С отрога Геликона

Ненавидеть Эрато не умела. Обида и досада овладели ею. Пытаясь сначала отыскать причины произошедшего в себе самой, она заперлась в собственной комнате. Правда, очень скоро ей захотелось только одного – спать дни и ночи напролет глубоким сном, чтобы ничего не чувствовать, не думать и не страдать. В течение нескольких дней дочь Феспия не показывалась никому на глаза, ничего не ела. Прекратить затворничество ее заставило только недомогание. Встав однажды утром с постели, она была вынуждена сразу же лечь, почувствовав головокружение и тошноту. Эрато вначале приняла это за следствие долгого времени, проведенного без пищи. Но опытные наложницы Феспия сразу же распознали в этом недомогании признак того, что она носит под сердцем дитя.

Буквально в течение нескольких дней после этого о беременности объявляют еще трое дочерей Феспия, за тем еще и еще, и, в конце концов, оказалось, что беременны все пятьдесят. На вопрос Феспия, кто отец, дочери упорно молчали. Когда же Феспий спрашивал прямо: «Геракл?» – они с нескрываемым облегчением, широко раскрыв глаза, кивали ему в ответ. Признаться в связи с зевсовым сыном, пусть и незаконной, было легче, нежели в связи с рабом. Эрато тоже не выдавала сестер, хотя не сомневалась в том, что Геракл был ей верен. Она надеялась, что со временем как-то все устроится.

Прошло почти два месяца с того дня, как Геракл появился во владениях Феспия. Как и в тот вечер, Феспий вышел на закате в собственный сад. Как все изменилось в саду с тех пор… Цветы давно опали и сменились зачатками будущих плодов. Исчез аромат. Олива, от которой Геракл отпилил большую сухую ветку сильно бросалась Феспию в глаза, хотя это было лишь одно дерево из нескольких тысяч. С потерей ветки оно утратило грацию. Феспий думал уже, что неплохо было бы вообще избавиться от него и посадить новое.

Неизменным, как и окружавшие сад расцвеченные закатом горы, было появление Телефа. Он передвигался бесшумно, как кошка. Феспий почувствовал на себе его взгляд, и только это заставило его обернуться.

– Ах, Телеф… Здравствуй, друг! Чем порадуешь?

– Здравствуй! Я слышал, у тебя беда…

– Беда, говоришь.... А ведь это все твой Геракл! Сын Зевса!

– Не гневи богов, Феспий! Так ты в самом деле думаешь, это он? – удивился Телеф.

– Так они говорят.

– А Эрато?

– Подтвердить не может. Ей-де неизвестно. Но и не отрицает.... Телеф, скажи мне, ты видел когда-нибудь такое? Юнец сбегает из дома, повздорив с учителем, и появляется у меня. Что я должен сделать? Да конечно, отправить его восвояси. Тем более, что пастух его отца занимается моими коровами. Что же делаю я вместо этого? Я даю ему приют, кормлю его, отдаю ему в жены дочь, и чем платит он взамен? Просто неслыханно, Телеф! Я поеду к Амфитриону.

– Подожди ехать. Успеешь всегда. Давай разберемся лучше. Когда по-твоему, он мог это сделать? Он ведь был с нами все время на охоте. Не думаю, что после охоты у него оставались силы.

– Не суди по себе, Телеф. Или тебе никогда не было восемнадцать? Он юнец, к тому же очень видный, способен понравится любой девчонке.

– Ну подожди хотя бы до того, как дети родятся, может и доказательства появятся. Хотя я не верю в то, что Геракл мог это сделать.

– Ладно, Телеф, ты пришел ведь не за тем, чтобы поучать меня.

– Нет, конечно. Я хотел бы предложить свою помощь.

– Помощь? – раздраженно спросил кекропиец. – А чем ты можешь помочь?

– Феспий, прости, – начал провидец, – я действительно не знаю, что произошло с твоими сорока девятью дочерьми. Надеюсь, что это разрешится очень и очень скоро. Но за то я точно знаю, что произошло с Эрато и, мало того, часть ответственности за это лежит на мне. Потому, Феспий, я готов взять в жены Эрато если, конечно, это не против твоей отцовской воли.

