Волшебный корабль

– Вы уходите? – спросила она с явственным беспокойством. – Что, прямо сейчас?

– Я вернусь на рассвете, – бросил Кайл. Тон у него был такой, как если бы рядовой матрос взялся оспаривать его приказание.

– Вы ВСЕ уходите?

На сей раз ей ответил Уинтроу. Что заставило его так поступить, он и сам не знал. Может быть, нотка испуга, прозвучавшая в ее голосе.

– С тобой все будет хорошо, – проговорил он ласково. – Ты в безопасности. Ты у причала и надежно привязана, и бояться тебе нечего.

– Но я боюсь быть одна! – Детская жалоба, произнесенная голосом взрослой молодой женщины. – Скажите, где Альтия? Почему ее нет здесь? Она бы меня нипочем одну не оставила…

Кайл раздраженно бросил:

– На борту остается старпом! И с ним половина команды!

Уинтроу поневоле вспомнилось детство и такой же голос отца. И, невзирая на все его недавние жреческие умствования насчет живой искры Са, ему стало сердечно жаль Проказницу.

– Это не то же самое! – почти со слезами крикнула она, и тут же Уинтроу услышал собственный голос:

– Я мог бы остаться, если это ее успокоит. По крайней мере на эту ночь.

Кайл мрачно свел брови, так, будто сын вздумал ослушаться прямого приказа, но бабушка незаметно стиснула его руку и улыбнулась:

– Пусть останется. Пусть в нем заговорит его кровь.

– Мальчишка не может остаться! – объявил Кайл. – Он нужен мне для серьезного разговора!

– Прямо сегодня? – Кефрия словно бы не верила собственным ушам. – Ох, Кайл, только не сегодня. Пожалуйста. Мы так вымотались, и потом, у нас траур…

– А я, – довольно-таки высокопарно заявил Кайл, – полагал, что именно сегодня мы соберемся в семейном кругу, чтобы обсудить свое будущее. Да, мы устали, да, траур – но завтрашний день ждать не будет!

– А вот я – подожду, – вмешалась в спор бабушка.

В ее голосе прозвучала значительность, и Уинтроу заново увидел ту самую Ронику Вестрит, которую помнил с младенчества. Его отец открыл было рот, но тут она добавила:

– Так что если Уинтроу останется на борту и попытается утешить Проказницу, я это буду рассматривать как личное благодеяние. – И обратилась к корабельному изваянию: – Только пусть мой внук для начала отведет меня к повозке. Подождешь чуточку, Проказница?

Та с напряженным вниманием следила за спором. При этих словах бабушки ее лицо озарилось широченной улыбкой.

– Конечно же, Роника, я подожду. Все в порядке! – И она повернулась к Уинтроу, заглянув ему в глаза так глубоко, что он даже вздрогнул. – А когда ты придешь обратно на борт, ты ляжешь спать здесь, на носовой палубе, где я смогу тебя видеть?

Уинтроу неуверенно покосился на своего родителя. Только они с ним отдавали себе отчет, что Кайл еще ни на что не дал разрешения. Уинтроу решил не ломиться напролом и выразился осторожно:

– Если батюшка позволит.

Ему все еще требовалось задирать голову, чтобы посмотреть отцу в глаза, но он заставил себя сделать именно это – и не отвести взгляда.

Кайл все еще хмурился, но Уинтроу померещилось нечто вроде тайного уважения.

– Разрешаю, – буркнул Кайл наконец, сообщая тем самым всему белому свету, что окончательное решение осталось все же за ним. Он смерил сына взглядом. – Когда вернешься на борт, перво-наперво доложись Торку. Он даст тебе одеяло.

И покосился на второго помощника, молча ожидавшего наверху. Тот кивнул – дескать, понял.

Мать перевела дух – будто бы все это время стояла совсем не дыша.

– Ну, значит, все утряслось, – сказала она. – Поедемте-ка домой… – На этом последнем слове ее голос сорвался, и слезы полились заново. – Ох, папенька!.. – прошептала она, словно за что-то упрекая умершего.

Кайл потрепал ее по руке и повел прочь от корабля. Уинтроу вместе с бабушкой отправились следом, но медленнее. Младшие брат с сестрой нетерпеливо промчались мимо них и убежали вперед, к повозке.

Бабушка Роника шла очень медленно, и Уинтроу решил было, что она совсем выбилась из сил, но она неожиданно заговорила, и тут он сообразил, что ей просто хотелось остаться с ним наедине. Она и заговорила-то очень тихо, так, чтобы ненароком не услышал никто, кроме него.

