виктор Викторович, – так заговорил Зрелищ, – что ни брат Вербина, ни сам Вербин виду поначалу не подавали, что они братья, пока случайно это не вскрылось.

–– Вон что… Вербина ко мне!

У него, у Папы, огромные тяжёлые очки, и кончик носа раздвоён.

–– Есть! – Свищёв и – чуть струсил: – Дело возбуждено, лицо задержано…

–– Как?!..

–– Шуйцев ещё неопытный…

–– Рано… Зря… Ну, не надо Вербина… Посмотрим, что… Разбирайтесь!.. Посмотрим…

Я заметил, что я – сижу, что, возможно, и вставал…

Чуть, между прочим, занимательно…

Ну как же – хоть бы даже и в слезах – не пожелать быть всё-таки одному, одному…

Шуйцев Брата уже отпустил, уже отпускал… Пока не узнал – нет, не про повестку, что получилась издевательской, он о ней сразу как раз и забыл, а вспомнил бы о ней – так поморщился б, её, мол, и не было!.. А покуда не узнал, что брат Брата… следователь!.. Как и он сам. Пока не узнал он – там, где он – он, – что брат – следователь. Как и сам он. Именно – как и он!..

Жизнь – это рано, жизнь – это рано…

Шуйцев – иначе и не могло там, где он – Шуйцев, быть – думает про Брата… Думает: тот, кто скажет про тебя, что ты тогда, в тот "момент", был у брата, сам… следователь?.. Конечно, это когда-то всё равно бы открылось… Да и сам же вот ты, Вербин И. Д., сказал… Но ведь – следователь!.. А вдруг что-то не так?!.. Вдруг что-то не так уж и чисто?.. Пока, правда, судя по материалу, всё с братом чисто. Но – а вдруг?!.. Ведь – сле-до-ва-тель… Может, потому-то всё пока и чисто, что – следователь!.. И – и ведь не просто же так, если на то пошло, говорят на этого самого Ивана Вербина… А вдруг потому и говорят, что знают, что у него брат следователь… А вдруг потому и говорят, что… не знают, что у него брат следователь… И вот – а вдруг!.. И что же?.. Отпущу я сейчас его, Ваньку, – а он и пойдёт сейчас же… в соседнюю дверь!.. К братику-то следователю. И… и останусь я, может, в дураках!.. Может, и не так всё, может, Вербин И. Д. этот и чист, может, не буду я ни в каких дураках… Ну, а вдруг-то!.. Так нет же!..

И Шуйцев Брата не отпустил. Даже и не в этом суть – отпустил или не отпустил. Шуйцев Брата "сунул" в ивээс.

Шуйцев время увидел впереди, и решил время срулить, пока не поздно, в такую вот колею: впереди было, да, время Брата разоблачить – но ведь было ровно столько же времени Брата и выгородить!..

И Шуйцев ждёт теперь. И "сунул", чтобы – ждать. Ждет. И – с Рыженьким. Чтобы я – бегал. Чтобы бегал – я. И – доказывал. Доказывал – я, я.

Что Брат… был у меня…

Макушки деревьев, макушки деревьев…

А Зрелищ сказал, шепнул, кому же ещё, Клаве… А Клава, как же иначе, – всем…

Чуть я лёг – испугался чего-то…

Я вглядывался – сам не зная, во что вглядываюсь, – в знакомые разводы на потолке: вдруг показалось, что они не случайно и не просто какие-то такие… Какое счастье, оказывается, просто на потолке их видеть…

Брат – левша; и будто это меня как-то и в чём-то изобличает…

Я рывком встал, встал на ноги… Увидел шляпу мою на полу, поднял мою шляпу с пола… Снял с себя моё пальто, бросил всё на кровать. На вторую…

Решал, но так и не решил, выключить ли электричество.

Решено одно: мой Брат мне – брат.

Родители!.. О!..

Упал лицом в подушку…

Чья ж ещё она могла быть, голова отрезанная?..

