Две повести

Существует немало способов испортить человеку настроение или даже жизнь. И это мне понятно. Это – по-людски. Это – святое. Тут хотя бы знаешь, куда и как огрызнуться. Но чтобы вот так! Чтобы приковылять невесть откуда и знать, что подберут! Чтобы затеряться в багажнике и знать, что найдут и не выбросят! Чтобы валяться в ящике стола, ухмыляться и знать, что рано или поздно достанут и прочитают! Чтобы достали, прочитали и сидели потом с отупевшим лицом, не в силах пошевелиться ни морально, ни физически, докатившись до такого состояния по собственной, можно сказать, инициативе! И это там, где девяносто процентов мужского населения, повертев бумажку в руках, не задумываясь, сказали бы: «Не понял! Это что, блин, за фигня такая?!» После чего попросту про нее забыли бы и пошли пить водку. Потому, что это вам не денежный перевод и не анонимка по поводу измены жены.

Но главное коварство заключалось в том, что даже если бы теперь я очень захотел порвать, сжечь, уничтожить, забыть и никогда не вспоминать этот грязный, невзрачный, непонятно почему для такого дела выбранный, такой же несуразный, как и сам способ общения бумажный мусор – мне бы вряд ли это удалось: внутри меня уже образовался нестираемый, незабываемый след, как после падения тунгусского метеорита на беспечную тайгу. Поздно. Теперь я ЗНАЛ, что ОНИ есть, и от этого ОНИ могли вертеть моей впечатлительной натурой, как парусом!

Я сидел, как обкуренный дурак, совершенно не представляя, чего ждать и как вести себя с теми, кто мною рулил, потому что невзрачный желтый клочок, который они мне подкинули, означал могущество, несравнимое с тем, что я знал до сих пор. Это не было насильно делегированное и навеки отчужденное могущество, которое зовется государством и покоится на абсолютном праве быть неправым. Это не был грозный ропот непокорных, составленных в колонны канонами веры. И не тайная власть, порожденная принадлежностью к корпорации беззакония, которая греет людей слабых и мстительных. И не бритоголовое могущество среднего радиуса действия, которое покупается за деньги и о котором мечтают на своих кухнях миллионы. И уж, конечно, не прищуренная власть веселого негодяя с кастетом в руке! Со мной, не теряя терпения и надежды, пыталось общаться истинное Всемогущество, невидимое и беспредельное! Не спрашивая и не церемонясь, оно крепко держало меня под ослабевшие руки и, внимательно глядя с четырех сторон, ожидало, когда я сделаю первый шаг, чтобы двинуться вместе со мной к необъявленной цели. Я впервые в жизни по-настоящему ощутил, как ничтожен человек и вострепетал.

О, это был настоящий трепет! Трепет самого высокого качества! Трепет он лайн! Как театр Шекспира! Как президентское послание! Как секс по телефону! В сильном возбуждении я вскочил и заметался по комнате. Я шарил глазами по сторонам, словно вспоминая место, куда спрятал нечто важное. Подбегал к окну и упирался далеким взглядом в отведенный мне кусок неба. Открывал рот, желая что-то сказать, и беспомощно закрывал его, не находя нужных слов. Я то втягивал голову в плечи, будто пытаясь спрятаться от рокового грядущего в тихой гавани прошлого, то выпячивал грудь и отпихивал от себя невзрачное былое, виновато извиняясь за него перед грандиозным будущим. Мурашки, сбиваясь с ног, толпами носились по мне, меняя направление в зависимости от того, кто их в данный момент направлял – страх или восторг.

Набегавшись вволю, я вернулся к столу и приступил, наконец, к тому, что было сейчас гораздо важнее – к трезвым размышлениям. Пришлось потратить время, чтобы собрать разбежавшиеся по углам мысли. И вот какой расклад я зафиксировал в результате:

Первое. Судя по всему, я находился в здравом уме и твердой памяти. Хотя, возможно, и нет. Необходимо проверить на жене и детях. Особенно на детях. Детей не обманешь.