Феспий был ошеломлен такой решимостью друга, но, поговорив с ним еще, он убедился сам, что это было бы в самом деле наилучшим выходом. Прежде всего, Эрато была много младше Телефа, а, стало быть, в качестве супруги возрастом подходила ему лучше, чем Гераклу. Больше того, и возраст Телефа был более подходящим для женитьбы: в отличие от ветреного Геракла, на долю которого обладание Эрато выпало по счастливой случайности, он мог серьезно думать о своих семейных обязанностях, о детях. Кроме того, Телеф – очень хороший прорицатель, что давало возможность всегда иметь надежный кусок хлеба, да и в конце концов просто проверенный честный человек. Ну и, напоследок, что было не очень понятно Феспию, но Телефом преподносилось как важнейшее обстоятельство, – это то, что их, Эрато и Телефа, объединяла причастность к божественному Гераклу. Самым же главным было то, что ко всему это было быстрым и наиболее безболезненным решением проблемы. Недолго думая, Феспий согласился.

Относительно остальных сорока девяти дочерей Феспий внял благоразумному совету друга и отложил решение вопроса до рождения детей, после которого сомнений не оставалось уже никаких. Все они были как один похожи на того самого похотливого раба, о котором Эрато рассказывала в их первую ночь Гераклу. Раб был, разумеется, мгновенно продан. Ну а для наложниц Феспий вскорости построил на орхоменской дороге дом, в котором эти многоопытные жрицы Эрота принимали путников.

Вообще, Феспий чувствовал себя по-детски одураченным. Единственной радостью, которую он находил во всей этой истории, было то, что все до одного дети его дочерей оказались мальчиками. Он так устал от женского общества, чреватого столь коварными неожиданностями… Но если в лице Феспия Геракл был оправдан, то не терпящая сложных хитросплетений людская молва, быстро и далеко разнесла лишь первые подозрения богатого кекропийца. Пятьдесят дочерей Феспия навсегда оказались связанными с именем сына Алкмены и почти никто не помнил о том, что любил юный Геракл лишь одну из них.

Β. Победа

Там и Зевесова дочь – добытчица Тритогенея,

Вид имея такой, словно битву желает подвигнуть,

В шлеме златом на главе…

Гесиод, «Щит Геракла»

Глава 1

Итак, судьба Геракла испытывала крутой поворот. Но если произошедшее с ним у Феспия служило лишь предварением перемен, а встреча с щитоносной богиней указывала на их близость, то непосредственным к ним поводом стало то, что случилось с юным героем тогда, когда, пробудившись ото сна под отрогом Геликона, он направился, как советовал ему Персей, домой в Фивы.

Впрочем, в Фивы он направился отнюдь не сразу, хотя и проснулся с готовым решением у Феспия больше не оставаться. Встав, он первым делом отвязал своего коня, ласково обнял его, прошептал ему что-то на прощание, после чего шлепнул его по спине. Лишь только конь исчез за поворотом дороги, и стал больше не слышен стук его копыт, Геракл накинул на себя шкуру, перевязал на груди львиные лапы и обратил свой взгляд к Копаиде. К ней хотел он спуститься и прошлым утром. Теперь его уже ничего не держало кроме, пожалуй, переживаний об увиденном из колесницы Афины. Они замедляли его ход, уводили то и дело с прямой дороги.

Многое Геракл осмысливал, конечно, еще в течение нескольких лет, но в тот момент важнейшим для него был вопрос о том, как ему поступить с Эрато. Он перебирал каждый эпизод видения и силился найти что-то, что давало бы ему хоть какую-то зацепку. Первым пришел ему на ум прямой вопрос, заданный им самим Андромеде, но ответ ее он то ли сразу не расслышал, то ли… он сам не знал, в чем было дело. Однако, голос этой мудрой женщины был отчетлив. Геракл воспроизводил его несколько раз в памяти, но несмотря на все усилия не мог уловить смысл сказанного ею в целом. Тогда он стал пытаться разобрать хотя бы отдельные слова. «Любовь» – да конечно, без этого слова ответ Андромеды нельзя было бы себе представить, и оно было там первым. «Вечный, вечно или вечной,» – что-то подобное слышалось Гераклу, и он перебирал все три возможности, ища наиболее подходящую по смыслу. Затем, «любите» – именно так, это было точно о них двоих, о нем и Эрато, как и следующее, что он смог расшифровать: «встретитесь». Дальше шло «бойся» – это явно было обращено к нему одному, а затем то ли «возвращаться», то «возвращайся». В конце было еще одно короткое слово, разобрать которое никак было нельзя, как, впрочем, нельзя было разобрать и многих связующих слов между теми, что были угаданы.