Трубку положил дежурный, мол, женщина какая-то звонила, голова там, что ли, отрезанная; стал опять, за его пультом, кулаком потыкивать в ладонь – сразу и увидел я серую щеку, небритую щеку провалившуюся у той головы – у головы, одинокой притягательно…

И – повели словно меня из "дежурки" на улицу…

В темноте плотной, сырой – безнебесной – машина ждала "развозить в ноль-ноль". Водителю, однако, сказали адрес – где голова, где голова!..

Рыжие деревья, покинуто-испуганные окна выбегали из темноты на свет, заглядывали в фары – и отпрыгивали в сторону.

На дежурстве или "у себя" что-нибудь, от нечего делать, листаешь, или позвонят "снизу", найдут, как сейчас, чего делать.

К полночи ближе трещат натужно матовые лампы, осыпая Кабинет стеклянным песком, от которого чешутся глаза. Навязчиво зрим кабинет соседний – что за окном под мокрым снегом у второго моего этажа. Полузнакомыми кажется предметы в сыпучем свете, всё слышат, ничего не слыша, уши; напряжённая тоска – и озабочусь вдруг: прокурен ли тот висячий кабинет?..

И вылезает из чёрной холодной глубины гул – дрожит всё Здание дрожью мелкой, слышной – под соседним "номерным" заводом, под Городом всем в недрах земли, на тёмно-метровой глубине творится испытательное и испытующее Тайное Нечто…

"На голову" ехали – спорили, где сворачивать; ещё и водитель, за его педалями, баловаться стал – отрывисто, маятниково притормаживать. И я, в такт, стал клевать – как кукла, как обиженная кукла…

Женщина вдруг вошла в рыжий свет сама, встала, наплыла на машину… Вышли все – все, кроме водителя и… меня… Я – дежурный-то по Городу следователь! – словно бы не захотел на сырость…

Серая щека худая – видел я её будто бы вчера или позавчера…

Женщина рукой в темноту ткнула. Инспектор, щурясь, на меня, не видя меня, посмотрел.

Я ступил в мокрый снег.

В черноте влажной – во влаге чёрной яркая дверь была открытая.

Я, стиснув зубы, ступил туда, за порог, – и поскользнулся. Неуклюже, папку локтем прижав, поскользнулся; вмиг вспотел от напряжения в теле, от ужаса мгновенного – на крови…

Шляпу поправил. Шевельнуться уж боялся.

И – голову увидел.

Увидел – и сразу благодарность весёлую почувствовал: за что-то, к кому-то…

Лежать захотелось, спать…

Голову сержант, в углу комнаты, всё держал за ухо, над ведром: в него капало.

Хотел уж я в машину, но зудело то веселие.

…Не люблю цветных ни фото, ни кино, ни теле. Нет же книг с разноцветными буквами.

Кто-то за меня раскрашивает жизнь…

Я и сам все оживляю!..

…Жареным пахло мясом… В комнате неопределенной величины низкий голый свет, лампочка голая, лишь над столом, что ли, низким была.. Кто-то окружал бутылки, большую сковороду…

Сказал я что-то задорно – "Чай да сахар!" – или хотел сказать.

Засыпая тогда, видел, помню, то ощеренные, над ведром, клыки, то пушистый длинный хвост рядом со сковородой. Прошептал задорно, в тон давеча сказанному: "А кто слушал, тот дурак…"

Где-то теперь тот Кабинет?..

Где-то теперь тот следователь?..

Эй, мир, эй, миры, где меня нету!..

А это ещё задолго было до корабля в бутылке…

Бегу или не бегу?.. По улице или по лестнице?.. Почудилось или не почудилось?..

…На миг свой каждый, на каждый свой шаг смотрю, как смотрит каменщик на каждый свой камень – пристреливает его по всей стене видит чуть ли не всё строение целиком: так же и я вижу разом всё, что есть жизнь, некий общий всего и вся смысл…

Словно бы вижу, словно бы смысл…

…В трёхэтажное Здание впервые пришёл когда, знал только по практике вузовской весёлой, небрежной, что в зданиях в таких – этажи, на этажах – коридоры, в коридорах – двери, за каждой – кабинет, в каждом – окно, перед окном два стола, за каждым – по стулу, перед каждым – по стулу, по сторонам окна – в углах сейфы, на шифоньере или на подоконнике – радиоприёмник, иногда – растение… Как в пустыне.