Второе. Со мной обращаются довольно лояльно. Угроза жизни пока отсутствует. Хотя, вовсе не исключено появление инструкций вроде «Поди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что». И уж тогда я шею, точно, сломаю.

Третье. Вопросы «кто» и «зачем». Первый – риторический, второй – конечно, интересный. Вопрос «почему я?» мы отложим до прояснения их главной цели – погубить или возвысить. Вот тогда и узнаем – зачем.

Четвертое. Деньги и знакомства, если бы они у меня и были, здесь не в счет. Защиты искать не у кого и негде. Если только в сумасшедшем доме. Но, думаю, не спрячусь и там.

Короче говоря, расклад исключительно простой: за меня – только я сам, всё остальное – против.

Сделав такой вывод я, как ни странно, успокоился. Мыслительный процесс сосредоточил мой взгляд, прогнал краску с лица и остудил пожар чувств. Возбуждение испарилось, а на его месте широко раскинулась усталость в обнимку с безразличием.

«Ну и пусть. Пусть делают, что хотят. Пусть что хотят, то и делают. Что я могу… ничего… не могу… пусть… делают… пусть… ” – капало в голове, как из худого крана.

«Детей жалко… Жену жалко… Сестру жалко… Племянников жалко… Как они без меня… Что с ними будет…» – тихо горевал я.

Пережалев всех и вся, я вновь переключился на великого и могучего инкогнито.

«И чего прицепились? Чего хотят? Какой им от меня прок? Что с меня возьмешь? Мало им, что ли, других? Ведь полно же всяких академиков, профессоров, докторов наук и прочих сумасшедших! Что они там, у себя, придумали? Кому и зачем нужно гробить мою сравнительно молодую жизнь?!» – гонял я по кругу одни и те же вопросы. В бессильном недоумении я скорбно мотнул головой и зацепился взглядом за газетку.

«И ведь что обидно: не подними я тогда эту чертову бумажку – жил бы сейчас, как все!» – тут же окрысился я на нее, как на первопричину моих будущих бед.

Газетка лежала, развернув передо мной две свои половинки, как две ладони. С того момента, как она вывалилась из моих потрясенных рук, я к ней ни разу не притронулся. И теперь я только слегка подался вперед и стал разглядывать ее, как будто видел впервые. Ну, что тут скажешь – мусор, да и только! Возможно, на помойке она бы заняла скромное и достойное место не из последних, но ее присутствие на столе среди приличных вещей давало повод любой домохозяйке думать о своем домохозяине все, что угодно, не стесняясь при этом крепких выражений. Ну, например: «Какой дурак принес в дом эту грязь?!» Вместе с тем, у непосвященных бумажка могла даже вызвать жалость, как убогий бомж у чистых людей. Тоже мне – две почерневшие, усталые, натруженные ладони…

Что же отправитель сего хотел выразить ее внешним видом – смирение или презрение? Как узнать, что это: нежданный дар или черная метка? Повестка или пригласительный билет? А, может, все не так уж и грустно? Может, я зря переполошился? Может, поиграют и отпустят? Или погубят? Или возвысят? Кто знает? Кто ответит? Не может быть, что я единственный, кто оказался в таком положении! Обязательно есть другие. Только где их искать? Не приставать же к людям с вопросом: «Извините, вам не приходилось подбирать с земли обгоревшие бумажки?» Конечно, наступит день, когда все станет ясно. Или ночь? Или год? Но как этого дождаться, если уже сейчас невмоготу!

«Что они там, в конце концов, пишут в этой своей бумажке?!» – вдруг заторопился я, словно надеясь тем самым подстегнуть ход событий.