Увы, Андромеда при всей ее мудрости едва ли помогла Гераклу. Обрывки ее ответа можно было истолковать как угодно. Куда яснее были слова Афины: «Люди, духи, звери любят здесь друг друга не для того, чтобы размножаться… чтобы делать друг друга лучше…» Лучше… «Любовь женщины и мужчины может и должна приносить величайшую радость. И радость тела – лишь одна из них,» – так не по годам мудро говорила ему Эрато. Но где были эти другие радости? На них у молодых супругов просто не хватило времени. Что знал о своей возлюбленной Геракл, чтобы сделать ее лучше? Ничего. Юношу объяла тоска от осознания бесполезности проведенных в любовных утехах недель.

Но дело было бы совсем плохо, если бы Геракл не вспомнил о любви настоящей, вечной, например, любви Афины и Аполлона, которая, правда, обретет полноту не раньше, чем закончит свой земной путь их земное царство. Геракл еще раз запрокинул голову, чтобы посмотреть в зенит, как он сделал это вчера, в небесной стране. Слепящая аполлонова звезда сопутствовала ему и здесь. Не забыл он и о любви его предков, Персея и Андромеды, преградой для которой не стала даже смерть. Обрела ли их любовь ту полноту, о которой говорила Афина? И что в сравнении с их любовью была его, Геракла, и Эрато любовь?

Ни к какому, впрочем, определенному выводу Геракл так и не успел прийти. Он сменил уже однажды спуск на подъем, но теперь снова шел вниз извилистой горной тропой по направлению к Копаиде. Солнце, восходившее со стороны родной равнины, нагревало юноше правый бок, и он подумывал уже о том, чтобы снять с себя львиную шкуру. Впереди стоял чей-то дом с почти таким же большим, как у Феспия, садом. От этого дома было уже рукой подать до озера, гладь которого весело поигрывала в лучах утреннего солнца. Перед этим владением шла узкая дорога, подойдя к которой, Геракл увидел приближающуюся слева повозку.

Он на всякий случай протер глаза: проснулся он все же совсем недавно. Глаза, впрочем, не обманывали его. Это была не колесница Афины. В этой повозке, запряженной парой коней, спереди сидели двое холеных бородатых мужчин в дорогих хламидах. Завидев необычно одетого путника, они остановились.

– Эй, охотник! – обратился к Гераклу тот, что держал в руках поводья, – Тебе случайно не в Фивы?

Геракл вдруг сообразил, что это неплохая возможность оказаться быстрее дома. Озеро он видел уже с достаточной близи. Дорога, по которой шла повозка, была, очевидно, той, о которой рассказывал ему Телеф. Он посмотрел самое главное из того, что хотел. Впрочем, если бы он мог предвидеть, как скоро потребуется ему хорошее знание этой местности, он задержался бы тут подольше.

Геракл занял место на задней скамейке рядом с поклажей. Кони быстро перевалили через возвышение и понесли путников под уклон. Позади был уже Галиарт. Его стены юноша тоже успел рассмотреть. Дорога спускалась к Тенерийской равнине. Покидая ее, он застал на ней только лишь всходы. Теперь это было настоящее колыхаемое легким ветерком зеленое море. Геракл радовался возвращению домой.

Все же он не мог отделаться от того, что, сидя в колеснице с двумя незнакомцами, чувствует себя неуютно. Всех знатных фиванцев Геракл знал в лицо. Конечно, дорога эта вела из Фессалии через Беотию, Кекропию и Мегариду в самый Пелопоннесс – на ней кого угодно можно было встретить. Тем не менее, странное чувство Геракла довольно быстро перешло в беспокойство и даже подозрение. Он собрался и стал внимательно осматривать повозку и поклажу, и немедленно обнаружил причину. В стоявшем рядом с ним полупустом открытом коробе поверх одежд лежали два меча, явно дорогой работы. На ножнах был изображен охотник с двумя собаками. «Актеон!» – едва не вскрикнул Геракл будто пораженный его, Актеона, стрелою. Этот враждебный символ был знаком Гераклу с детства. Сомнений не оставалось: это были орхоменцы. Их визит в Фивы не сулил родному городу ничего хорошего. Поборов некоторую оторопь, юный герой стал соображать, как бы ему не выдать себя. В этот момент один из попутчиков решил заговорить с ним.

– Эй, там сзади! Ты что, заснул?

– Нет.

– А чего сидишь, не шевелишься? Ты не от Феспия ли?

По счастливому стечению обстоятельств Гераклу не пришлось даже говорить неправды, чтобы отвести от себя угрозу.

– Да, от него. А откуда ты знаешь?

