Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

«Пищеварение двуглавого орла происходит быстро и энергично. Наш герой может своими двумя клювами растерзать за свою жизнь не менее ста сорока миллионов… простите, килограммов живой массы… Ученые пришли к выводу, что рабочей головой является голова прежде всего западная, восточная же кормится только остатками уже умершей добычи. На деле голова только одна, но орлу кажется – и он внушает свою галлюцинацию нам, – что голов две? На деле же просто орел болен, он болен шизофренией…»

И это, право, самый осмысленный момент 288-страничного романа. Букша, опоздав на все праздники непослушания, наверстывает упущенное в надежде, что братья-либералы меч ей отдадут. Меч, может, и отдадут, но о пряниках можно забыть, – их всегда не хватает на всех.

Виноват, отвлекся. Сейчас исправлюсь.

«Чуча» напоминает автомобиль с дохлым движком. Двойничество от времен романтизма подразумевало конфликт оригинала и Doppelgänger’а: Шлемиля и его тени у Шамиссо, Ивана Карамазова и черта у Достоевского, доктора Джекила и мистера Хайда у Стивенсона – и так далее, вплоть до минаевских писателя Богданова и Богданова-самозванца. Это и была движущая сила повествования, его энергия. «Двойничество рождает столкновение двух “я”, объединенных и направленных общей идеей романа», – обобщил Бахтин. Не то у Букши: оба Чу такие милые, и делить им фатально нечего – распрягай, приехали. Точнее, даже с места не двигались. Но все равно распрягай.

Если вдуматься, то иные варианты были исключены по определению: беспредметному автору темы не очень интересны, это мы уже выяснили. Нет темы, нет идеи, – и о чем в итоге речь? О том, что у Чурова носки воняли? Или о черно-золотых волосах Синицыной?..

Но критиков наших не зря годами натаскивали на поиск метафизических глубин на пустом месте. «Чур, согласно словарному значению, – славянское божество пограничных знаков, а его символы – чурки и чурбаны, то есть обрубки дерева», – вдохновенно резонерствует Полина Бояркина. Умная барышня, Википедию читала. Дальнейшие семь бочек арестантов пополам с чурками опускаю из чистого человеколюбия. Ну, а если принять в расчет не гипотезу Ключевского, но возражения Фасмера: «Существование божества *Čurъ, принимаемое мифологами старшего поколения, не доказано», – каков будет сухой остаток?

Потому единственное, что можно уразуметь из «Чурова и Чурбанова», – отсутствие у авторессы некоторых базовых навыков.

Букша не способна внятно сформулировать идею текста – речь об этом уже шла. Да это дело вообще десятое: «Мне очень важна атмосфера, климат, погода. Пожалуй, именно погода сначала и приходит мне в голову, а уж идеи, герои и прочее – выстраиваются вокруг нее. Они – не главное. Погода всегда важнее». Господин Вильфанд! Роман Менделевич! Вакансии в «Гидрометцентре» есть? Тут такие кадры пропадают!

Букша не способна выстроить объемный текст: спринтер с коротким дыханием, сказали бы Стругацкие. «Завод “Свобода”» состоял из монологов, механически объединенных местом действия. «Рамка» – из тех же самых монологов, объединенных точно так же и отчего-то написанных скверным верлибром. У «Чучи» та же самая хворь – клиповое мышление автора. Целого нет, есть разрозненные отрывки, и каждый можно изъять без особого ущерба.

Букша не умеет отличать главное от второстепенного. Книга перегружена линиями, оборванными на полуслове: экстремалка, что мечтала служить в спецназе или МЧС, пациентка Корзинкина, что умела нагонять себе температуру усилием воли, – где вы теперь, кто вам целует пальцы?

Безупречна здесь и впрямь лишь погода: «Дождь шумел в водосточных трубах. Капли барабанили по крыше, откосам и карнизам»; «Так он и думал надвое, и не думал всю дорогу мимо всех водосточных труб, из которых по сосулькам лила нескончаемая вода, думал, поскальзываясь в лужах, серый, сырой, мокрый и взъерошенный Чуров».