«Так, что там у нас? Ну, верю… Ну, сплю… Верю – сплю… Ладно, согласен. Кто верит, тот и спит. Ну и пусть спит дальше. Так, знаю… Так, ошибаюсь… Ошибаюсь, что знаю… Почему бы и нет? Надеюсь, потому что обречен… А я надеюсь? Вроде, да… Значит, обречен? Обречен. Забавно получается! Выходит, лучше, когда ни веры, ни знания, ни надежды? Ладно, ловлю вас на слове и обещаю: впредь я ни во что не верю, ничего не знаю, ни на что не надеюсь! И не вздумайте сказать мне, что я сплю, ошибаюсь и обречен!»

Нисколько не удивившись той лихости, с которой было покончено с мудрой мыслью, я гордо раздвинул плечи, откинулся на спинку стула и оглянулся по сторонам. Тишина окружала меня.

«Ну, что притихли? Принимайте очередного идиота! Я в игре!» – обнаглел я, совершенно не заботясь, каким образом донести эту новость до моих кураторов.

Я выждал некоторое время, прислушиваясь и не отрывая глаз от бумажки. Ничего не произошло.

– Эй, как вас там! Извините, не знаю, как величать! Я готов! – нахально обратился я к тишине.

Тишина молчала.

– Так что мне делать дальше? – уже не так уверенно спросил я.

В ответ ни звука.

Хотя, что я надеялся услышать? Голос из тумбочки или с небес? А как же они собираются со мной общаться? Через газетку? Мысленно? Надеюсь, им хотя бы известно, что делается у меня в голове? Ну, чего молчите? Да, нахлебаюсь я с этим всемогуществом! А, главное, непонятно, в какую сторону гавкать!

5

Охваченный безрадостными мыслями, один в пустой квартире, я еще долго ждал какое-нибудь сообщение или знак того, что мои намерения поняты и приняты. Почему я решил, что ОНИ обязательно это сделают, я не знал и сидел, привыкая к новым ощущениям и поглядывая то в окно, то в газетку.

Ожидание затягивалось, и внутри меня вновь возникло беспокойство. У беспокойства не было ни имени, ни адреса, ни лица, ни взгляда. Смутное, как говорят в таких случаях, оно принялось бродить по организму и дотрагиваться холодными пальцами до его важных частей, словно знакомясь с местом нового проживания. Я опять вскочил и заходил по комнате.

«Ну, теперь этому конца не будет! Это никогда теперь не кончится! Жди теперь, когда они соблаговолят! Надейся на их милость! Да кто я для них? Букашка! Поставили в очередь и треплют нервы! Постоянно чего-то ждать, на что-то надеяться – это, что ли, теперь моя новая жизнь?!» – бубнил я, разбавляя свою речь распоследними словами.

В этот момент хлопнула входная дверь, и послышались голоса. Пришла жена и привела детей. Я подбежал к столу, схватил газетку, запихнул ее в папку и забросил в ящик. После чего глубоко вздохнул, приоткрыл дверь и выглянул в прихожую.

– Привет! – сказал я.

– Ты уже дома? – удивилась жена.

– О, папа уже дома! – сказал десятилетний сын.

– Ура! Папочка уже дома! – обрадовалась дочь восьми лет.

– Привет! – снова сказал я и спрятался в комнате.

– У тебя что-то случилось? – спросила жена, когда я, наконец, попал ей на глаза.

– С чего ты взяла? – сделал я удивленное лицо.

– У тебя такой вид…

– Какой? Как у ненормального? – с надеждой спросил я.

– Да нет. Просто ты какой-то озабоченный.

– А-а, ну, есть немного… Что-то в машине застучало. Ты же знаешь, как я переживаю из-за таких вещей.

Жена с сомнением посмотрела на меня и ничего не сказала.

Сели ужинать – моя жена, сын десяти лет, восьмилетняя дочь и я. За ужином жена пыталась узнать у сына как дела в школе, а тот, как всегда, ловко уходил от ответа. Наверное, я был рассеян и реагировал невпопад, когда жена обращалась ко мне за поддержкой, потому что дочь, вдруг, громко спросила:

– Папа, а почему когда люди врут – они глазами не моргают?