– Ну как же? Всем известно, что Феспий охотится на льва. Поздравляю! Я слышал, эта охота была не из простых.

– Да уж. Что верно, то верно, – отвечал Геракл.

– Кстати, что там Феспий? Не думает ли он присоединиться к Орхомену?

– Насколько мне известно, нет. А почему он должен это сделать?

– Да потому что Фив скоро не будет, – с нескрываемым удовольствием вступил в разговор второй попутчик. – Эргин приказывает удвоить дань. Мы едем сообщить это Креонту.

Геракл выдавал себя всем своим видом. Благо, что орхоменцы в этот момент не оборачивались. Он внутренне сжался и ощетинился словно еж, которого неожиданно потревожили. Удвоение дани и вправду означало для Фив конец.

– И все же, – продолжал смаковать фиванские несчастья второй попутчик, – Эргин не прав. Я говорил ему об этом. Просто-напросто, надо было каждому фиванцу отрубить нос, уши и руки. Причем сразу. Вот это была бы справедливая дань!

Орхоменцы рассмеялись. Гераклу же было совсем не до смеха. В нем все клокотало. В миг позабыл он о своей любви, об Эрато и Афине и какое-то время присматривался пристально к одному из мечей. Когда повозка окончательно спустилась на равнину и пошла между зеленеющих колосьев, Геракл тихо и аккуратно вынул из ножен клинок и, убедившись, что не замечен, обратился к вознице:

– Ну-ка, останови!

Тот натянул поводья. Кони встали.

– Что случилось? – спросил возница, оборачиваясь, но в ответ получил удар меча так быстро, что обернувшийся мгновением позже его друг тоже не успел ничего поделать. Крики понеслись по равнине. Геракл некоторое время невозмутимо наблюдал, как корчатся от боли и истекают кровью только что ехавшие с важным царским поручением послы. У обоих орхоменцев были отрублены носы. Он бросил меч обратно в короб, и, ничего не сказав, направился в Фивы пешком.

Около полудня Геракл вошел в западные ворота Фив, в те же самые, которые он покинул ровно пятьдесят дней назад. Его возвращение не могло остаться незамеченным для горожан. Люди на улицах, особенно женщины, шарахались от него, он же продолжал идти и идти. Поползли слухи о явившемся в город духе в образе льва. Прорицатели предвещали беду, но говорили, что возможность избавиться от нее есть только если никто не покинет Фивы.

Все это прошло мимо юного героя. Вернувшись в дом Амфитриона, он заперся у себя в комнате; на стук в дверь и голоса домашних не отзывался. Предвидел ли он, чем обернется его расправа с послами Эргина? Видимо, да. Потому-то он и решил написать Эрато то самое письмо и послать его ей лишь в том случае, если дела действительно примут ожидаемый им оборот. Но если бы он убедился, что конфликт с Орхоменом разрешается миром, он забрал бы ее через несколько дней к себе. На благополучный же исход войны он не мог полагаться. Слишком плачевным было положение Фив.

Солнце еще не ушло за горизонт, когда уставшего Геракла стало клонить ко сну. Его ложе было убрано и приготовлено, будто ждало его возвращения, – об этом заботилась каждый день Алкмена. Он был несказанно счастлив ощутить его под собой снова. С улыбкой на устах вспоминал Геракл, каким большим показалось оно ему в тот день, когда его впервые внесли в его комнату. Это был целый мир! На нем можно было прыгать, кувыркаться и даже прятаться от родителей под покрывалом. Заказывая для сына ложе, дочь Электриона приказала вырезать на нем незамысловатый узор из щитов. Она хотела, чтобы щит Афины прикрывал его и во сне. Гераклу делалось необыкновенно сладко от этой мысли. С нею, с этой мыслью он усыпал. Назавтра ему нужны были силы.

Глава 2

Проснулся Геракл отдохнувшим и в хорошем настроении. Он гнал от себя всяческие дурные мысли и, пока выбирал себе одежду на смену, обдумывал что, как и кому он будет рассказывать о своих приключениях у Феспия. Но, увы, долгого отдыха его душе дано не было, и прервал его стук в дверь и взволнованный голос Амфитриона:

– Геракл, ради богов открой!

Геракл догадывался о причине прихода отца. Скрываться больше он не собирался, и потому открыл. За Амфитрионом стояли двое царских стражников с копьями. Только им после поражения Фив было позволено носить оружие. Геракл немного испугался при их виде, но быстро понял, что напрасно.

