Волшебный корабль

А вот что было воистину удивительно, так это то, что он взял и поцеловал ее напоследок. Этта вновь тщательно хранила неподвижность. «Поцеловал. Шлюху». Кеннит откинулся на постели. Ну и поцеловал. Кому какое дело. Он заплатил за право делать с ней все, что ему вздумается. И ему было плевать, что именно выделывал нынче вечером этот рот, который он поцеловал. Шлюхин рот…

В ящике комода лежал просторный шелковый халат. Кеннит накинул его и, сев у огня, занялся десертом. Этта осталась в постели. Где ж еще находиться жрице платной любви? Пират успел прожевать два кусочка пирога, когда она подала голос.

– Ты задержался сегодня, – проговорила она. – Я уже боялась, что ты не появишься.

Он поддел вилкой еще кусочек. Хрустящая ломкая корочка, а внутри – яблоки с корицей. Кеннит взял сливок. Не торопясь проглотил. И поинтересовался:

– Воображаешь, мне есть дело до твоих страхов? Или вообще до того, что ты там думаешь?

Она едва не посмотрела ему в глаза.

– Я думала, ты все же заметил бы, если бы меня не оказалось на месте. Я-то ведь переживала, когда ты не приходил. Раньше…

Он расправился еще с одним кусочком пирога.

– Дурацкий разговор. Не желаю его продолжать.

– Как скажешь, – отозвалась она, и он не знал, выполняет она его приказание или же соглашается с ним.

А впрочем, не все ли равно? Этта не сказала больше ни слова, пока он приканчивал пирог. Он налил себе еще стакан вина. Поудобней устроился в кресле и начал мысленно перебирать события последних недель, оценивая сделанное и несделанное. «Я дурак, – решил он наконец. – И вел себя по-дурацки». Следовало отложить поездку на остров Иных. Но коль скоро предсказание было получено – лишь последний тупица стал бы вот так, как он, вываливать команде свои честолюбивые планы. Недоумок. Дубина… Теперь над ним, наверное, хохотал уже весь Делипай. Кеннит без труда вообразил, как гогочет пьянствующий по тавернам народ. «Король пиратов? – восклицают они. – Ага, только короля нам тут и не хватало. И особенно такого, как он».

И они смеются… смеются…

Сознание затопило жгучим стыдом. Опять он опростоволосился. Сел в галошу. Жидко обделался. И все по собственной вине – жаловаться не на кого. «Дурак. Дурак. Дурак…» И единственный способ хоть как-то с этим прожить – это устроить так, чтобы никто иной о его глупости не сумел догадаться. Кеннит крутил надетое на палец кольцо и смотрел в огонь. Потом покосился на вырезанный из диводрева талисман на запястье, насмешливо улыбавшийся ему его собственной улыбкой. Может, ему просто почудилось, что на острове талисман разговаривал? Или это была еще одна шуточка Иных? Величайшей ошибкой было то, что он вообще сунулся на их остров. Наверняка его команда уже и об этом шушукалась. Их капитан ищет пророчества, точно он не пират, а бездетная женщина. Или фанатик, свихнувшийся от благочестия.

Ну почему, почему самые возвышенные его мечты вечно оборачивались горчайшими унижениями…

– Может, растереть тебе плечи, Кеннит?

Он свирепо обернулся. Да как посмела эта шлюха помешать его размышлениям? Что она вообще о себе вообразила?

Он холодно поинтересовался:

– С чего ты взяла, будто мне это понравится?

– Мне показалось, что тебе плохо. Ты выглядишь таким встревоженным… и усталым…

В голосе Этты не чувствовалось насмешки.

– А ты, значит, можешь определить это, просто глядя на меня? Так, шлюха?

Ее темные глаза все-таки прямо встретились с его голубыми.

– Женщина видит многое, скрытое от других, когда смотрит на человека, который нередко приходит к ней вот уже три года.