– Наверное, им так удобнее, – смутился я. – А почему ты спрашиваешь?

– Просто так, – ответил ребенок, внимательно глядя на меня.

Жена с сыном прекратили перепалку и обратили на нас свои взоры, пытаясь, видимо, понять, к кому из присутствующих могло относиться данное замечание. Мы с женой переглянулись, я повернул голову к сыну и сказал:

– Ну-ка, Андрюха, хватит финтить! Отвечай матери, как положено!

– А чего я? Ничего я не вру! – заволновался сын. И добавил в сторону сестры: – А ты не очень-то умничай, кукла с бантиком!

– Ты как с сестрой разговариваешь! – накинулась на него мать. – Ну-ка, ешь и быстро за уроки! Кому сказала!

– Все равно я все знаю, – важно произнесла дочь и посмотрела на меня большими, как у матери, глазами.

– Что ты знаешь? – снова смутился я.

– Все, – отодвигая тарелку, ответила дочь. – Только вы меня слушать не хотите.

И вылезла из-за стола.

– А спасибо где? – только и смогла сказать жена.

– Спасибо, мамочка. Спасибо, папочка. Спасибо, Андрюша, – важно сказала дочь и ушла к себе в комнату.

Мы с женой проводили ее глазами и снова переглянулись.

– Что это с ними сегодня? – озадаченно спросила жена.

– Растут дети, – нерешительно ответил я.

– Больно быстро растут, – поджала губы жена.

– А я чего? Я, что ли, их этому учу?

– Нет, я! – обиделась жена и ушла из кухни.

Мы с сыном остались вдвоем.

– Ну, вот. Обиделись наши женщины. Бросили нас на произвол судьбы. Как мы теперь без них? Пропадем, – взъерошил я волосы сыну.

– Не пропадем. Сейчас я на кухне приберу и вымою посуду, – отвечал сын, строго глядя на меня большими, как у сестры глазами.

Я посмотрел на него с изумлением.

– Ты?! Посуду?!

– Да. Чтобы не говорили, что я вру.

– Да никто и не говорит, что ты врешь! – запротестовал я.

– Тем более! – многозначительно обронил сын и загремел посудой.

Мне оставалось только уползти в другую комнату, удивляясь на ходу своим внезапно поумневшим детям.

Весточки от моих новых друзей (или врагов?) в этот день я так и не дождался. По правде говоря, я плохо представлял себе, как это должно было произойти, но на всякий случай украдкой доставал время от времени газетку и внимательно осматривал ее, надеясь обнаружить характерные изменения. С той же целью я отвернул на сто восемьдесят градусов от звездного неба мой мысленный взор и поручил ему сторожить появление внутри меня необычных ощущений и мыслей. Нечего и говорить, что рассеянность и немногословие, которые я демонстрировал в этот вечер, сделали мое поведение крайне подозрительным в глазах жены, что легко читалось на ее лице в моменты наших хаотичных встреч.

Наконец она не выдержала и спросила:

– Ну, так что у тебя случилось?

– Ничего! – шарахнулся я от нее. – Ей богу – ничего!

– Да что я не вижу, что ли? Ты сегодня сам не свой!

– Ну, конечно! Не свой, а твой! – отшутился я и на всякий случай поцеловал ее в щеку.

Она отвернула недовольное лицо и снова взглянула на меня, глазами требуя ответа.

– Ну, ты права, права. Ничего от тебя не скроешь. Да, есть немного. На работе небольшие сложности. Ничего серьезного. Завтра рассосется. Не волнуйся. Да и голова что-то потрескивает… Устал, наверное…

Последнее было истинной правдой. Устал. А голова так просто раскалывалась. Вряд ли я обманул жену, но она сделала вид, что поверила.