В газетах старых времен печатали рубрику «Заметки фенолога»: там с апломбом первопроходца читателю из года в год сообщали, что осенью идет дождь, а зимой снег. Интересно, уцелела ли где-нибудь? – была бы еще вакансия для Ксении Сергеевны…

Посрамленный Эмпедокл, или Песнь тунгуса

А. Аствацатуров. Не кормите и не трогайте пеликанов. М., Редакция Елены Шубиной, 2019

Эмпедокл, было дело, самонадеянно заявлял: из ничего не возникает нечто. Ныне философ пристыженно курит в дальнем углу. Вместе с ним, потупясь, дымят Ломоносов, Лавуазье и Майер: поспешили они с законом сохранения массы и законом сохранения энергии. А все потому, что не знали Андрея Аствацатурова – тот уже в четвертый раз занялся возгонкой торичеллиевой пустоты в изящную словесность. Никогда так не было, и вот опять…

Два слова об этапах большого пути.

«Люди в голом» (2009): автор нудно делился с публикой детскими обидами: в школе его дразнили «очкарик – в жопе шарик», а в пионеры приняли самым последним. Увлеченно классифицировал сортиры: «Бывают туалеты-патриоты, туалеты-либералы, туалеты-леворадикалы, и реже – туалеты-олигархи». Рассказывал несмешные байки про друзей и бездарно острил: «Акакий Акакиевич, Описий Описиевич».

«Скунскамера» (2010): автор вновь попутал читателя с психотерапевтом и долго причитал про мерзость детсадовского кипяченого молока. Доверительно поведал про свой фетиш – объявление о залповом выбросе фекальных вод, которое «сохранил и спустя многие годы всем показывал». Изобретал невнятные неологизмы вроде «толстожопить» и громоздил бессмысленные фразы: «Сверху, с девятого этажа, метро выглядело не по-ленински приземистым». Не по-ленински? Ну-ну. Опять рассказывал несмешные байки про друзей и бездарно острил: «”Опездал”! Опездал в школу. Это как?»

«Осень в карманах» (2014): автор еще раз предался детским мемориям – на сей раз о муках, с какими учился писать букву «м». Сообщил, как Васенька побрил подмышки, а Коля выносил мусор. Рассказал о «панковском ужине» философа-постмодерниста Погребняка: тот перемазал соседскую постель кабачковой икрой и объявил ее говном. И, разумеется, тупо острил: «У всех лекция, а у меня эрекция!»

Трилогия до оскомины напоминала фольклор Крайнего Севера: гора круто-ой, олень худо-ой, чум далеко-о-о – ой-е-ей… Эстетическая парадигма та же – что вижу, то пою.

Хотя что проку упрекать А.А.? – он лишь зеркало лютого упадка отечественной прозы. Всякая идея скомпрометирована как минимум дважды, смыслы упразднены за ненадобностью, ценности девальвированы, – мир провалился, остается пить чай. И о чем писать в паноптикуме фикций? О себе, любимом: это несомненная реальность. Единственным возможным жанром во времена кризиса смыслов стала эгобеллетристика, единственной возможной коллизией – опять-таки достоевский императив «заголимся и обнажимся». Но и для стриптиза данные нужны: это Лимонову можно, но никак не Аствацатурову. Его тусклая биография способна всерьез заинтересовать только инспектора по кадрам. Профессиональному читателю фатально нечего заголять.

Поэтому новые приключения жирмуноида мало отличаются от прежних. Те же байки про питерских кухонных гениев, та же скуловоротно тоскливая бытовуха – в разы ухудшенный Довлатов. Все на своих местах, включая непонятный неологизм: «Хватит уже сидеть, толстожопить».

Однако есть и отличия.

Давным-давно, еще после «Скунскамеры» Виктор Топоров дружески наставлял А.А.: «Что делать с самим собой и со своим творчеством писателю Аствацатурову? На мой взгляд, ему стоит вспомнить о филологе Аствацатурове – специалисте по творчеству Генри Миллера, – и понять, что про твое милое детство (и про жизнь твоих забавных приятелей) читателю в длительной перспективе не интересно… Писателю Аствацатурову стоит пойти на выучку к Генри Миллеру». Десять лет спустя А.А. внял совету и попробовал сочинить авантюрно-эротическую мелодраму про Англию, певицу Катю и русскую мафию. Хоррор и саспенс в одном флаконе – слабонервных просят выйти!

Хотя, пожалуй, останьтесь: выдумано-то оно из рук вон скверно, – белые нитки отовсюду торчат. Катя среди ночи звонит протагонисту и назначает ему встречу в Лондоне. Тот срывается с места, даже не спросив: а на фиг, собственно? В Сент-Джеймсском парке выясняется, что убит продюсер и официальный любовник Кати, и теперь у нее проблемы. Разруливать их предстоит питерскому ботанику в больших диоптриях. Андрей Рэмбович, не смешили бы людей…

Эротика в «Пеликанах» на редкость своеобразна – похоже, писана по мотивам то ли Пикассо, то ли Гриса: «Разглаженные губы как будто не знают о больших крепких грудях, которые вроде как теперь уже не знакомы с загорелой спиной», – простите, а что грудям на спине делать?.. Топоров наверняка в гробу перевернулся – знал бы он, насколько не в коня корм.