Она поднялась – по-прежнему обнаженная, – подошла и встала у него за спиной. Узкие длинные кисти легли на его плечи и принялись разминать сведенные внутренним напряжением мышцы сквозь тонкий шелк халата. Это было приятно. Какое-то время Кеннит сидел неподвижно, позволяя ей прикасаться к себе. Потом она заговорила опять:

– Я так скучаю по тебе, когда ты уходишь в море надолго. Я волнуюсь за тебя и гадаю, все ли в порядке… Иногда мне становится страшно, я боюсь, что однажды ты не вернешься. И то сказать, что держит тебя в Делипае? На меня тебе наплевать, это я знаю. Ты просто хочешь, чтобы я приходила сюда и делала все так, как тебе нравится… и все. Я полагаю, Беттель меня до сих пор не выгнала единственно потому, что ты всякий раз меня требуешь. Я ведь не из тех, кого большинство мужчин пожелали бы для себя. И уже это делает тебя такой важной частью моей жизни, понимаешь? Без тебя Беттель в два счета выставит меня на улицу, сделает потаскухой подзаборной. А ты приезжаешь снова и снова и велишь, чтобы прислали именно меня… даже имя запомнил… и лучшую комнату на целую ночь… и платишь настоящим золотом, без обмана… Знаешь, как меня называют другие? Шлюха Кеннита, вот как! – Она горько и коротко рассмеялась. – Было время, когда я устыдилась бы подобного прозвища. А теперь оно мне нравится.

– Это ты о чем? – Голос Кеннита рассек ткань ее неторопливого монолога, словно тупой нож. – Что ты несешь? Я что тебе, за разговоры плачу?

Это был вопрос, и она знала – ей позволено отвечать.

– Нет, – сказала она тихо. – Но мне кажется… за те деньги, что ты платишь Беттель, я могла бы снять целый домик… для нас. Маленький, чистенький домик… куда ты всегда мог бы вернуться, когда пожелаешь, и я ждала бы тебя там… И тебе не пришлось бы спрашивать, смыла ли я с себя запах чужого дыхания.

Он презрительно хмыкнул:

– По-твоему, я сплю и вижу нечто подобное?

– Я не знаю, – ответила она еще тише прежнего. – Но ты велел, и я рассказала о том, чего хотелось бы мне. Вот и все.

– А мне чхать, что ты там хочешь или не хочешь, – сообщил ей пират.

И стряхнул со своих плеч ее руки. Потом поднялся с кресла, повернулся и вновь провел ладонями по ее нагой коже, чувствуя, как согрела эту кожу близость огня. Ощущение было удивительно приятным. В сокровенной глубине тела опять шевельнулось желание…

Но когда он посмотрел ей в лицо, то был потрясен – по щекам Этты катились слезы.

Какое безобразие!

– Марш в постель, – приказал он с отвращением, и она повиновалась, послушная, как обычно.

Он остался стоять у огня, вызывая в памяти упругую гладкость теплого тела. Он хотел пожелать ее, но мысль о заплаканных глазах женщины отвращала.

И для этого он покупал шлюху?

Он покупал ее как раз для того, чтобы всего этого избежать.

Проклятие! Он же ЗАПЛАТИЛ!

Он велел, не оборачиваясь:

– Перевернись. На живот. Мордой вниз, говорю!

Простыни тихонько зашелестели – приказ был исполнен. Кеннит быстро пересек комнату. Взобрался на постель и вошел в женщину сзади. В подобной позе мужеложцы сочетаются с мальчиками, но Кеннит предпочел использовать ее естественным образом. Никто – и даже шлюха! – не сможет сказать, будто он не понимает различия между мужчиной и женщиной!

Он отлично отдавал себе отчет, что не причинил ей излишней боли, – и все-таки она продолжала плакать даже после того, как он ее отпустил. Этта всхлипывала почти беззвучно, так почему же ее слезы так его беспокоили? Непонятное чувство наложилось на стыд и отвращение к себе самому, которые он испытывал ранее, и усугубило их. «Да что с ней, в самом-то деле? Я ей что, разве не заплатил? Чего еще она от меня хочет? Она, в конце концов, всего-навсего потаскуха. Она продается, а я покупаю».

Резким движением он поднялся и принялся одеваться. Спустя какое-то время ее всхлипывания прекратились. Этта повернулась в постели.

– Пожалуйста… – хрипло прошептала она. – Пожалуйста, не уходи… Прости, если не угодила тебе… Я больше не буду. Я обещаю!

Отчаяние в ее голосе столкнулось с таким же отчаянием, царившим в его сердце. Сталь зазвенела о сталь… «Следовало бы убить ее. Вот просто взять и убить. Все лучше, чем этакое выслушивать».

Он сунул руку в карман. Но не затем, чтобы вытащить кинжал.

– Вот, – сказал он, разыскивая мелкую денежку. – Это тебе.