– Ложись сегодня пораньше и не смотри на ночь телевизор, – сухо распорядилась она.

– Да, да! Конечно! – поспешил согласиться я и попытался чмокнуть ее в щеку. Жена снова уклонилась и ушла от меня до конца вечера.

Я в который раз подивился женской проницательности. Вот настоящий феномен! Недаром великая тайна выбрала подопытным кроликом меня, мужика. Только нас, мужиков можно взять на фу-фу. Женщина была бы ей не по зубам. Потому что женщина обладает непобедимой интуицией, которая компенсирует все ее слабости. Пожалуй, зря я решил, что мне некому помочь. Сгоряча я забыл про жену.

Прослонявшись по квартире еще с полчаса, я зашел попрощаться с детьми и, наконец, поплелся спать.

Так закончился этот исторический день – день неожиданных открытий и незапланированных потрясений, день потерянных шагов, необъявленных планов и несостоявшихся знакомств.

6

Среди ночи я встал с постели и подошел к окну.

На крыше соседнего дома лежала полная белая луна. Тюлевая занавеска, как лунная вуаль жеманно вздыхала под упругими ласками прохладного воздуха. Я отодвинул ее и обнаружил, что одна створка окна открыта.

«Кто открыл окно? Ведь на дворе апрель!» – с укором спросил я луну.

В ответ луна вдруг стала синей.

«Но луна не бывает синего цвета!» – воскликнул я.

В ответ луна покраснела.

«И красного тоже!..» – прошептал я.

«Тот, кто живет у открытого окна – рано или поздно…» – произнес чей-то голос рядом со мной.

«Что?! Что – рано или поздно?!» – заволновался я и… открыл глаза.

Я лежал на своей кровати, подсунув руку под подушку и отбросив одеяло. В комнате было тихо, за окном уже рассвело. Рука под подушкой онемела, я вытащил ее и принялся растирать, с трудом соображая по поводу утреннего сна. В голове ожили события вчерашнего дня. Забыв про затекшую руку, я сел на край кровати, прислушиваясь, как мои внутренние войска спешно занимают оставленные на ночь позиции. Просидев ровно столько, сколько нужно, чтобы привыкнуть к испорченному на весь день настроению, я посмотрел на часы, влез в мятые штаны и выполз на кухню. Включил чайник, сел на табурет у окна и стал смотреть с четвертого этажа на мир.

Если ничего не случится, то через полчаса где-то там, далеко за городом, покажется солнце. Готовясь к его появлению, небо на горизонте сгустилось до белого, чтобы хоть как-то прикрыть серые улицы, грязные крыши и черные, худые, как после тяжелой болезни тела деревьев. Молчаливые дырявые дома стояли плечом к плечу, старательно скрывая хитросплетениями плоскостей честную кривизну земли. Горячий дым из трубы ближайшей котельной спешил раствориться в прохладном утреннем воздухе, на ходу повествуя о пережитом ужасе. В свою очередь, нагретая им до ненормального состояния вода, толкалась в узких трубах отопления, проклиная тех, кто превратил ее, колыбель жизни, в пошлый теплоноситель. Сама же жизнь, в виде ее отдельных сгорбленных представителей уже начинала заполнять жизненное пространство, имея перед собой простую, как у комара, цель: напиться и произвести потомство.

Задрав голову, я пошарил глазами в небесах и наткнулся на умирающий блеск луны. В голове сами собой всплыли обрывки сна. Какой странный сон. Разноцветная луна. К чему бы это? Открытое окно. А это зачем? Помню – я что-то сказал, а что сказал – не помню. Снится черт знает что. Не мудрено – после всех этих потрясений. В подтверждение моих мыслей чайник сердито фыркнул, щелкнул выключателем, и я стал заваривать чай. Чтобы не клевать носом, я залил два пакетика. Пока чай настаивался, я продолжал размышлять, и размышления текли без всяких усилий с моей стороны.