Неверная Катя остается в Лондоне. Железобетонную потенцию героя будет подтверждать женский добровольческий батальон: Мисси, Наташа, Дина… и кто еще там? – все, как на подбор, с цыцками гаубичного калибра. Fi donc, André, mauvais goût plébéien!..

С облегчением вернув вояжера в Питер, Аставацатуров выступает в любимом амплуа. По многочисленным заявкам трудящихся звучит песнь тунгуса, часть четвертая: «Мы пили водку в дешевой забегаловке на Петроградке и закусывали шпротным паштетом… Водка шла легко, а паштет, напротив, никак не лез в горло – вкус у него был отвратительный. Помню, про этот шпротный паштет Гвоздев тут же сочинил стихотворение: “Паштет шпротный, / Он же – рвотный”».

Вам расскажут, как профессор собрался оприходовать студентку под портретом Бердяева, а та чуть не в слезы: при Николае Александровиче не буду! Или как Гвоздев обещал ректору весь кабинет обоссать, если тот зарплату жирмуноиду не выдаст. И это, право, самые яркие моменты 350-страничного опуса, состоящего из блеклых университетских интриг и линялых служебных романов. Все те же «огрызки из отрывков», знакомые по трем прежним опусам. Круглое пришито к твердому, длинное – к холодному… Где лекция, где эрекция? – разбирайтесь, суки, сами! Пламенный салам Ихабу Хасану с его антиформами. Впрочем, время от времени Аствацатуров старательно корчит хорошую мину при плохой игре: если невзначай помянута Венеция, то уж будьте благонадежны – страниц через пять возникнет фон Ашенбах. Та еще арматура, ага.

Ах да, есть же всем скрепам скрепа – «экскрементальный символизм» (милосердное определение критикессы Сергиевой). Серьезный повод написать 1 100-страничную тетралогию. В свое время кто-то из интервьюеров робко попросил автора объяснить его навязчивую копролалию. В ответ прозвучала красивая теория: «Запах помоек, классификация туалетов, упоминание анализов мочи. Это все проявления энергии, наполняющей нас». Правда, в последних двух книгах Аствацатуров все реже демонстрирует публике свою визитную карточку. Но чтоб совсем без нее – увольте! Как же без энергии-то? Без нее и книга не книга:

«Канализация – царица всех морей, канализация – купайтесь только в ней…»

«Чтобы завтра, говорит, все до единого были в поликлинике и сдали говно на кал».

«Унитаз в студенческом туалете – это лицо декана».

Не люблю интеллигентских игр в приращение смысла, поэтому спрошу: на хрена мне все это рассказали? А вот зачем, оказывается, – назидания ради:

«Люди ведь – не волки друг другу, не бревна, не монахи, не монахини, как думал герой Сэлинджера, а именно что пеликаны: неуклюжие морские птицы с огромными нелепыми клювами. И кормить их не нужно, им не подойдет ваша еда».

Где логика, Андрей Алексеевич? Какого рожна вы в четвертый раз потчуете публику довлатовскими объедками в говенном соусе? Это ваша пайка. Прочим не предлагать.

Как доказательство на Аствацатурова, по слову его героя, со всех сторон сыплются «подлые смехи». Сергей Коровин особенно далек политкорректности и потому особенно близок к истине:

«Вообще-то надо совесть иметь, – размазать жидких соплей на три с лишним сотни страниц под видом художественной прозы – вершина свинства и безнравственности, это как портить воздух в чужом автомобиле».

Но прав был классик: «Прямой талант везде защитников найдет!» Аствацатуров намертво прописался в премиальных святцах. Его дебютный роман получил премию Правительства Москвы и премию «ТОП-50». «Люди в голом» вошли в список 50 лучших книг 2009 года по версии «НГ Ex Libris». «Скунскамера» сподобилась приза читательских симпатий премии «НОС». Про номинации на «Нацбест» не говорю, ибо это уже традиция. Правда, «Пеликанам» с «Нацбестом» не повезло, зато сейчас роман претендует на «Большую книгу» и «Ясную Поляну». В прошлом году А.А. стал директором музея Набокова – знамо, со скандалом, подробности в этих ваших интернетах. И тут же посулил открыть музей для современности: Елизарова, Яхиной, Снегирева и Ганиевой. В переводе на русский: устроил кормушку для братьев по разуму… впрочем, это уже другая история.