– Смотри, – восторженно сказал один из стражников другому, указывая внутрь комнаты, – тут и шкура!

Он несколько грубовато, но без злости подвинул юношу в сторону и прошел внутрь.

– Да, точно, львиная, как и говорил Креонт!

Этот высокий, заметно больше, чем на голову, выше Геракла стражник смотрел на него с несколько чудаковатым восторгом и надеждой. Он был молод, года может быть на два постарше Геракла. Шлем у него был каким-то странным и даже неряшливым образом наклонен на бок.

– Вот, посмотрите на него, – продолжал он в запале, – вот так должны действовать мы все! Тогда Фивы очень быстро снова станут свободными и процветающими. Молодец!

Стражник протянул Гераклу свою большую руку. Геракл в ответ недоуменно протянул свою.

– Уймись, Промах! – одернул молодого стражника его напарник.

Он был старше и, видимо, по характеру несколько сдержаннее.

– Что происходит, отец? – спросил, наконец, ничего не понимающий Геракл.

– Дай-ка я для начала тебя обниму, – сказал тихо Амфитрион, – а то, того гляди, мы с матерью снова тебя потеряем… А ты, кажется, возмужал еще больше. Ежедневная охота пошла тебе явно на пользу.

– Охота давно закончилась. Теперь, если я правильно понимаю, нам предстоит война?

– Вот! Правильно, война! – снова встрял Промах. – Мы отведем тебя к Креонту, и ты убедишь его в том, что нужно воевать.

– Промах, приказываю тебе замолчать! – по привычке военачальника прикрикнул Амфитрион на молодого воина.

Тот хотел было возразить, что начальник над ним один только царь, и говорить он все равно будет, но старший товарищ вывел его из комнаты.

– Мы подождем вас на улице, – сказал он, выходя. – Только, умоляю, не задерживайтесь. Креонт ждет.

– Хорошо-хорошо, – ответил Геракл.

Он ненадолго остался с отцом наедине.

– Посмотри мне в глаза, Геракл, ведь это был ты? Юноша в львиной шкуре.

– Я-я…

– Ты понимаешь, что ты наделал? Из-за тебя в опасности весь город. Креонт хочет тебя выдать, и я не знаю, смогу ли я тебя защитить.

Это был последний раз, когда Амфитрион еще думал, как ему заступиться за сына.

– Не беспокойся, отец. Боги на моей стороне. Я это знаю. Ты думаешь, Фивам было бы лучше, если бы я не отрубил носы этим миниям? Знаешь ли ты, с чем эти двое сюда ехали?

– С чем же?

– Они везли приказ Эргина увеличить дань вдвое!

– Геракл, я прекрасно понимаю, что ты неспроста изувечил этих несчастных миниев. Но все же, о Фивах надо было подумать. Пока кровь не пролита, есть возможность договориться, а теперь… Ладно, пойдем. Стража ждет.

Они направились в царский дворец.

– Как ты думаешь, Промах, – спросил его по дороге Геракл, – много ли в Фивах таких, как ты?

– Я такой один единственный. А тех, кто думает, как я много. Вот он, например, – Промах указал на своего напарника, тот кивнул головой. – Просто он слишком мудр, а излишняя мудрость часто мешает говорить открыто, что думаешь.

– Так значит, молодежь настроена биться?

– Да, кончено! Ты только не подумай, Геракл, и ты, Амфитрион… Вы не подумайте, что я мятежник. Я верно служу Креонту и поступлю так, как он прикажет. Но и молчать я тоже не могу при виде того, как гибнет город. И ведь так думают очень многие, но боятся. Не Креонта боятся – войны… Я понимаю, дела наши плохи, но если не пытаться ничего сделать, то никогда ничего так и не изменится. Я человек простой и молодой к тому же, вести войну – не мое дело, но если бы нашелся кто-то…

Промах говорил так зажигательно-проникновенно и при этом так страстно жестикулировал, что своим копьем едва не покалечил на узких улицах нескольких человек.

– Скажи Промах, а кто ты будешь родом? – перебил его Геракл.

– Мои родители – простые рыбаки, – отвечал стражник, – живут на берегу Ликерии. А я, вот, вырос большим и сильным, решил податься на царскую службу. Но, когда возвращаюсь домой, и порыбачить тоже люблю. Эх, сейчас у них наверное славный угорь пошел!

– Почему именно сейчас?

– Кто-то говорил мне, что Копаида сейчас в разливе. Весь угорь-то обычно там. Но стоит ей разлиться, воды в протоке становится больше и с ней приносит и угря. Вы думаете, зря миниец такую узкую протоку сделал? Неет! Это все из жадности: угря своего бережет! Хотите, съездим с вами к моим? Хоть завтра. Вот только сейчас разберемся с минийцем.

– Ну… завтра не обещаю, но скоро… поедем. – с хитрецой подмигнув глазом, ответил Геракл на приглашение.

Они, между тем, приближались к дворцу. Его обладателем Креонт стал в тяжелейшее для Фив время: он наблюдал воочию братоубийство сыновей Эдипа и принял на себя руководство войском в решающий момент, спасши таким образом Фивы от Семерых и от стоявшей за ними микенской пяты. А Микены были в ту пору могущественны… Эти истории, красочно рассказанные ему отцом, Геракл вспоминал на подходе к большой агоре, в глубине которой находился дворец. Царское жилище мало того, что стояло на плоской вершине кадмейского холма, – оно было помимо того еще и выше всех строений в городе. С его крыши можно было видеть и гору Лафистион, что рядом с Орхоменом, а в то утро наверное еще и краешек разлившейся Копаиды.

«Но как же так? – думал про себя Геракл. – Почему же он, победитель Семерых, победитель Микен, не позволил им забрать тела погибших? Для чего была ему эта гора трупов?» Да, Креонт был своенравен, и боги наказывали его за это. Так тогда, когда он отказался выдать тела погибших микенцев, в Фивы совершенно неожиданно, ночью нагрянуло войско из Кекропии. Его повязали и отправили в Аттику, но, благо, быстро вернули, не причинив вреда городу. Все это случилось лет за пять до переезда в Кадмею семейства персеида Амфитриона. Стоило Фивам немного оправиться от этой беды, как началась вражда с Орхоменом. Потому Креонт, испытавший немало превратностей судьбы, не любил грозных символов вроде лабриса, который был очень почитаем в Пелопоннесе, или льва, которым любили отмечать себя потомки Кадма. Переднюю стену его дворца за колоннадой украшали большие осенние виноградные листья с темными, обильными гроздями. Две крайние колонны были увиты плющом. Справа и слева от ведших к колоннаде ступеней находились два жертвенника, украшенные старыми, позеленевшими от времени доспехами, щитом и мечом. Таких жертвенников, впрочем, было немало по всему городу. Говорили о том, что эти жертвенники – память о тесте Кадма, неистовом боге Арее.

Все же, своенравие Креонта тревожило Геракла тем больше, чем ближе они подходили к дворцу. Он вспомнил другой случай, в котором он, будучи уже мальчиком, принял деятельное участие. У Креонта был сын, первенец, почти что ровесник Амфитриона, прекрасный воин и тоже, как и Амфитрион, держатель стад. Звали его Гемон. Гемон, как рассказывали Гераклу, был влюблен в Антигону, дочь Эдипа. После смертельной для обоих ее братьев, но оказавшейся спасительной для города битвы, когда Креонт и стал царем, Антигона посмела ослушаться царского слова и похоронила своего брата Полинника, пришедшего с Семерыми. Тогда Креонт приказал своему сыну заживо закопать Антигону в могилу к ее брату. Но и Гемон ослушался отца, решив, что его гнев недолговечен и скоро пройдет. Он сделал вид, что исполнил все по приказанию, а на самом деле отправил Антигону к своим пастухам и тайно обручился с ней. Антигона родила сына и, не зная забот, жила с пастухами где-то в отрогах Геликона. Гемон время от времени навещал ее и дитя. Дабы не вызывать подозрений, он завел в Фивах жену, но отцу объяснял, что несмотря на отчаянные мольбы, боги не дают им детей.

По прошествии же многих лет случается вот что. В Фивах умирает кто-то очень и очень знатный, и в городе, как полагается, устраивают погребальные игры. Среди юных борцов сильнее всех оказывается мальчик, которого никто не знает – Геракл ведь был еще молод, чтобы участвовать в состязаниях, ему тогда едва исполнилось десять. И вот, Креонт, увенчивая победителя, видит на его теле странное родимое пятно. Присматриваясь, он узнает в нем змею – с этой печатью рождались все без исключения потомки Кадма. Мгновенно поняв, в чем дело, он немедленно, на глазах у горожан срывает с мальчика венок и приговаривает его к смерти. Гемон тут же обнаруживает себя, он бросается с мольбой к отцу, но Креонт непреклонен: ничто не остановило его расправы над внуком, ибо на связь Гемона и Антигоны им был наложен запрет.