Монетка напомнила бы им обоим, ради чего они здесь встретились. Купля-продажа, не более… Однако счастье и тут ему изменило. В кармане было совсем пусто. Уж очень торопился он, покидая борт «Мариетты». Теперь придется идти на корабль за деньгами, чтобы расплатиться с Беттель.

Какое унижение…

Он чувствовал на себе взгляд проститутки.

Какое унижение – стоять без гроша перед той, которую только что использовал…

И вот тут в самом дальнем уголке кармана его пальцы наконец нащупали нечто. Что-то попало ему под ноготь и пребольно кольнуло. Он раздраженно высвободил зловредную колючку, полагая, что это щепочка или камешек… но у него на ладони поблескивало крохотное колечко, вынутое из уха утопленного котенка. Рубин, казалось, подмигивал…

Ему никогда не нравились рубины. Сойдет для подарка Этте.

– Вот, – повторил он и сунул колечко ей в руку. И добавил: – Комнату не освобождай. Завтра вечером я снова приду.

И вышел за дверь, прежде чем Этта успела издать хоть звук.

Все случившееся до крайности раздражало его – он подозревал, что Беттель заломит несусветные деньги за комнату и девушку, снятую на две ночи и день в придачу. «Ну и пускай заламывает. Я-то знаю, сколько ей отстегну!»

Всяко лучше, чем сознаваться бандерше – у него и за сегодняшнее-то не нашлось при себе чем заплатить. Хотя бы одного унижения удалось избежать.

Он прогромыхал сапогами по ступеням, спускаясь вниз.

– Комната и девка пусть пока остаются за мной, – сообщил он Беттель, минуя общую комнату.

В другое время он, пожалуй, понаслаждался бы тихим ужасом на ее физиономии. Но не теперь.

Кеннит успел прилично отдалиться от борделя по улице, когда обратил внимание… на свой собственный кошелек, тяжело бившийся о левый бок. «Странно… Обычно я никогда его там не держу».

У него мелькнула было даже мысль вернуться – да и расплатиться с бандершей прямо теперь, но он сразу отбросил ее. Он будет выглядеть вполне по-дурацки, если прибежит обратно и заявит, что передумал. «Дурак…» Слово так и горело в его сознании.

Кеннит ускорял и ускорял шаг, словно стараясь убежать от черных раздумий. Да, вот что ему теперь требовалось: движение. Движение…

Выдирая ноги из липкой уличной грязи, он вдруг услышал тихий голосок, раздавшийся из кружев на запястье.

– Если не ошибаюсь, это было единственное сокровище, которое когда-либо удавалось унести с острова Иных. А ты подарил его шлюхе!

– Ну и что? – спросил Кеннит, поднимая крохотное деревянное личико к своему.

– А то, что у тебя, похоже, все-таки хватает и мудрости, и удачи, – хмыкнула рожица. – Похоже…

– Что ты имеешь в виду?

Но больше в тот вечер талисман разговаривать не пожелал. Не открыл рта, даже когда Кеннит дал ему легкого щелбана. Резные черты оставались неподвижными и каменно-твердыми.

Тогда Кеннит отправился в заведение Ивро. Собственно, он и не подозревал, что идет именно туда, пока не оказался прямо перед дверьми.

Внутри было темно. Все же час был поздний – намного более поздний, чем ему думалось. Тем не менее Кеннит принялся молотить в дверь ногами. И молотил до тех пор, пока из дома не отозвался сперва старший сын Ивро, а затем и сам хозяин.

– Это Кеннит, – назвался он в темноту. – Еще одну татуировку хочу!

В окне зажегся слабенький огонек. Еще через минуту Ивро рывком растворил дверь.

– И чего ради мне время на тебя тратить? – свирепо поинтересовался коротышка-мастер. – Катись-ка отсюда! Найди какого-нибудь балбеса с парой иголок, которому плевать на то, что он делает! И тогда, если наутро тебе вздумается все начисто выжечь, хоть хорошей работы не загубишь! – И мастер плюнул, чуть-чуть промахнувшись по сапогу капитана. – Я художник! А не продажная девка!

Кеннит обнаружил, что уже держит Ивро за глотку и тот приподнимается на цыпочки в его хватке.

– Проклятье! Я заплатил! – услышал он свой собственный голос. – Я заплатил и волен был потом делать, что пожелаю! Ясно тебе?!!

Он обрел самообладание столь же быстро, как и утратил. Тяжело перевел дух – и выпустил глотку татуировщика.

– Ясно, – проворчал тот.

Кеннит увидел в его глазах ненависть – но был в них и страх. Он, конечно, сделает то, о чем его просят. Сделает за тяжелое и звонкое золото в кошельке, который Кеннит сунул ему. Художник не художник, шлюха не шлюха – за золото можно купить все. «Весь мир – бардак, все в мире – шлюхи. В том числе и художники».

– Ну так входи, что ли, – зловеще-тихим голосом пригласил его Ивро.

Кеннит ощутил пробежавший по спине холодок: он понял, что маленький мастер употребит все свое искусство, но и боли ему доставит с избытком. Уж он постарается, чтобы Кенниту взвыть захотелось от каждого прикосновения его тонких иголочек… Но художником он таки был высшей пробы, и татуировка будет совершенной – насколько Ивро способен был приблизиться к совершенству. Страдание и совершенство. Это был единственный известный Кенниту путь искупления. А если ему требовалось когда-либо выплатить возмещение госпоже удаче, так это сегодня…

Следуя за коротышкой, Кеннит прошел в гостиную и стал раздеваться, в то время как Ивро разжигал канделябр за канделябром. Свернув рубашку, Кеннит уселся на низкую табуретку и устроил рубашку вместе с камзолом у себя на коленях. Страдание и совершенство… Он замер в жутком ожидании освобождения. Ивро возился у него за спиной, расставляя свечи и пододвигая поудобнее свои инструменты.

– Где? – спросил он затем. – И что?

– Сзади на шее, – ответствовал Кеннит. – Иного.

– Иного кого? – вспыльчиво поинтересовался Ивро.

Он как раз пододвигал небольшой столик, на котором поблескивали крохотные пузырьки яркой разноцветной туши. Пузырьки были расположены безупречно правильными рядами. Он поставил позади Кеннита табуретку повыше и уселся на нее.

– ИНОГО, – повторил Кеннит. – Такого, как те, что живут на острове Иных. Дошло?

– Дошло, – буркнул Ивро. – Это дурная татуировка. Она приносит несчастье, и я только рад буду поглубже вколоть ее в тебя, сукин ты сын!

Его пальцы уже разгуливали по коже пирата, рассчитывая и примериваясь. В Джамелии владелец раба имел право нанести свой знак тому на лицо. И хотя бы впоследствии раб так или иначе вышел на свободу – сведение рабской татуировки преследовалось по закону. На Пиратских островах порядки были иные. Каждый мог украшать свое тело любым рисунком, какой только приглянется. И в любом месте этого самого тела. Некоторые бывшие рабы вроде Соркора предпочитали невольничьей татуировке шрам от ожога. Другие нанимали мастеров вроде Ивро, чтобы те своим искусством превратили знаки неволи в символы новообретенной свободы.

Ивро потыкал пальцами в два шрама, уже красовавшиеся у Кеннита на спине.

– И на кой тебе вздумалось от них избавляться? Сколько часов я потел над этими татуировками, да и заплатил ты мне на совесть… Неужели не понравились? – И добавил, помолчав: – Наклони-ка голову вперед, а то тень мне мешает.

– Да все мне нравилось, – пробормотал Кеннит. В напряженное тело воткнулась первая иголка. Обнаженные руки немедленно покрылись пупырышками, кожа на голове натянулась от боли. Кеннит шепнул: – Но ожоги мне понравились еще больше.

– Сумасшедший ты, – заметил Ивро, но голос его прозвучал рассеянно.

Сидевший перед ним мужчина больше не был для мастера ни капитаном Кеннитом, ни даже врагом. Он видел перед собой всего лишь холст, на котором его руки вдохновенно создавали картину. Тонкие иголки входили в кожу одна за другой… снова, снова и снова… Кеннит ощущал, как дергается от боли его кожа. Ивро тихонько вздохнул. С большим, надо сказать, удовлетворением.

«Единственный путь, – снова подумал пират. – Единственный способ отвратить злосчастье. Я зря поперся на остров Иных – и теперь расплачиваюсь за это».

Тысяча уколов иголкой. И еще сутки потом будет жечь словно огнем. А спустя некоторое время – очистительная мука от прикосновения раскаленного железа, которое счистит содеянную ошибку, и можно притвориться, что ее не было вовсе.

«Это ради удачи», – внушал себе Кеннит, судорожно стискивая кулаки.

У него за спиной мастер Ивро еле слышно напевал себе под нос, наслаждаясь и работой, и местью.

Глава 5

Удачный

«Семнадцать дней…»

Альтия смотрела в крохотный иллюминатор своей каюты, как придвигается Удачный. Голые мачты стоявших у причалов каравелл и каракк казались густым лесом, маленькие суденышки так и сновали между берегом и кораблями на рейде…

Дом.

Семнадцать дней Альтия провела в своей каюте, покидая ее лишь по необходимости, да и то исключительно в те вахты, когда Кайл спал у себя. Первое время она кипела от жгучей ярости, порожденной несправедливостью и порой прорывавшейся слезами. Тогда она совсем по-детски клялась ни в коем случае не нарушать предписанного ей заточения – но уж затем от души нажаловаться отцу.

«Посмотри, до чего ты меня довел!»

Это тоже было из детства, из времен ее постоянных ссор с Кефрией. Блюда и вазы, угробленные как бы случайно, но на самом деле лишь наполовину нечаянно, опрокинутые ведерки с водой, порванные платья… «Посмотри, до чего ты меня довела!» Они с Кефрией, кажется, бросали друг дружке эти слова одинаково часто, только величали одна другую по-разному: «мелкота приставучая» и «дура-дурища».

Детское воспоминание – но именно с него начался ее постепенный уход от реальности. Сидя в каюте, она то кипела, то молча дулась в ожидании, когда Кайл подойдет к ее двери – проверить, повинуется ли она его приказанию, или, может, взять назад свои слова. Ох, тогда уж она ему такого наговорит! Но Кайл все не шел, и Альтия – надо же куда-то время девать – заново перечитала все свои книги и свитки. Она даже раскладывала по полу шелк, подумывая, а не начать ли ей самостоятельно кроить себе платье? Однако одумалась. Она ведь больше привыкла возиться с толстой парусиной, а тут работа была больно уж тонкая, да и материал недешевый: жаль было бы его загубить. Убрав шелк обратно в сундук, Альтия перечинила все свои корабельные одежки. Когда же и с ними было покончено, она поняла, что остаток времени ей будет просто нечего делать, и это ужаснуло ее.

Однажды вечером, окончательно выйдя из себя, она стащила простыни и матрац со своей слишком короткой и узкой кровати и устроилась прямо на полу. Взяла в руки читаный-перечитаный «Дневник купца» Дельдама да с ним в руках и задремала.

И ей приснился сон.

Когда она была маленькой девочкой, ей часто случалось прикорнуть где-нибудь на палубе «Проказницы» либо вечерком пристроиться в уголке возле отцовской каюты за книжкой – и опять-таки задремать. И всякий раз ей снились сны слишком яркие и правдоподобные, чтобы быть просто сновидениями. Когда она стала подрастать, отец счел, что вот так дремать среди бела дня было уже неприлично, и следил, чтобы дочка не сидела без дела. Яркие сны прекратились, и до последнего времени Альтия приписывала их живому детскому воображению.

Но в эту ночь, проведенную на полу каюты, красочность и невероятная подробность тех давних снов вернулись в полной мере. То, что увидела Альтия, уже невозможно было отбросить как просто продукт спящего разума. Это определенно было нечто большее.

Ей привиделась ее прабабушка Тэлли, которую она никогда не видела и не знала… То есть это наяву, а во сне – знала как себя саму. Да она попросту сама была Тэлли. Тэлли Вестрит. И она шагала по тяжко качавшейся палубе, выкрикивая приказы, а команда сражалась с путаницей мокрых канатов, парусины и расщепленного дерева… Альтия вмиг поняла (а может, просто вспомнила), что случилось. Громадная волна снесла мачту и уволокла за борт старпома, и капитан Тэлли Вестрит самолично взялась распоряжаться матросами, и ее громкий, уверенный голос мигом прекратил начавшуюся было панику – команда ринулась по местам и принялась лихорадочно работать, спасая корабль. Тэлли была совершенно не похожа на свой портрет, написанный маслом и висевший дома у Альтии. Ничего общего с важной купчихой, сидевшей – на картине – в чопорном кресле, при черном шерстяном платье и белейших кружевах. Суровый муж, стоявший за плечом той дамы, гораздо более походил на морского капитана, но теперь Альтия знала, что на самом деле все было не так. Ну то есть то, что именно прабабушка заказала постройку «Проказницы», ей было известно с рождения. Но теперь она представала не просто деловой женщиной, сумевшей столковаться с кредиторами и корабелами. Во сне она предстала еще и человеком, беспредельно любившим море и корабли. Той самой прабабушкой, что так бестрепетно направила курс многих поколений своей семьи, решив в один прекрасный день обзавестись настоящим живым кораблем.

Ах, что за жизнь была в те времена, когда женщине не возбранялись ни властность, ни власть!..

Сон был коротким и полным яростной жизни, словно мгновенная картина, запечатленная при вспышке ночной молнии. И тем не менее, когда Альтия проснулась, ее щека и обе ладони оказались прижаты к деревянному – из диводрева сработанному – полу каюты и не было никаких причин сомневаться в истинности видения. Слишком много деталей успела захватить ее память. Альтия могла бы, например, сказать, какие паруса несла «Проказница» в тот момент. Могла даже описать во всех подробностях штормовое вооружение[28] корабля, хотя на ее памяти именно таких парусов на «Проказнице» ни разу не ставили. А вот во сне – увидала и успела вместе с прабабушкой уверовать в их надежность.

Странно было проснуться и заново ощутить себя Альтией. Она успела так глубоко слиться с Тэлли Вестрит! И много часов спустя, стоило только закрыть глаза, перед нею возникала все та же штормовая ночь и воспоминания – доподлинные воспоминания Тэлли – мешались с ее собственными. И это перешло к ней от «Проказницы», ничего другого тут невозможно было предположить.

Наступил вечер, и Альтия нарочно устроилась спать на полу. На голом полу, без всяких матрацев и покрывал. Промасленные полированные доски были ложем не из самых удобных, но Альтия твердо решилась терпеть. И «Проказница» не обманула ее ожиданий. Альтия целых полдня провела вместе с дедушкой, бережно ведущим корабль узким проливом, какими изобилуют острова Благовоний. Она заглядывала ему через плечо, когда он высматривал на берегу только ему известные створные знаки[29], а потом наблюдала, как он велит спускать шлюпки и заводить буксирные концы, чтобы побыстрее миновать узкое место, проходимое только при определенной высоте прилива. Фарватер в том проливе и створы, позволявшие безопасно по нему проходить, являли собой ревностно хранимую фамильную тайну. Только Вестриты умели проникнуть туда, где добывался особого рода древесный сок, загустевавший необыкновенно ароматными «слезками». С тех пор как умер дедушка, расположенные за проливом деревни не посещал больше никто: как и большинство морских капитанов, он унес с собою в могилу намного больше, чем успел передать наследникам. И уж конечно, никакой карты он не составил… Теперь Альтия понимала: знания, долго считавшиеся утраченными, на самом деле не исчезли без следа. «Проказница» сохранила все, что знали и помнили ее умершие капитаны. Когда она пробудится, все будет возвращено.

Даже и теперь Альтия была совершенно уверена, что сумела бы провести корабль тем тайным проливом: дедушкин секрет отныне принадлежал ей.

С тех пор ночь за ночью, растянувшись на досках, Альтия спала и видела сны вместе с кораблем. И даже в течение дня подолгу лежала, прижавшись к диводреву щекой, и размышляла о своей будущности. Ее общность с «Проказницей» между тем достигла удивительной глубины. Она ощущала трепет деревянного тела, когда внезапное изменение курса вызывало в нем волну напряжений. Слышала спокойную, безмятежную песенку, когда ветер плавно надувал паруса. Выкрики матросов, топотня босых ног по дереву палуб имели не намного больше значения, чем вопли чаек, изредка присаживавшихся на корабль. Иногда Альтия настолько сливалась со своим судном, что моряки, лезущие на мачты, становились для нее копошащимся скопищем пигмеев. Так громадный кит, замечая, конечно, прилипшие к телу ракушки, почти не обращает на них внимания.

Корабль был неизмеримо больше – во всех смыслах БОЛЬШЕ, – нежели люди, его населявшие. В человеческом языке недоставало слов, чтобы выразить новые ощущения Альтии. Она стала совершенно особенным образом чувствовать ветер и морские течения. Она успокаивалась и радовалась, когда на вахте стоял опытный рулевой. И раздражалась, когда его менее искусный сменщик начинал изводить их с «Проказницей» бесконечным лавированием.

Но и это была мелочь по сравнению с тем, что происходило между кораблем и морем. Альтия была попросту потрясена, когда ей открылось, что отношения с соленой стихией были даже важней, чем отношения между кораблем и его капитаном!

Вот так-то: всего несколько суток, а ее понятие о живых кораблях и законах их жизни полностью перевернулось с ног на голову. Или, может, наоборот – с головы на ноги?