– Я знаю, Уинтроу, все, что происходило сегодня утром, было для тебя дико и непривычно. Но только что ты заговорил так, как подобает истинному Вестриту. В тот миг ты точь-в-точь напомнил мне покойного деда. Да и корабль к тебе потянулся…

Уинтроу, тоже вполголоса, честно сознался:

– Прости, бабушка, но я совершенно не понимаю, о чем ты толкуешь.

– Уж так прямо не понимаешь? – Роника приостановилась, и он повернулся к ней. Она была невысокая, даже поменьше Уинтроу, но держалась очень прямо. – Ты говоришь, что не понимаешь, но я вижу нечто иное, – продолжала она. – Твое сердце знает ВСЕ, хотя ты сам этого пока не осознаешь. Иначе ты не заступился бы за Проказницу, как ты только что сделал. Все придет, Уинтроу. Все со временем встанет на место, не бойся.

Тут юного священника посетило нехорошее предчувствие. Он-то надеялся, что нынче попозже вечером они сядут втроем – он, мать и отец – и обо всем поговорят начистоту. А они, оказывается, успели что-то обсудить у него за спиной! Что именно – он не знал. Было только ощущение смутной угрозы.

Уинтроу сурово напомнил себе, что жрец Са не должен выносить никаких суждений заранее. Бабушка, впрочем, ничего больше ему не сказала. Они прошли по причалу, и он помог ей усесться в коляску, где уже сидели все остальные.

– Спасибо, Уинтроу, – серьезно поблагодарила Роника.

– Пожалуйста… – ответил он, но ему снова стало не по себе – уж очень было похоже, что благодарили его не только за то, что провел бабушку до повозки под ручку.

Получалось, он вроде как дал ей какое-то обещание, смысла которого сам как следует не понимал. Так не придется ли ему впоследствии жалеть о случившемся? Возница чмокнул губами, лошади взяли с места, и коляска, постукивая колесами по булыжнику, укатилась в темноту. Затих вдали цокот копыт, и Уинтроу остался один. Некоторое время он просто стоял там, не торопясь обратно. Ему хотелось тишины, уединения и возможности поразмыслить.

Что касается тишины… Ее, увы, не было и в помине. Ни сам Удачный, ни тем более его гавань никогда по-настоящему не засыпали. Берег изгибался полумесяцем, и по всей его длине горели огни и слышался шум: торговля на рынках продолжалась круглые сутки. Порыв ветра донес обрывки музыки: верещали свирели, звенели колокольчики на запястьях танцовщицы… Свадьба, наверное. И, соответственно, танцы. Ближе к тому месту, где стоял Уинтроу, горели смоляные факелы, установленные непосредственно на причалах. Возле каждого трепетал круг неверного желтоватого света. Волны размеренно плескали о сваи внизу, привязанные лодки тихо скреблись бортами. Темнота делала их похожими на больших деревянных зверей… Деревянных? Зверей? По позвоночнику Уинтроу пробежал холодок – он вспомнил странную, не от Са исходящую жизнь корабля. Проказница определенно не была животным, но и простой деревяшкой ее язык не поворачивался назвать… Некая безбожная и, в общем-то, страшноватая смесь! И как получилось, что он по собственной воле вызвался провести ночь на борту?!

Он пошел обратно туда, где была пришвартована «Проказница». Блики с воды, неверный факельный свет… Уинтроу то и дело спотыкался и, только добравшись до корабельной стоянки, сообразил, что это навалилась на него скопившаяся за день усталость.

– А вот и ты! – обрадовалось изваяние. – Как хорошо!

Уинтроу чуть не подпрыгнул, но вовремя совладал с собой.

– Я же обещал, что вернусь, – напомнил он Проказнице.

Как странно было стоять на причале и разглядывать ее снизу вверх. Черты ее лица были вполне человеческими, но факельный свет играл на них, как на обычной деревянной резьбе. И еще кое-что. Отсюда, с причала, было особенно заметно, что пропорции ее тела намного превосходили человеческие. Лицо, руки, шея…

…И красивые полные груди, не прикрытые и не стесненные одеждой…

Уинтроу поймал себя на том, что пялится на них, и устыдился посмотреть Проказнице в глаза. «Это просто деревянный корабль, – попытался он убедить себя. – Не женщина, а самая обыкновенная статуя». Без толку. Она улыбнулась ему в потемках – и показалась юной женщиной, бесстыдно и соблазнительно склонившейся из окна. «О Са!..»

