Урбанизация. Часть романа «Дым из трубы дома на улице Дачной»

Не Луиза, а сто рублей убытку. Что самое интересное, жену-то себе нашел с таким именем, будто бы специально подбирал – Герман и Луиза. С нормальными именами, что ли, девчонок нет. Хотя с другой стороны, конечно, хорошо, что Луиза, а не, скажем, Даздраперма, то есть сокращенно от лозунга «Да здравствует первое мая!». Это ж уму непостижимо сказать где-нибудь такое: у моего брата жена – Даздраперма.

Еще минута ушла на сборы, прощание и бег вниз по лестнице. А Герка так и не вышел попрощаться. Кстати, лестничная клетка в доме, где жил Герка с Луизой, была достаточно просторная в отличие от типовых пятиэтажек поздней застройки.

Очутившись снаружи, Паша помчался по улице Ленина, налетая на прохожих. Первой жертвой Пашиной невнимательности судьба назначила какую-то женщину с пакетом апельсин, не сумевшую удержаться на ногах. Так она сама виновата, зачем носить обувь на таких высоких каблуках? Придумают черт знает что. Женщина, по всей видимости, в цирке не работала – и сама на ногах не удержалась, и пакет из рук выронила; оранжевые плоды цитрусового дерева безучастными не остались, в пакете задерживаться не захотели и покатились в разные стороны. «Твари уродские! Тут же еще под руку, – негодовал Паша, – обязательно ведь надо выкатиться. Вас положили в кулёк – будьте там. Принесут домой – выложат. Морды собачьи тупорылые». Извинившись, Паша помог только подняться пострадавшей, апельсины собирать не стал, потому что торопился. И напрасно, что не стал.

Впереди по ходу движения стоял крупногабаритный мужчина, что называется крупногабаритный во всех смыслах этого слова, то есть ростом выше среднего, с пышными формами и, судя по всему, находящийся в тяжелой весовой категории. Ученики из класса с буквой «Г», среди которых оказался Паша, когда первый раз пришел в первый класс, человека подобного телосложения, скорее всего, прозвали бы Малышом. Мужчину заинтересовало Пашино поведение, оно ему явно не нравилось, но мужчина держал эмоции при себе. Как позже выяснилось, до поры до времени.

Если таких большегрузных людей не было бы в принципе, то их стоило бы выдумать только лишь для того, чтобы одному из них именно в данное и, что характерно, в строго определенное время Паша наступил на ногу. Это как раз тот случай, когда размер ноги имеет значение; размер ноги у стоящего тяжеловеса значение имел, и немаленькое. Здоровяк позволил, наконец-то, своим эмоциям извергнуться наружу и отреагировал на свободу передвижения Паши такими ругательствами, что ребенок в коляске у молодой мамы выплюнул соску и заверещал на всю улицу, явно осознав всю прелесть звучания русского языка.

Извиняясь направо и налево, Паша достиг углового дома, повернул в сторону улицы Большевистской, пересек сквер имени Дзержинского и добрался до автобусной остановки «Улица Хохрякова». Стройные ряды народа, скопившегося на специально отведенном месте, предназначенном для посадки и высадки пассажиров рейсового общественного транспорта, наводили на мысль, что автобуса не было довольно долго. «Что они там, спят что ли? – думал Паша, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, – сволочи! Да где они там?» На одном месте стоять было утомительно, Паша периодически отходил от заполнивших остановочное пространство людей, прохаживался взад и вперед, но вскоре возвращался в гущу собравшихся таких же, как он, угнетаемых транспортной системой, собратьев, прищурившись, вглядывался вдаль проезжей части, откуда должен был появиться курсирующий по десятому маршруту «Икарус».

Доехать можно было также на девятке, но на этом маршруте использовали по большей мере продукцию Львовского автобусного завода, да и ходила она реже, так что шансы увидеть цифру «9» на лобовом стекле ЛАЗа и насладиться в салоне запахом бензина, который почему-то всегда присутствовал внутри моделей Львовского автопрома, были минимальны.

Спрашивается: и зачем спешил? Знать бы заранее, в котором конкретно часу соизволит прибыть это бестолковое средство передвижения, может, не пришлось бы выслушивать кучу гадостей от квадратногнездового представителя умалишенных. Не специально же Паша наступил на ногу, должно же быть хоть какое-то понимание у человека. Все-таки неприятный осадок остался. Вот ведь народ, а? Выплеснул поток скверной информации на другого, освободил себя для чего-то хорошего, доброго и пошел дальше с чистым сердцем.

От проблемы человеческой коммуникабельности Паша вернулся к проблеме транспортной. «Черт бы побрал этих автобусников!» – за время ожидания Пашино сознание на телепатическом уровне отправило проклятия не только в сторону руководящего состава автотранспортного предприятия, но также успело дать негативную характеристику их потомкам и предкам. Вдруг ряды дрогнули, люди задвигались, разминая затекшие ноги и плечи. Это подошла долгожданная десятка. К сожалению «Икарус» оказался не сочлененный, вмещавший большее количество пассажиров, а обычный; хотя людей было в два раза больше, чем автобус мог вместить, влезли все, гроздьями свисая с подножек.

Антонина Егоровна однажды прокатилась на автобусе подобным образом. Автобус подошел переполненный, Антонина Егоровна решила не ждать следующий – хотела быстрей попасть домой. Втиснуться каким-то чудом внутрь салона автобуса смогло ограниченное количество пассажиров, на свою удачу оказавшихся перед раскрывшимися дверями; еще несколько счастливчиков умудрились уплотнить тех, кто в салоне автобуса уже находился; остальные, которые не влезли, толкались на подножке, пытаясь вжаться впереди стоящих, как военнослужащие пытаются вжаться в землю при бомбардировке. Двери, соответственно, не закрывались, и транспортное средство передвигалось с торчащими наружу пассажирами. Кому не досталось места ни в салоне, ни на подножке – остались дожидаться очередного автобуса, подойдя к кромке тротуара поближе к проезжей части, чтобы в другой раз быть в первых рядах и желательно напротив дверей.

Антонина Егоровна стояла на подножке крайняя, место для ног на ней было, но корпус постоянно тянуло назад, особенно на поворотах и на колдобинах. Ну и натерпелась же Антонина Егоровна страху! Ей все время казалось, что она вот-вот сорвется и вылетит. После этого случая Антонина Егоровна никогда снаружи автобуса не ездила. Позже поездки с открытыми дверями и гнездившимися на подножках людьми, к счастью, запретили. Водитель, в том случае, когда двери не закрывались, объявлял через расположенные в салоне динамики, что автобус дальше не пойдет. Некоторые водители еще добавляли: «Мне торопиться некуда». Один раз Паша слышал возражение седовласого плотного мужчины в возрасте: «Как это некуда? У тебя график». Возражал мужчина скорее гипотетически, слышали его только находящиеся вблизи пассажиры. Но водителю все же уступали, несмотря на то, что не очень-то и хотелось.

В салоне автобуса, соответственно, создавалось внутрисалонное давление, жалко, что никто не додумался измерять его по какой-нибудь шкале и не придумал единицу измерения. Измеряется же давление в паскалях. Французский ученый Блез Паскаль придумал измерять давление, вызываемое силой в один ньютон, равномерно распределенной и перпендикулярно направленной к поверхности, равной площади в один квадратный метр. А вот если измерять давление на человека внутри салона автобуса придумал Паша? Давление, вызываемое силой, пусть даже в один ньютон, равномерно распределенной и перпендикулярно направленной на человека, учитывая его рост и вес. Тогда почему бы не назвать единицу измерения давления на человека внутри салона автобуса в честь Паши Хорошева? Скажем, один хорошев. Или один хор. Для измерения давления существует ведь и еще одна единица – бар. А здесь будет хор. Звучит! Рассчитать-то ведь все не сложно, важнее всего – назвать.

Давление внутри автобуса, как можно предположить, бывает разным. Организм человека, его состояние, также многообразен и далек от постоянной, устойчивой формы. Как раз одно из подобных физических и биологических явлений, когда одно накладывается на другое, могла наблюдать Антонина Егоровна, путешествуя зимним вечером в автобусе по маршруту «с работы – домой». В тот раз она находилась не на подножке, а внутри салона, в задней его части, вблизи окна. Если бы единица измерения давления в один хорошев была принята, можно было бы назвать, каким оно было в тот вечер в салоне автобуса, оказавшегося несчастливым для пожилого мужчины в черной каракулевой шапке, сером драповом пальто, опять же с каракулевым воротником черного цвета. Антонина Егоровна назвала его про себя «дяденька». К слову говоря, дяденьке она искренне сочувствовала.