Эмпедокл воистину посрамлен: на наших глазах из ничего возникло нечто – обло, озорно, огромно, стозевно и смердяй. Не задушишь, не убьешь. Набоков, к которому А.А. «никаким боком», писал: «Пошлость – это главным образом ложная, поддельная значительность». Вот, она самая и есть. В чистом виде.

И последнее. «Пеликанов» на «Лабиринте» продают с 20-процентной скидкой. Покупать все равно не советую. Не кормите графоманов и даже не трогайте. Их и без нас есть кому кормить.

Вам шашечки или ехать?

С. Филипенко. Возвращение в Острог. М., Время, 2020

Закон постиндустриальной экономики: 70 процентов цены товара составляет бренд. Доказывать очевидное скучно, но придется.

С начала нулевых на должность главного регистратора российских патологий претендуют выходцы из Белоруссии: сначала Владимир Козлов, а следом – Саша Филипенко. Двое из ларца, одинаковых с лица: оба работают в жанре «лубок-нуар», оба пользуются телеграфным, без изысков, стилем, оба любят мокьюментари. Козлов копировал Уэлша и Паланика, Филипенко воспроизводит Козлова – причем, с 12-летним опозданием – клон клона, тень тени…

Но Козлов честно сознался «Я просто лабаю панк!» Филипенко, тот похитрее будет: играет в остросоциального писателя. Feel the difference, как говорится в рекламе. В послужном списке Козлова – сплошь номинации, нигде дальше порога не пустили. Плюс единственная снобская премия «Сделано в России». А у Филипенко, кроме нее, уйма лычек: «Русская премия», премия журнала «Знамя», премия журнала «Собака. ru». И в «Большой книге», было дело, в финалисты выбился, а нынче – и в «Ясной Поляне». И Россию представлял на Salon Du Livre-2018. И в «Гоголь-центре» его ставят – красноречивый факт. И бабушка Алексиевич благословила: «Хотите узнать, о чем думает современная молодая Россия, читайте Филипенко».

Ну-ну. Светлана Александровна, вы сами-то его читали? – «Я любил подтираться и нюхать свое дерьмо» («Замыслы»). Тот еще властитель дум.

Филипенко явился в литературу из телевизора. Сперва был гэгменом на Первом – сочинял «шутехи и бугагаши» для клоунов из «Перисхилтона». Потом сам работал коверным на «Дожде» – вел программу «Вечерний Герасимец» и донимал прохожих: а что вы думаете о Моцарте, который судится за авторские права с Пугачевой? Работа для целевой аудитории, не изуродованной IQ, – не самый лучший анамнез, ибо сулит тяжелую профессиональную деформацию: полное пренебрежение к логике, психологии и фактической точности. Зрителю оно по барабану, главное – чтоб над вымыслом слезами. Следствия: слова у сочинителя наперечет, мыслей и того меньше, а те, что в наличии – из позавчерашних новостных лент.

Из такого вот материала Вечерний Герасимец слепил четыре книжки. Его шутехи и бугагаши заняли почетное место в пантеоне литературных курьезов. Филипенко разработал новаторскую модель часов, стрелки которых выравниваются в половине девятого. Модифицировал ножницы, приделав к ним рукоятку. Основал компартию Ниццы, независимую от Parti Communiste Français и вывел новую породу грудных детей, способных вырываться из родительских рук. Травил мужика таксами – слава Богу, хоть не той-терьерами. Заменил ремингтоны и ундервуды в Наркоминделе линотипами – тамошние машинистки, по мнению автора, документы не печатали, а «набирали». Язык? – так это же песня, ария Бизе из оперы Хозе: «Ее трясло от потрясения» («Красный крест»). Но не забывал помянуть незлым, тихим словом то путинских коррупционеров, то сталинский НКВД. Результат известен: путь славный, имя громкое народного заступника. А вместо чахотки и Сибири – парижские бульвары за казенный счет.

Господа чиновники, издатели и критики, меня давно занимает вопрос: вам шашечки или ехать? Вам либеральные понты или литературу?

Видимо, все-таки, понты. Ибо на повестке дня – очередная атака клоуна. Пятая по счету.

Место действия романа – глухая провинция, город Острог. Ну, с этим проблем не предвидится. Периферию столичные мастера культуры собирают из готовых деталей, как конструктор PlayBIG: грязь, отара пьяных аборигенов, полудохлый завод, селедка под шубой – yes! Се вид Отечества, лубок. А большего и не надо: все же знают, что за МКАДом леший бродит, и псоглавцы кукишем крестятся.

В провинции С.Ф. бывал – вел программу «Ездим дома», то есть катался на собаках с Татьяной Арно, чей бюст гарантированно перевешивал все информационные поводы. Теперь пришлось наверстывать упущенное по любимым новостным лентам. Впервые Филипенко опробовал эту схему в «Красном кресте» – вроде как удалось. Ну, так с Богом! Однако компетентный Герасимец, что называется, слышал звон…

В Остроге местный олигарх озолотился, засеяв бесхозные поля хлопком. Да, было дело: вывели в ВолГАУ ультраскороспелый сорт хлопчатника ПГССХ-1 и в 2018-м даже собрали 80 тонн хлопка. Но где? – в степях Волгоградской области. В соседних регионах товарную продукцию получить не удалось. Что уж толковать о затерянном в северных лесах городке?

В Остроге Русская православная церковь отсудила у старообрядцев мощи святого Афиногена. Верно, был такой прецедент: в 2015-м Росимущество выиграло у Российской православной автономной церкви, основанной в 1990-м и не признанной Московским патриархатом, процесс о мощах преподобных Евфимия и Евфросинии Суздальских. Но каким ветром занесло мощи священномученика Афиногена Пидахфойского из Кремля в Острог? А если это мощи раскольничьего архиерея-самозванца XVIII века, то зачем они никонианам?

Можно и продолжить, но в этом случае дело кончится построчным комментарием. Чтоб закрыть тему провинции: под занавес выясняется, что Острог – областной центр. Областной центр? Эта жопа мира, где на улицах – хребты мерзлой грязи, где всей промышленности – один завод, где даже порядочной церкви нет, лишь тюремная часовня?.. А что я говорил? – леший и псоглавцы. Глубочайшее знание материала.

Ах да, чуть не забыл. Старообрядческого священника в романе кличут… а вот ни за что не угадаете: отец Каземат. А почему не Бастион? Герасимец ты наш вечерний, из каких таких святцев погоняло? После чего можно с легкой душой отправить книжку в топку. Но не мне: ноблесс меня оближ.

Впору огласить спойлер: щедрый олигарх-хлопковод отправил за свой счет весь местный детдом в Грецию. Сметливые детишки поняли, что в России не видать им ни теплого моря, ни феты с оливками – и принялись дружно резаться, вешаться и бросаться из окон.

Незатейливый сюжет, зато как обставлен. Главы претенциозно названы песнями: трагедия-то греческая, сиречь τραγωδία – козлиная песнь, и в случае С.Ф. это чистая правда. Самоубийства статистов – помилуй Бог, так это же Нобелевская лекция Бродского: «В настоящей трагедии гибнет не герой – гибнет хор». Герой-следователь, впрочем, тоже руки на себя наложил. Ибо в лубке героев нет, есть функции: разъяснил скорбные дела детдомовские – goodbye, my love, goodbye! Целевая аудитория насквозь промокла: слезовыжималка работает с повышенным КПД – тут вам и сирое провинциальное паскудство, и слезинка замученного ребенка. Грех не присоединиться. Тем паче, вникать ни во что не надо – гуманный автор все растолкует.

Вот сиамские близнецы Люба и Вера, которых автор ассоциирует с двуглавым орлом. У одной орлицы фейс поцарапан, у другой губа разбита: никак не могут решить, Крым наш или не наш. Дело, кстати, опять-таки кончится кр-ровищей: «Пока одна из сестер спала, вторая решила покончить с собой и наглоталась таблеток… Завязалась драка, в ходе которой они выбрались сюда, и вот эта нанесла четыре ножевых ранения этой, а затем ударила в сердце себе». Что не ясно?

Вот местный Дон Кишот по имени Петя малюет плакат для одиночного экологического пикета. Лист ватмана прижат четырьмя книгами: «451 градус по Фаренгейту», «Над кукушкиным гнездом», «1984» и «Незнайка в Солнечном городе». Вопросы есть?

А город под названием Острог, где и работать-то негде, кроме как вертухаем, – какой масштабный, какой глубокий символ! Гамлетовский: Россия – тюрьма. Можно подумать, глянцевый Герасимец, автор «Сноба» и «GQ» шконарь давит, а не кресло в партере «Гоголь-центра».