– Так ты поднимешься на борт? – спросила она с улыбкой.

– Конечно. Сейчас иду.

Поднимаясь по трапу наверх и затем ощупью пробираясь по темной палубе, Уинтроу продолжал запоздало удивляться себе самому. Насколько ему было известно, живые корабли были присущи только Удачному. И его наставники в жреческих науках никогда не упоминали о них. Зато Уинтроу не единожды предупреждали о существовании разных видов магии, противоречивших святой сущности жизни. Мысленно он перебрал их все. Отнятие жизни у кого-либо, чтобы вложить ее во что-то другое… отнятие жизни с целью усилить чье-то могущество… отнятие удачи и счастья, дабы придать себе либо кому-то побольше жизненных сил… Все не то. Пробуждение Проказницы не относилось ни к одной разновидности злой ворожбы. Дедушка определенно умер бы и без этого пробуждения, так что жизнь у него ни в коем случае не отнимали.

Решив так про себя, Уинтроу споткнулся о сложенный на палубе канат. Попытался восстановить равновесие, но наступил на край собственного одеяния – коричневого послушнического облачения – и во весь рост растянулся на палубе.

Во тьме захохотал кто-то невидимый. Возможно, это смеялись совсем не над Уинтроу. Возможно, где-то там, на палубе, собрались вахтенные матросы и коротали время, рассказывая забавные истории. Возможно… Тем не менее Уинтроу мучительно покраснел, и ему понадобилось большое усилие воли, чтобы подавить обиду и гнев. «Глупость это, – твердо сказал он себе. – Глупо обижаться на тупиц, которых развеселило мое неуклюжее падение. И еще глупее – сердиться, когда я даже не уверен, над чем в действительности смеялись. Это все оттого, что сегодняшний день оказался таким длинным и трудным».

Уинтроу поднялся и по-прежнему ощупью направился к форштевню.

Там, скомканное в кучку, валялось одно-единственное одеяло. Грубое, тонкое и колючее. Оно еще хранило запах того, кто последним им укрывался. Рука Уинтроу ощутила какие-то комочки – то ли утолщения плохо спряденных ниток, то ли засохшую грязь… Мальчик уронил его обратно на палубу. Стоило бы совсем от него отказаться – летняя ночь обещала быть теплой, так что по большому счету можно обойтись и без одеяла. Оскорбление можно пережить; все равно послезавтра его уже здесь не будет. Подумав еще немного, Уинтроу все же нагнулся и поднял злосчастную тряпку. Учение, которого он придерживался, предписывало стойко, без лишних жалоб переносить осенние заморозки, град, разливы рек и прочие тяготы, обрушиваемые на нас природой, но это было нечто другое. А именно – человеческая жестокость. И ее жрец Са не должен был бессловесно терпеть – вне зависимости от того, на кого она обращена, на него самого или на других.

Уинтроу решительно расправил плечи. Он вполне догадывался, как они судили о нем. Капитанский отпрыск, неудачный сын-недомерок, отосланный в монастырь, где жрецы Са только и делали, что обучали его вселенской доброте и любви. Уинтроу знал: доброту многие принимали за слабость. А жрецов и жриц Са считали этакими бесполыми простофилями, которые болтаются по белу свету, точно го́вна в проруби, сотрясая воздух дурацкими проповедями. Сделаем, дескать, этот мир средоточием миролюбия и красоты, ха! К чему это отношение порой приводило, Уинтроу тоже видел. Ему приходилось ухаживать за священниками, которых добрые миряне чуть не на руках приносили назад в монастырь – искалеченных той самой людской жестокостью, против которой они пытались бороться. Они умирали во время моровых поветрий, заражаясь от тех самых больных, чьи страдания облегчали.

«Ясный голос и бестрепетный взгляд», – сказал он себе. Повесил на руку несчастное одеяло и, бережно ступая, двинулся на ют, где светился единственный зажженный на ночь фонарь.

Там в круге мутного света сидели три человека, а между ними на палубе валялись игральные фишки. Обоняния Уинтроу коснулся запах дешевого крепкого пойла. Скверно. Зато и огонек оскорбленного чувства, тлевший в его сердце, вспыхнул ярким пламенем. Он вступил в освещенный круг так смело, словно в него вселился дух почившего деда. Бросил одеяло на палубу и спросил без обиняков:

– С каких пор на этом корабле принято напиваться во время ночной вахты?