Так вот у этого дяденьки оказался очень слабый кишечник. Может быть, дяденька плотно поел перед поездкой в автобусе и стремился довезти содержимое кишечника до собственного дома. В любом случае нет у нас еще никакой связи с нашим организмом; нельзя просто взять и сообщить кишечнику: «Слушай, друг. Подожди пока, приедем домой, тогда и переваришь пищу». Но кишечник устроен просто: ему закинули еду – он переваривает. А в автобусе давление, люди со всех сторон давят. Дяденька-то забрался в самую середину, старался.

Все представляют себе, как из тюбика выдавливают зубную пасту. Нечто подобное произошло и с кишечником дяденьки, а нижнее белье этого пассажира в сером драповом пальто против его воли, конечно же, довольно быстро заполнилось специфической субстанцией. Вскоре пассажиры автобуса благодаря такому химическому процессу, как диффузия, то есть взаимному проникновению молекул одного вещества между молекулами другого, в данном случае благодаря кинетической энергии между молекулами газообразного вещества, ощутили несвойственный салону автобуса неприятный запах, постоянно усиливающийся в результате процесса диффузии.

Пассажирам почему-то запах не понравился, хотя понять их можно, запах мало походил не только на запах французских духов, но также кардинально разнился с запахом отечественной «Красной Москвы». Люди в автобусе сопровождали недовольство фразами: «Безобразие», «Совсем обнаглели». Виновника вычислили довольно быстро, так как молчал только один человек – дяденька, к тому же он смотрел на всех, испуганно вытаращив глаза. Пассажиры не придумали ничего лучше, как вытолкать «вонючего скунса» из автобуса. Дяденька даже не сопротивлялся, он просто покорился судьбе.

Недовольство проявили как раз пассажиры, сгрудившиеся у выхода из автобуса и спинами подпиравшие с трудом закрытые автобусные двери; этим пассажирам идея явно не нравилась, что вполне естественно, так как чтобы пропустить выходившего, им надо было выйти самим, но это совсем не означает, что после можно будет забраться обратно. Между тем под давлением пассажиров внутри салона, больше всего страдавших от противного запаха, пришлось все же уступить. Дяденьку высадили где-то между остановками; Антонине Егоровне запомнился тот зимний темный вечер, фигура обескураженного мужчины, одиноко стоявшего на обочине дороги и молча наблюдавшего за удаляющимся автобусом.

Паша висел на задней подножке, держась за чей-то воротник, уткнувшись лицом в рукав клетчатого пиджака. Он определил, что рукав два дня назад облили дешевым портвейном. Автобус миновал тоннель по улице Локомотивная, свернул на улицу Энгельса и подъехал к остановке «ДКЖ». Выходящих почти не было, на задней подножке их не было совсем, Паша продолжал тереться лицом о рукав клетчатого пиджака. Проследовали без изменений последующие остановки – «Улица Папанинцев» и «Больница». На повороте с улицы Василия Каменского на улицу Зои Космодемьянской Паша с подножки сорвался. Выплюнув изо рта клочки клетчатого пиджака, Паша пробежал за автобусом расстояние, равное протяженности между двумя остановками этого вида общественного транспорта, порадовался за себя, что удалось сэкономить деньги за проезд, пересек проспект Ворошилова и вбежал во двор своего дома.

Чуть не сбив с ног соседского дога, Паша резко повернул в сторону подъезда и скрылся в темном проеме. Дог никак не ожидал такой наглости, растерялся, долго смотрел в сторону темного прямоугольника, поглотившего этого неразумного нахала. Хозяин собаки шлепнул дога по холке поводком: «Не смей заглядывать на людей!»

В подъезде Паша, оказавшись перед лифтом, несколько раз нервно ткнул пальцем в кнопку вызова. «Как всегда не работает», – промелькнуло в голове Паши. Он побежал наверх, прыгая через три ступеньки. «Второй этаж, четвертый, пятый… – неслось у него в голове, – седьмой. Есть! Я на своем». Паша трясущимися руками вытащил из кармана ключ и судорожно совал его в замочную скважину. «Заело», – подумал Паша, навалился, выбил замок, влетел в прихожую, уронил телефон, скинул с ног туфли, перепрыгнул через журнальный столик, разбил хрустальную вазу, включил телевизор и плюхнулся в кресло.

Телевизор нагревался медленно, что называется, «со смаком», внутри его чрева что-то похрустывало, лампы, получая электричество, издавали едва различимый характерный звук, напоминающий сладостный стон, возникающий при утреннем потягивании. «Ну! Ну, давай!» – торопил Паша. Темный до этого экран наполнился светом и начал выдавать четко различимую картинку как раз в тот момент, когда Паул Буткевич в роли Хадсона беседовал с человеком в шубе, собиравшимся в Новосибирск. «А-а-а, так этот в шубе и есть Ведерников…»

Паша был уже не здесь, вернее, тело его находилось в комнате, а разум где-то там, внутри коробки, изготовленной из ценных пород дерева – по крайней мере так значилось в инструкции по эксплуатации телевизионного приемника «Чайка-714», стоимостью, между прочим, шестьсот восемьдесят рублей. Плюсуйте сюда еще плату за услугу по доставке телевизора владельцу «Жигулей» второй модели, остановленного у магазина. Когда Паша рассказывал знакомым, что семейные сбережения были потрачены на всякие мелочи, один из собеседников, вполне себе даже разумный человек, сказал: «Цветной телевизор – это не мелочь». Как же Паша был с ним согласен! Даже спорить на этот раз не стал.

* * *

В дверь настойчиво звонили. Суббота была тем днем, когда Гена отсыпался за неделю. Протирая глаза и пошатываясь, Гена прошел в коридор, нащупал замок и приоткрыл дверь. На пороге стоял сухой старичок с палочкой:

– Здравствуйте! Я собираю подписи по поручению жильцов дома.

– Какие подписи?

Старичок просунул в дверь ногу:

– А вот, у меня тут есть все документы, – он показал темно-коричневую папку. – Можете ознакомиться. Вот, – навязчивый посетитель протянул сквозь щель приоткрытой двери извлеченный из папки лист бумаги.

Гена пригласил пожилого человека войти и взялся просматривать написанное: «Председателю районного исполнительного комитета… тов. Шабуршанину А. Г. от жильцов домов…» – кроме дома, где жил Гена, там значился еще один, стоящий перпендикулярно и сбоку, – «…по улице…» Угу. Так. «Заявление. Мы, жильцы… убедительно просим Вас перенести дорогу…»

– А куда ее переносить?

– Я не знаю. Пусть думают, – пожал плечами старичок.

Речь шла о дороге, проходящей вдоль забора детского сада, разместившегося во дворе домов, указанных в коллективном обращении, похожем на челобитную. Недовольство мотивировалось тем, что кроме специального транспорта, дорогой начали пользоваться еще и автолюбители, следуя в сторону стихийно образованной автостоянки. Дальше шли подписи жильцов.

– Вот, почитайте другое заявление, – старичок вытащил из папки еще один лист.

«Начальнику жилищно-эксплуатационного управления… тов. Ярыгину В. М. от жильцов… Заявление. Мы, жильцы… просим Вас убрать от наших домов мусорные баки…» Куда их убирать, Гена спрашивать не стал. Представил только, как люди будут ходить по городу с ведрами в поисках мусорных баков. Старичок предложил Гене шариковую ручку желтого цвета с синим колпачком:

– Поставьте номер дома, квартиры и распишитесь.

Под заявлениями уже стояли подписи жильцов. Гена тоже расписался. Все равно ничего переносить не будут. Отказывать старичку Гене было как-то неудобно, у человека на пенсии хоть какое-то занятие. К тому же среди соседей выделяться не хотелось. Старичок ушел.

Было девять часов утра. Гена вспомнил, что сегодня после обеда они должны с Лукичом идти к его знакомым. Лукич заходил на неделе. Это сосед Гены. Он прошелся по комнате и, потирая рукой ухо, не глядя на Гену, произнес:

– Тут это. У моих знакомых дочь есть. В теплицах работает, где-то в Муллах. Зарплата у нее хорошая. Пойдем к ним в субботу? Возьмем бутылку, посидим, – Лукич посмотрел на Гену. – Не понравится – уйдешь, – он опять прошелся по комнате. – Чево ты, это. Ходишь тут. Один, понимаешь. Должно быть как? – Лукич начинал входить во вкус. – Вот когда ты приходишь домой. Вот ты пришел и можешь сказать: «Вот это – мое!» – перед носом Гены появился сжатый кулак. – Вот у меня как было? – Лукич расправил плечи и, жестикулируя руками, расхаживал по комнате, как по сцене. – Я тогда в деревне с родителями жил. Работал шофером. Поехал я, значит, в город. Ну, по колхозным делам. Еду я. Погода хорошая. Настроение чево-то боевое. Мелодию какую-то насвистываю. Смотрю – на дороге девушка стоит. Голосует. Притормозил я. Она попросила до города ее подвести. Я, конечно, согласился. Едем мы. Разговорились. А у нее зуб болел. Она в больницу ехала. Смотрю я, значит, не нее, смотрю. Ну, думаю – судьба! Я машину развернул – и к себе в деревню. Приезжаю домой, говорю – жените! Вот так. До сих пор живем, – Лукич показал рукой на дверь.

– А зуб-то как? У нее же зуб болел?

– Да зуб, – Лукич махнул рукой. – Я ее потом отвез в город. Зуб она вылечила. Ну, значит, все! Беру бутылку – в субботу идем! – Лукич вытянул перед лицом Гены ладонь пальцами вверх. Жест, не терпящий возражений.

Гена подумал: «В принципе можно. Не смертельно ведь. Посидим, выпьем, тем более всегда можно уйти. Да и Лукич насел. Если он что-то вбил себе в голову – его ничем не остановить. Он и зайца убедит, что тот верблюд. Опять-таки зарплата хорошая, – размышлял Гена, – еще один плюс. Ну это так, на всякий случай, вдруг что-то получится». Добившись от Гены согласия, Лукич отправился к себе, как он выразился, «шуршать прессой», на ходу сообщил:

– Да, ее Светланой зовут, между прочим. Так что привыкай.

Расчет на то, что Лукич забудет, не оправдался. Он зашел точно как часы. И вот гости стоят перед дверью номер пятьдесят шесть в пятиэтажном доме брежневской застройки по улице Карпинского восемьдесят пять «А». Лукич давит кнопку звонка.

Со слов Лукича, раньше на месте этого панельного дома находился лагерь для заключенных, затем бараки и какие-то «деревяшки», после все снесли и возвели благоустроенные дома. Восемьдесят пятый дом «А» построили здесь первым в тысяча девятьсот семьдесят шестом году, а занимался строительством завод монтажных изделий для удовлетворения потребности в жилье своих работников.

Как раз рядом с домом размещалось семьдесят седьмое училище, готовившее специалистов для агропромышленных предприятий. Кстати, Светлана училась в нем после окончания школы. А что? Удобно. Вышел из дома, перешел в соседнее здание и все, ездить никуда не надо, время экономиться. После училища Светлана устроилась в тепличное хозяйство по выращиванию овощей, Лукич уже не единожды обозначил уровень ее заработанной платы, на этот раз восклицанием «Во!», проведя указательным пальцем по своей шее.

– Здравствуйте! – воскликнула открывшая дверь женщина, расплываясь в улыбке.

Гена с Лукичом вошли. На женщине было синее платье с красными цветами. Она представилась:

– Нина Александровна.

– Гена, – ответил предполагаемый зять.

Из комнаты показался светловолосый мужчина в белой рубашке и коричневых брюках. Мужчина протянул Гене руку:

– Владимир.

– Гена, – повторил потенциальный жених, стиснув его ладонь.

Судя по всему, гостей ждали. Посреди комнаты стоял стол, застеленный белой скатертью с двумя параллельными полосками по краям – желтой и коричневой. Гена насчитал на нем пять приборов.

– А это Светлана, – отвлекла внимание Гены от стола Нина Александровна, показывая на девушку, сидящую в кресле у окна. Светлана встала. Гена поздоровался и кивнул головой. Видел это в каком-то фильме, там белогвардейский офицер резко кивал головой. Светлана ответила тихим «здрасьте» и ушла на кухню помогать родителям, которые готовили еду для церемониального мероприятия – они раскладывали пищу в блюда и носили в комнату. Лукич торжественно поставил купленную по дороге бутылку «Столичной» в середину стола и путался у хозяев под ногами, делая вид, что помогает. Гена присел на стул у шкафа.

– Гена, а вы где работаете? – спросила Нина Александровна, входя в комнату с салатом в руках.

– На заводе.

– На каком?

– На моторостроительном.

– А кем?

– Слесарем.

– И я слесарем, – оживился Владимир, – на заводе монтажных изделий, – он вновь пожал Гене руку, как будто встретил брата по крови.

– Ну что? – сказал Лукич, потирая руки. – Пора за стол?

Гену со Светланой посадили во главе стола. Владимир с Ниной Александровной сели слева от них, со стороны Светланы, а Лукич справа, рядом с Геной, напротив Владимира. Первый тост был за знакомство. Потом пошло как обычно. Опрокидывались рюмки за здоровье, счастье и всякие радости, заедались в сопровождении благозвучного бренчания вилок о тарелки. Лукич с Владимиром обсуждали свои дела. Гена искоса разглядывал Светлану.

Она была среднего роста, не худая, но и не совсем полная, в меру сбитая. Белая блузка хорошо подчеркивала фигуру. Гена обратил внимание на выступающую из-под блузки грудь. Лукич ткнул Гену в бок. Все с наполненными рюмками в руках молча ждали, глядя в сторону Гены; взяв в руку стопку, Гена присоединился, выпил, подцепил вилкой соленый грибочек.

– Я в войну в Забайкалье служил. Шофером. Какой там зимой холод! – обнюхав кусок хлеба и отправляя в рот вареную картошку с мясом, продолжал Лукич свою байку. – Кругом степь. Едем мы как-то с лейтенантом. Метель! Ничего не видно. А дело-то на границе с Китаем было. Там японцы стояли. Ну и заплутал я. С дороги сбились, где граница, где что? Выехали как раз на японцев. Мы-то сначала обрадовались, думали, свои. А это японцы. Они сидят, тоже не поняли. Я, значит, кручу назад. А машины-то тогда полуторки были…

Гена опять стал поглядывать на Светлану. Русые волосы заплетены в косу. Голубые глаза. Нос правильной формы. На пухленьких щеках проступали розовые прожилки. Такие еще бывают, когда надкусываешь персик. Гена всегда обращал на них внимание, когда ел персик. Еще с детства. Беря в руку желто-красный плод, Гена ощущал бархатистость его кожицы и, поднося персик к носу, вдыхал ароматный запах. Осторожно, не сразу, надкусывал и, медленно жуя, разглядывал виднеющиеся в месте укуса прожилки.

– Я кун-фу занимаюсь. Борьба такая, китайская, – Лукич явно врал, никаким кун-фу он не занимался. Он пел в хоре ветеранов.

– Заливаешь, Лукич, – Владимир недоверчиво посмотрел на него, – ну покажи какой-нибудь прием.

– Пожалуйста, – Лукич привстал, потянулся через стол и стукнул Владимира кулаком в нос.

Владимир издал звук «ы-ы-ык», зажал рукой нос, сдерживая кровь, и задрал вверх голову.

– Ты что наделал, Альфред Лукич?! Покалечил мужика-то моего! – закричала соскочившая со своего места Нина Александровна, прижимая к носу Владимира полотенце.

– Ничего с ним не случится. Через это дело вреда мужику не будет, – пробубнил смущенный Лукич, с досадой взирая на Владимира. – Лед надо к носу приложить. Вот бывало…

– Да хватит, Лукич! – махнула рукой Нина Александровна. – Где я тебе сейчас лед-то возьму?

Лед наковыряли в холодильнике. Завернули его в носовой платок и прикладывали к разбитому носу Владимира. Полотенцем вытирали кровь.

– Я же говорил – кун-фу! – гордо прохаживался перед нами Лукич.

После того как кровь перестала идти и Владимир успокоился, все вновь уселись за стол. Нина Александровна затянула: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?..», Владимир с распухшим носом старательно подпевал. Когда они замолчали, Лукич посмотрел на Гену, перевел взгляд на Светлану и заявил:

– А теперь идите спать.

Светлана густо покраснела. Гена вцепился зубами в куриную ногу и принялся жадно ее поедать. Глядя на него, можно было подумать, что он только что пришел после Великого поста, а не сидел все это время за праздничным столом. Нина Александровна напустилась на Лукича, сгладив тем самым этот щепетильный момент.

Со Светланой Гена встречался еще несколько раз. Но его к ней как-то не тянуло. Однажды Гена увидел ее с парнем и был рад, что свободен от неудачного знакомства.

* * *

Эдик никак не хотел надевать галстук. Он заметил, что, когда надевал галстук, всегда что-нибудь случалось. Отца пригласил в гости на свой юбилей бывший коллега по работе Федор Леонтьевич Клепцын. Отец к тому времени уже был на пенсии, а обстоятельства сложились таким образом, что они с Эдиком остались на хозяйстве вдвоем, при этом удачно дополняя друг друга. Вот отец и решил выйти «в народ» своей небольшой семьей и чтоб все было на уровне, не хуже, как у людей.