Всю нашу жизнь, думал я, мы существуем среди объектов и субъектов, на которые мы по необходимости направляем или не направляем наши мысли и наши действия. А они – на нас. Вариантом здорового безразличия можно считать такое состояние внимания и ума, когда занимаясь кем-то или чем-то в отдельности, мы только на них и сосредоточены. Хуже, когда мы заняты кем-то или чем-то одним, а голове нашей не дают покоя другие. И совсем худо, когда что бы мы ни делали – в голове, как гвоздь, торчит один и тот же субъект или объект. И тогда добродушный доктор с молоточком в кармане готов принять нас, чтобы узнать, как мы дошли до жизни такой. К чему это я? А к тому, что мысли мои в то утро неизменно натыкались на один и тот же гвоздь. Нетрудно догадаться – какой.

Конечно же, я первым делом проверил газетку – нет ли в ней чего нового. Нового не было, а старое я посчитал делом прошлым. Конечно же, я тщательно обшарил стол и другие горизонтальные поверхности в расчете на новые артефакты. Новых артефактов не было. Да и что считать артефактом? По большому счету артефакт – это надпись «Иванов – дурак» на древней амфоре, найденной на дне лунного моря. Не думаю, что я мог на такое рассчитывать. Тогда что? Где знаки? Где сообщения? Где поползновения? Не иначе решили уморить ожиданием. Если к этому добавить пытливые взгляды жены, которые она принялась бросать на меня с утра пораньше, то можно представить мое состояние. Хреновое, прямо скажем, состояние. Тем не менее, я изо всех сил изображал беспечного мужа.

Жена разбудила детей. Квартира наполнилась голосами. Маленькие человечки, досыпая на ходу, задвигались у нас под ногами, подгоняемые материнскими указаниями. Я невольно прислушался к звуковому сопровождению воспитательного процесса и с удивлением подметил, что голоса моих детей вовсе не похожи на невинное, как мне казалось раньше, щебетание, а имели ярко выраженный характер упорного игнорирования. Сын ворчал и огрызался, почти как я сам, а дочь отвечала капризно и раздражительно, почти как ее мать. Складывалось впечатление, что не они у нас путаются под ногами, а мы у них.

– Ну что, – бодро сказал я, когда жена и дети собрались в прихожей. – Кто со мной до школы?

Все трое молча взглянули на меня, а потом жена сказала:

– Вот и хорошо. А я тогда побуду еще дома.

Мы поцеловали ее, каждый по своему, и отправились в путь. Когда мы проходили мимо котельной, дочка вдруг спросила:

– Папа, а дым горячий?

– Горячий, горячий! – опередил меня сын.

– Папа, а луна горячая?

– Холодная, холодная! – снова не дал мне открыть рот сын Андрюха, десяти лет от роду.

– А если дым долетит до луны, ей будет тепло?

– Ну ты, Светка, даешь! Чему вас только в школе учат! Луна-то вон где! Как же дым до нее долетит! – потешался брат над сестрой.

– Долетит! – упрямо сказала дочь.

– Да откуда ты знаешь?

– Знаю!

– А я вот читал, что кто знает – тот ошибается! – рубанул вдруг сын.

– Чегочегочего?! – как громом пораженный, остановился я. – Где ты это читал?! Ну, говори!

– Не помню… – испуганно глядя на мое перекошенное лицо, ответил сын. – В какой-то книжке…

– В какой книжке?! Где ты ее взял?! У меня в столе?! – заорал я, приходя в себя.

– Да нет, пап! Не брал я у тебя ничего в столе! – задрожал голос сына.

– Как – не брал? А откуда ты про это знаешь?

– Да ничего я не знаю! Просто вырвалось само, и все!

Как ни был я взбешен и одновременно испуган, но увидев в его глазах слезы, опомнился.