Бесплатно прилагается полный набор новореалистических штампов: малолетка, не знающая, кто ее обрюхатил, менты-садисты, аминазин… Ну, это вы и без меня знаете: ночь, улица, маньяк, калека – калека, улица, маньяк. Канон незыблем со времени «600 секунд». И воевода Невзоров дозором обходит владенья свои, попутно проверяя посты. Пароль: легко ли быть молодым? Отзыв: так жить нельзя!

Но перестроечных слоганов фатально не хватает на пять с половиной авторских листов. Чучело прозы приходится набивать опилками. Да не перва зима волку: в «Красном кресте» роль наполнителя играли стихи – Барто, Рыжий, Вяземский, Георгий Иванов, Леннон. В «Острог», кроме бесконечных цитат из российской попсы, имплантирован оммаж себе, любимому – рассказ Филипенко «Катаракта», опубликованный в «Esquire». А что, дешево и сердито.

Скучно? Мне тоже. Но добрый сочинитель на этот случай припас развлечение: для начала расскажет, как следак в сортире аэропорта дрочил на светлый образ бывшей жены, а потом с сиамскими близняшками любовью занимался. Не пугайтесь, во сне.

Кажется, все сказано. Без ответа остался лишь один вопрос: вам шашечки или ехать?

Этюд в кременьких тонах

В. Пустовая «Ода радости». М., «Эксмо», 2019

Валерия Пустовая, могучий столбище российской литкритики, решила: наша попа рождена сверкать. И, невзирая на релятивное отношение к содержанию победительной правды, нелепое сближение пафоса выкриков из трюма, окриков от руля и манифестацию рабовладельческих полномочий земной необходимости, добровольно сошла с лощеного паркета на топкую почву прозаического подполья, чтобы проявить юзера как человека и раздвинуть экран до мироздания. Это мир наших аватаров, щупающих ногами отзывчивую землю, это плотный мир, в котором еще не выедено пустот – непознанно-нулевая мифологема России, разоблачение тайны, вскрытие комплексующего и вожделеющего «Оно», одушевление тени. Ибо человек литературен по природе – потому что не может не вжевывать резину в почву опыта.

Эта термоядерная шизофазия, – сплошь из раскавыченных цитат В.П., – переводится на русский кратко: критикесса написала роман. Автобиографический, если кто не в курсе.

Наткнувшись в тексте на «кременький с розовеньким диванчик», я понял, что не обойдусь без Олейникова: «Трещит диванчик, / Мы с вами тут, / У нас романчик, / И вам капут». Все и впрямь по классику: мы с вами тут, романчик и диванчик в наличии. А капут сейчас организуем. Долго ли умеючи.

* * *

Я уже столько писал отечественную эгобеллетристику, что сейчас вряд ли скажу нечто новое. Уж не взыщите.

Полузабытый японский жанр (на языке оригинала «ватакуси сесэцу»), популярный на рубеже XIX–XX веков, невзначай воскрес здесь и сейчас. Побег сакуры отменно прижился на русской березе, и что ни год, плодоносит: то Аствацатуров, то Скульская, то Москвина, то Непогодин, то Степанова, то Громова – имена их ты, Господи, веси. Банзай, коллеги, и мы не лаптем мисо хлебаем!

И с чего бы вдруг состоялось второе пришествие?

Перефразируя Славоя Жижека, скажу: политика, экономика, религия, общественная жизнь превратились в инсценировки. Единственная несомненная реальность спектакулярного мира – ты сам. Стало быть, достоин памятника нерукотворного.

А вот это уже спорный вопрос, достоин ли. Будь моя воля, отправлял бы всех эгобеллетристов на консультацию к Веллеру: «Сами по себе вы никому не интересны, успокойтесь… Если вы не герой и не звезда, то ваша собственная жизнь со всеми ее подробностями никого не волнует».

Верно, все жанры хороши, кроме скучного. Да поди-ка объясни это литератору, которого всяк Божий день манечка навещает. Потому Скульская доверительно поведала публике про мамино крепдешиновое платье с полотняными подмышниками. Москвина – про дедушку Иделя Мовшиевича, который запрещал бабушке делать аборты. Степанова – про прадедушку Залмана, что варил мыло, про бабушку Дору, что варила гороховый суп и тетю Галю, что варила кофе и писала на редкость содержательный дневник о погоде и мороженых овощах. Громова – про папу, который категорически не собирался жениться на маме. Exegi monumentum, ага. «Новая искренность», если кто не понял.