Трое под фонарем невольно отшатнулись прочь. Потом разглядели, кому принадлежал голос.

– Да это ж всего-навсего мальчишка-святоша, – хмыкнул один из матросов. И вновь опустился на палубу, усаживаясь поудобнее.

– Правильно, – ответил юный жрец. – Но я еще и Уинтроу Хэвен, потомок Вестритов. И на борту этого корабля вахтенные не пьют вина и не развлекаются играми. Вахта бдит, и особенно ночью!

Они тяжеловесно и нехотя поднялись, чтобы нависнуть над ним. Трое взрослых, закаленных морем, мускулистых мужчин. У одного хватило совести хотя бы напустить на себя пристыженный вид, но у двоих других выпитое явно отняло последнюю способность к раскаянию.

– Бдит? – нагло переспросил чернобородый верзила. – То бишь мы спокойненько наблюдай, как Кайл прибирает к рукам корабль нашего старика, а его команду заменяет своими дружками? Наблюдай, как выплескивают через борт всю нашу многолетнюю службу, – и прах меня побери, если эта служба не была добросовестной!

Второй поддержал его:

– Мы, значит, молчи себе в тряпочку, пока Хэвен, по сути, крадет корабль, на котором следовало бы управляться Вестриту? Альтия, конечно, нахальная маленькая соплюха, но она – Вестрит! Вестрит до мозга костей! И этот корабль должен был принадлежать ей, баба она там или не баба!

Пока они говорили, Уинтроу успел придумать не меньше тысячи убедительных возражений. Он выбрал самое, по его мнению, доходчивое:

– Не вижу, каким образом это может извинить пьянство на вахте. Нечего сказать, достойный способ почтить память Ефрона Вестрита!

Это последнее, похоже, возымело на них большее действие, чем все, что он до сих пор говорил. Матрос, устыдившийся первым, даже подался вперед.

– На самом деле вахтенный – один я, и я, честное слово, не пил. А они просто сидели тут со мной и разговаривали, чтобы я не скучал.

Уинтроу не нашелся что на это ответить и лишь серьезно кивнул. Потом увидел у себя под ногами одеяло и вспомнил, зачем, собственно, сюда пришел. Он спросил:

– А где найти второго помощника? Торка?

Чернобородый неприязненно хмыкнул:

– Ему сейчас не до тебя. Он очень занят: перетаскивает свои вещички в каюту, откуда намедни выкинули Альтию.

Уинтроу снова кивнул и никак не выразил своего мнения. Лишь добавил как бы в пространство, ни к кому в отдельности не обращаясь:

– Я также полагал, что, когда буду подниматься на борт, вахтенный меня окликнет. Хотя бы мы и стояли в своей родной гавани.

Вахтенный странно на него посмотрел.

– Но ведь корабль-то теперь оживший. И он точно даст знать, ежели кто чужой на борт полезет.

– А ты уверен, что она знает, что ей следует делать, если она заметит чужого? Ей кто-нибудь объяснил?

Теперь вахтенный смотрел на него, как на недоумка:

– Каким образом она может НЕ знать? К ней ведь перешло все, что смыслили в морских порядках и сам капитан Вестрит, и его отец с бабкой. Все, что знали они, знает и она! – Поглядев в сторону, он тряхнул головой и заметил: – Я-то думал, все Вестриты здорово кумекают в живых кораблях.

– Спасибо, – сказал Уинтроу, пропустив последнее замечание матроса мимо ушей. – Я пойду искать Торка. Доброй тебе вахты.

Поднял треклятое одеяло и медленно, осторожно покинул круг света, стараясь приучить глаза к темноте. Добравшись до прежней каюты Альтии, он увидел, что дверь не прикрыта плотно – наружу пробивалась полоса света. Ящики с вещами, которые тетка не успела отправить на берег, были бесцеремонно отодвинуты в сторону, а новый обитатель самым деловым образом расставлял и раскладывал собственные пожитки.

Уинтроу постучал в приоткрытую дверь. Торк вздрогнул и обернулся, вид у него на мгновение стал почти виноватый. «Пустяк, а приятно…» – посетила Уинтроу греховная мысль. Он постарался прогнать ее. Не больно-то получилось.

– Чего еще? – рявкнул помощник.

– Отец велел мне найти тебя и попросить одеяло… – спокойно начал Уинтроу.

– А в руках у тебя разве не одеяло? – Теперь забавлялся уже Торк. – Или оно недостаточно хорошо для мальчика из монастыря?

Уинтроу выпустил одеяло из пальцев.

– Так не пойдет, – сказал он. – Оно грязное. Я бы слова не сказал, будь оно заплатанным или потертым. Но никому не следует терпеть грязь, если можно этого избежать.

Торк даже не посмотрел на одеяло.

– Если грязное – возьми да выстирай.

И отвернулся, желая показать, что разговор окончен. Уинтроу, впрочем, нимало не смутился.

– Выстирать нетрудно, – ответил он вежливо, – но ты, верно, согласишься, что высохнуть оно не успеет. Я же просто прошу тебя выполнить приказ моего отца. Я пришел на борт посреди ночи, и мне требуется одеяло.

– А я и поступил согласно приказу. Одеяло у тебя есть. – Торк уже почти не скрывал злобной насмешки.

– Скажи, пожалуйста, почему тебя так забавляет собственная неучтивость? – спросил Уинтроу. Ему в самом деле стало любопытно. – Неужели тебе настолько проще дать мне грязную тряпку и заставить просить, чем взять и выдать чистое одеяло?

Вот уж чего не ожидал второй помощник, так это подобного вопроса, заданного честно и, что называется, в лоб. На некоторое время он попросту утратил дар речи. Как многие люди, склонные к повседневной мелкой жестокости, Торк никогда не задумывался, почему, собственно, он ведет себя именно так, а не иначе. Он знал, что может себе это позволить – и все. С детских лет привык обижать тех, кто был слабей. И не перестанет, пока его не зашьют в парусиновый саван.

Уинтроу между тем впервые пристально, оценивающе присмотрелся к его внешнему облику. И счел, что вся судьба Торка прямо-таки написана у него на физиономии. Маленькие круглые глазки, голубые, точно у белой свиньи. Второй подбородок еще не отвис, но уже наметился. Шейный платок давно следовало постирать, как и тельняшку, по бело-синему вороту которой успела лечь бурая засаленная полоса. И проложил ее не соленый пот моряцкого труда, а одна только неряшливость. Этот человек самого себя в надлежащем виде не умел содержать, что же говорить о корабле, где он был вторым помощником? Достаточно взглянуть на его вещи, кое-как раскиданные по каюте. Через две недели здесь воцарится сущий свинарник – вонючее белье, заплесневелые остатки еды…

Поняв все это, Уинтроу принял решение отказаться от дальнейшего спора. Обойдется он и без одеяла. Будет неуютно, конечно, но ничего – как-нибудь переживем. А выяснять отношения с Торком попросту бесполезно. До этого человека никогда не дойдет, что засаленное одеяло способно вызвать брезгливость и может быть воспринято как оскорбление. Уинтроу упрекнул себя за то, что не присмотрелся как следует к Торку заранее. Это поистине избавило бы их обоих от нескольких неприятных минут.

– Ладно, – сказал он без раздражения. – Проехали и забыли.

Повернулся, поморгал, чтобы скорее приучить глаза к темноте, и двинулся прочь. Было слышно, как за его спиной Торк шагнул к двери.

– Утром щенок всенепременно нажалуется папочке, – догнал Уинтроу его насмешливый голос. – Полагаю, впрочем, капитан скажет, что мужику и матросу отнюдь не пристало хныкать по поводу нескольких пятнышек на одеяле!

«Может, и скажет», – подумал Уинтроу. Доподлинно выяснить это, правда, вряд ли удастся, потому что ябедничать он вовсе не собирался. Глупо это – жаловаться на мелкое неудобство.

Казалось, его молчание встревожило Торка.

– Уж не воображаешь ли ты, – повысил голос он, – будто твое нытье способно втравить меня в неприятности? Так вот, ничего не получится! Уж я-то твоего отца знаю!

Уинтроу опять не ответил, оставив без внимания и насмешку, и скрытую в ней угрозу. Решив прекратить пустой спор, он постарался от него отрешиться и на уровне испытываемых чувств. И успокоил свой дух, в полном соответствии со жреческой наукой очистив его от обиды и гнева. Не то чтобы эти чувства рассматривались как недостойные; просто испытывать их по отношению к Торку было пустой тратой сил. Уинтроу старательно убирал из своего внутреннего состояния все, что относилось к эпизоду с испачканным одеялом. Это вполне удалось ему, и ко времени возвращения на нос корабля он вернул себе не только ясность и спокойствие духа, но и его целостность.

Облокотившись на фальшборт, Уинтроу посмотрел в темную ночную даль. В гавани стояло на якорях множество кораблей, и на каждом горели огоньки. Уинтроу обвел их глазами, остро осознавая свое неожиданное невежество. Для него, наследника множества поколений торговцев и мореходов, корабли были чем-то непонятным и чуждым. Как разобраться? Пока Уинтроу видел только, что большей частью это были двух- или трехмачтовые торговые суда, – он отличал их по высоким кормовым надстройкам. Между ними виднелось лишь несколько рыболовных.

А вдоль берега вовсю шумел кишащий народом ночной рынок. Миновала дневная жара, и там и сям загорелись огоньки уличных жаровен – ветер доносил аромат жарящегося мяса и даже шипение жира, капавшего на угли. Вот потянуло с другой стороны: запахло пряными соусами и хлебом, румянившимся в печи. С берега долетал гул голосов, обрывки песен, смех, женский визг… Отражения огней, горевших на суше и на палубах кораблей, дробились на волнах, прокладывая неровные, изломанные дорожки.

– И все же есть во всем этом некий покой, – проговорил Уинтроу вслух.

– Это потому, – тотчас отозвалась Проказница, – что все идет своим чередом.

Какой все-таки женственный был у нее голос. Казалось, он нес в себе темную бархатистость самой ночи. И даже точно так же неуловимо отдавал дальним дымком. При звуке ее голоса Уинтроу ощутил, как поднимается из глубин души теплая волна ничем не замутненной радости. Он даже не сразу осознал это. А осознав – изумился.

– Что ты такое? – спросил он с тихим благоговением. – Когда я от тебя отдаляюсь, мне начинает казаться, что следовало бы опасаться тебя. По крайней мере – быть настороже. Но вот я на борту, и вот я слушаю твой голос, и это похоже на… не знаю… мне кажется, влюбленные испытывают нечто подобное…

– В самом деле? – обрадовалась Проказница, и ее голос звенел счастьем, которое она даже не пробовала скрыть. – Значит, ты испытываешь примерно то же, что и я. Ты знаешь, я пробуждалась так долго… столько лет… дольше, чем жизни твоего отца и деда, вместе взятые. С той самой поры, как твоя прапрабабушка подарила мне частицу себя. И вот наконец сегодня я смогла пошевелиться, открыть глаза и снова увидеть мир. Я ощутила запах и вкус, я услышала звуки. Я увидела людей… и, ты знаешь, я вострепетала! Кто они, недоумевала я, кто они, эти создания из плоти и крови, изначально вселенные в свои тела и обреченные умереть вместе с ними? Я недоумевала и боялась, ведь откуда мне было знать, что́ вы, столь чуждые и непонятные, пожелаете надо мной учинить? Но вот кто-нибудь из вас подходит поближе – и я убеждаюсь, что мы сотканы из одной пряжи жизни, вы и я. Мы различны и именно поэтому дополняем друг друга. И потому твое присутствие наполняет меня радостью, что я начинаю полнее ощущать биение своей собственной жизни!

Уинтроу неподвижно стоял у фальшборта, внимая речам Проказницы, как внимал бы вдохновенному гласу поэта. Она на него не смотрела. Ей не требовалось смотреть на него – она просто видела. Она тоже глядела туда, где в ночном сумраке горели казавшиеся праздничными огни. «Мы с ней видим одно и то же», – подумал Уинтроу, и улыбка, игравшая на его губах, сделалась шире. Всего несколько раз в его жизни бывало так, чтобы слово истины столь же верно достигало души и немедленно пускало в ней корни, как пускает корни семя, упавшее на плодородную почву. Так некоторым из лучших монастырских учителей удавалось облечь в простые и неожиданные слова подспудное знание, которое до той поры дремало в нем, не умея пробиться на свет.

Голос Проказницы отзвучал в теплой ночи, и Уинтроу ответил:

– Случается, что струна, пробужденная верным и сильным прикосновением, в свою очередь, будит другую, и та отзывается чистейшей, долго не смолкающей нотой. Так моя душа отозвалась на слово истины, услышанное от тебя. – Он вслух рассмеялся, продолжая дивиться себе самому: сейчас ему казалось, будто его грудь была клеткой, из которой вдруг выпустили долго-долго томившуюся там птицу. – Ты сказала, – продолжал он, – самую простую вещь: «Мы дополняем друг друга». Почему же эти слова показались мне столь необычными? Не знаю! Они так меня тронули… так тронули…

– Что-то совершается здесь, сейчас, в этой ночи, – сказала Проказница. – Я чувствую.

– И я чувствую. Но не знаю, что это такое.