– Ну, ладно! Извини, Андрюха, извини! – заговорил я, ерзая ладонью по плечу сына. – Я не хотел. Извини. Конечно, есть такая книжка. Я тоже ее читал. А ты молодец. Молодец, что такие книжки читаешь. Я в твои годы еще только про старика Хоттабыча читал, а ты уже, оказывается, вон что знаешь! Молодец! Правда, Светка? Молодец у нас Андрюха? – возбужденно тормошил я детей.

– Молодец, – поджав губы, обронила дочь.

Я обнял сына за плечи, присел перед ним на корточки, и, глядя ему в глаза, сказал:

– Извини, брат, тут такое дело… Понимаешь, потерял я где-то эту книжку и не могу найти, а она мне очень нужна. Вот я и подумал, что, может быть, ты ее нечаянно взял…

– Не брал я ее! – вытирая слезы свободной рукой, отозвался сын.

– Вижу, вижу, что не брал! Извини, брат, извини! Ну, не сердись, не сердись! Не сердишься?

– Нет, – успокаиваясь, произнес сын.

– Ну и молодец! – сказал я, вставая.

Некоторое время я глядел на сына, не зная, что и думать. Случившееся было мало похоже на случайное совпадение, и от этого я испугался сильнее, чем, если бы у моего сына обнаружили, например, птичий грипп. Ну, хорошо, ладно – я: влип, так влип. Но зачем впутывать в это дело малых ребят? Совесть-то у НИХ есть?

– Пап, а когда ты ее найдешь – дашь почитать? – вдруг спросил сын.

– Обязательно дам, – стараясь выглядеть спокойным, ответил я. – Тебе – дам.

– А мне? – потребовала дочь.

– А тебе нельзя! Ты еще маленькая! – решил за меня сын, передавая сестре обиду, как эстафету.

– Ну и ладно! – мстительно сказала сестра, прищурив глаза. – А я все равно про тебя все знаю!

– Ошибаешься! Ничего ты не знаешь! Правда, папа?

– Не совсем, – ответил я, с трудом поддерживая игру. – Если тот, кто знает – ошибается, то тот, кто не знает – не ошибается. Значит, если наша Светка ничего про тебя не знает, то она и не ошибается.

– Значит, если она знает и ошибается, то она знает про меня неправду?

– Вот именно.

– Ну что? Слышала? – возликовал в сторону сестры Андрюха. – Врешь ты все! Ничего ты не знаешь!

– Нет, знаю, знаю! – заревела в ответ Светка, мешая рев со словами.

Теперь мне пришлось утешать дочь. Я достал платок, снова присел на корточки и принялся вытирать ей слезы, нашептывая ласковые слова и прижимая к себе мокрую мордашку. Дочка отталкивала меня, продолжая твердить одно слово:

– Знаю, знаю, знаю!..

– Ну, хорошо, ну, ладно, ну, скажи – что ты знаешь, – наконец сдался я.

– Луна вовсе не холодная, а синяя и красная! – проревела сквозь слезы Светка.

В голове моей что-то покачнулось, я отшатнулся и сел на землю.

7

Я сидел на утренней апрельской земле, отделившись от нее тонким слоем весенней куртки, и потел под розовыми лучами восходящего солнца на виду у моих потрясенных детей. Силы оставили меня.

Наверное, в первый момент это было смешно – сидящий на земле папа. Может, дети решили, что папа сел нарочно, чтобы их рассмешить. У дочери сквозь рыдания прорвался смех, а сын рассмеялся, не скрывая удовольствия. Однако когда отведенное для шутки время истекло, а папа продолжал сидеть, они почувствовали неладное и примолкли, приоткрыв рты и глядя на меня испуганными глазами.

– Папа, вставай! – наконец произнес сын. Он нерешительно подошел ко мне, подсунул руки под мышку моей отставленной руки и стал тянуть вверх. С другой стороны подошла дочь, заглянула мне в лицо и попросила: