Дрожь

Когда он засыпал в избе, наполненной дыханиями близких, ему постоянно снилась Фрау Эберль, стоящая на телеге среди черных силуэтов, вившихся вокруг ее головы. Она показывала пальцем на дорогу: по ней полз его маленький Teufel, его маленькое бесцветное чудовище, которого он старался любить. Ребенок улыбался ему и приближался все быстрее, но только Янек собирался взять его на руки, как просыпался в абсолютной темноте ночи и больше не смыкал глаз.

Подаренная комитетом земля выплевывала из себя все меньше. Ее не тронула ни засуха, ни чересчур обильные дожди, но, несмотря на это, она как бы мертвела. Паливода жаловался на то же самое.

– Если так и дальше пойдет, помрем с голоду! – кричал он, когда они присаживались на закате со стаканами самогона.

Зараза охватила Пёлуново целиком. По пути в город все реже встречались телеги с урожаем, улыбки стали редкостью. Из уст Дойки, которая за последние несколько лет сильно постарела, помимо криков и смеха все чаще вырывались слова.

– Вымрут, вымрут все червячищи, вымрут, потому что с черным связались, – говорила она обычно проходившим мимо памятника. – Вымрут, и мир погорит, ибо черное по нему лазит и бегает, бегает и лазит. А потом сожрет все, землю сожрет, звезды сожрет и луну сожрет, и все остальное, потому что черное только жрет, жрет и жрет!

Однажды Янек услышал, как Дойка, обратившись к жене старого Биняса, сказала, что если не убьют «мальчишку без цвета», то «все кончится».

На следующий день он пришел к скульптуре и долго ждал, пока Дойка проснется. Она вытерла лицо и села, обхватив ноги руками.

– А вы бы перестали глупости болтать про моего мальчика, – заявил он, присев перед ней на корточки.

– Твой сын великий, о, такой великий, но только когда будет холодный. – Дойка покачала головой, а затем громко рассмеялась. – Вытащи из него сердце и кишки из живота, намажь на плуг – такой урожай соберешь, большой, прекрасный, огромный! Вплети волосы в сеть и зайцев наловишь столько, что всю зиму будет сплошная жратва, и брюхо полное, жратвы вот столько. Пейте с Иркой его кровь и будете здоровы, и не помрете никогда, никогда не помрете, никогда!

Янек подошел, наклонился и схватил Дойку за горло. Перевернул ее на спину и прижал к земле. Они долго смотрели друг на друга, но не произнесли больше ни слова, после чего он встал, отряхнулся и направился к дому. На середине пути до него донесся ее дикий прерывистый смех.

* * *

Виктусь и Казю росли в доме, полном красивых женщин, рыцарей на конях и пар, кружащихся в танце. Их будил грохот пистолетов и отголоски битв на мечах, а убаюкивали экзотические птицы и звуки дорогих роялей.

У Ирены появилась привычка. Когда Янек научил ее читать, она набросилась на книги с такой прожорливостью, будто годы читательской абстиненции выработали в ней чувство голода, который невозможно удовлетворить. То, что она делала, нельзя было даже назвать чтением: она была как в дурмане, сходила с ума. Месила реальность, словно тесто, и лепила из нее миры. Вставала перед восходом солнца и шла к коровам свекров, потом садилась на лавку перед домом и исчезала между страницами. Позже возвращалась в кровать и пересказывала Янеку то, что прочитала, имитируя звуки боев, дуэлей и пиров. Передвигаясь по дому, она на самом деле вышагивала по дворцовым коридорам. Жила в Пёлуново и тысяче других мест одновременно.

Брала книги у дочери землевладельца, жившего далеко, у шоссе. Возилась на кухне, то и дело переворачивая страницы. Могло сложиться впечатление, что ей все равно, что она в данный момент читает. Она открывала одну из нескольких начатых книг, и дома сразу появлялись Тереса Сикожанка, Михал Володыёвский, Красный шут, Виннету, Борух, Гекльберри Финн, Кароль Боровецкий, Жан Вальжан, Миколай Сребрный, Изабелла Ленцкая, Ружицкий и Квирина.

Тем временем пришел апрель, а с ним – мертвые курицы. Их находили с распоротыми, едва надкусанными шеями. Скоро выяснилось, что по окрестностям рыскает бешеная собака. Иногда видели, как она, переваливаясь с боку на бок, бродит по полям или вокруг построек. Мужики несколько раз пытались поймать ее, но каждый раз возвращались ни с чем. И вот наконец собака появилась на людях.

Те, кто первыми вышли в тот день из костела, перекрестились больше раз, чем обычно. Взъерошенный и заканчивающийся овальной мордой грязный шар медленно тащился в сторону храма, оставляя на земле следы из желтой пены. Мужчины, успевшие выйти вперед, искали глазами что-то, чем можно было прогнать зверя, а лучше всего прикончить. Церковный сторож – угрюмый человек с большим сердцем и крысиным лицом – отправился в дом священника за вилами, которыми открывал высокие окна.

Он не успел обогнуть костел, как из плотной толпы прихожан неожиданно выскочил Виктусь Лабендович и, подняв руки над головой, вприпрыжку пошел вперед. Янек крикнул ему вслед, но не сдвинулся с места.

Мальчик подбежал к собаке, наклонился к ней и рявкнул, шевеля руками. Желтые зрачки некоторое время вглядывались в него, после чего собака развернулась и неторопливо поплелась назад. Когда она уже заворачивала за угол дома священника, сторож подбежал к ней и одним ударом вил проткнул в трех местах. Придавленное к земле животное взвизгнуло и сдохло в конвульсиях.

Ирена подошла к Виктусю, на глазах у всей деревни перебросила его через колено и трижды шлепнула. Казю в это время стоял за спиной у отца, вперившись в мать и младшего брата. Священник Кужава быстро перекрестился и вернулся в костел. Прихожане разошлись по домам.

Дома Лабендовичи объясняли сыновьям, почему не следует приближаться к бешеным собакам.

– А откуда известно, что она бешеная? – спросил Казю.

– Она не была бешеная, просто ей было грустно и больно, – заявил Виктусь, прежде чем родители успели что-либо ответить.

Впрочем, голова Янека была занята более серьезными заботами. Урожай становился все хуже. Черные проплешины на полях, где не росли даже сорняки, увеличивались. Раз в несколько недель кого-то из крестьян сажали в радзеювскую тюрьму за невыполнение обязательства по поставкам. Поначалу оно относилось только к зерну и картофелю, но его быстро расширили за счет молока и убойного скота. Янек, как и другие, подкупал солтыса, заключал сложные «сделки» с соседями и торговал со спекулянтами, но математика была неумолима.

Жители Пёлуново опасались, что земля в итоге перестанет рождать что-либо, кроме камней.

* * *

Здобыслав Кужава, при жизни ксёндза Шимона выполнявший функции законоучителя, стал приходским священником, причем подошел к этому основательно. Говорили, что он совсем перестал есть, а по вечерам бил себя мокрым ремнем до тех пор, пока не цепенел и не видел Бога. По слухам, он знал наизусть многостраничные фрагменты Священного Писания, а все, что имел, отдал на строительство храма в Радзеюве. Проповеди, с которыми он каждое воскресенье пламенным голосом обращался к прихожанам, стиснувшимся на лавках, обсуждали потом всю неделю в полях и на кухнях.

Как-то раз он поднялся на амвон, в тишине обвел взглядом собравшихся, а потом закричал, сжимая пальцами края кафедры:

– Возлюбленные дети Божии! Вы идете по жизни, неся кресты, впивающиеся в плечи ваши занозами греха человеческого, и делаете все, что в ваших силах, чтобы Господь ваш Иисус Христос в тепле сердца своего нашел места и для вас, когда настанет время вечного покоя. Возлюбленные. Все вы каждое утро открываете глаза и направляете молитвы священнейшему Богу, прося его, чтобы в своей любви бесконечной ниспослал вам милость плодородной земли и обильного урожая. Чего же еще вы желаете? Спокойствия желаете. Жизни в согласии с Писанием. Любви ближнего и счастья. Но что, если на вашем пути встает преграда, поставленная самим ангелом, падшим с небес, хищным зверем, выползшим из бездны адской, дьяволом, что вьется между домами нашими, выискивая щели в совести нашей, сквозь которые он мог бы в нас проскользнуть? Что же вы делаете тогда, возлюбленные Господа? Обходите ее?

Священник направил взгляд на Виктуся, который изо всех сил боролся со сном.

– Но что, если адская бестия со всей присущей ей ловкостью и коварством делает этой преградой вещь кроткую и внешне невинную? Что, если вас подвергают испытанию трудному, как искушение Христа в пустыне? Позволите ли вы змею обмануть себя? Дадите ли ввести себя в заблуждение бестии преогромной, льющей вам в уши адскую ложь за ложью? Нет! Пускай из семян веры вашей вырастут мощные деревья, плоды которых славить будут любовь Бога и которые не склонятся под вихрем козней бесцветных слуг змея! Крыжовник Божий! Обман и грех протыкай шипами своими! В тебе надежда на уничтожение черных преград адских, в тебе надежда на освящение имени Иисуса Христа. Не поддавайтесь, братья и сестры, слугам челюстей мрачнейших, не поддавайтесь во имя Отца и Сына, и Святого Духа! Виноград Божий! Не позволь, чтобы побеги твои сломил ураган дьявольских сомнений! Раскрой глаза, узри истину во Христе. Узри истинное обличье змея, ползающего совсем рядом! Возлюбленные. Поставьте совесть вашу на страже нашей деревни и загляните глубоко в сердца свои, дабы найти в них истину, которую заронил в вас Господь наш в небе. Я вижу вас всех, вижу вас во Христе, ибо души ваши имеют глубокий, данный Господом нашим цвет. Вижу вас всех в повседневных стараниях справиться с трудами земного бытия и заработать вечную награду измученными руками! Вижу вас, ибо души ваши окрасила любовь Иисуса Христа. Но остерегайтесь. Остерегайтесь, братья и сестры, ибо змей ползает прямо под вашими дверями. Остерегайтесь, ибо среди вас есть такие, чья душа совершенно бесцветна. Черпайте силы у Пресвятой Девы Марии и не позвольте, чтобы слуги дьявола отняли у вас плоды, кровью и тяжким трудом собираемые поколениями во славу Господа. Нечеловеческие чудища с бесцветными душами го- товы уничтожить все, что Иисус Христос пожертвовал вам через свою смерть на кресте, но я верю, что укрепленные Словом вы сможете отразить атаки темноты. Верю, что распознаете среди вас бесцветных слуг чудовища, и в самый ответственный момент у вас не дрогнет рука, как не дрогнула она у Авраама.

– Аминь.

* * *

Виктусь подрастал. Влезал куда не надо, болтал без остановки, болел и сразу выздоравливал, кусал брата и сам позволял ему себя кусать, плакал ночью, спал днем, гонял кур и глотал все, что можно было проглотить.

Ранней осенью Янек закончил строить дом. Он состоял из четырех смежных комнат, имел небольшой погреб и был крыт соломой.

В 1948 году, когда впервые состоялась Велогонка Мира, был создан народный ансамбль песни и танца «Мазовше», возникла Польская объединенная рабочая партия и отменили карточки на товары первой необходимости, Лабендовичи поселились в собственном новом доме. Через четыре дня Янек попал в тюрьму.

Его посадили за свиней, а точнее, за их отсутствие. Забрали в Радзеюв, где он отсидел две недели.

В камере, на удивление просторной, он познал, что такое стыд, бессонница и парикмахер Кшаклевский. Из всего перечисленного парикмахера Кшаклевского переносить было особенно сложно. У него был сын возраста Виктуся, отличавшийся прямо-таки безграничными талантами. Парикмахер Кшаклевский решил провести время заключения с пользой и рассказывал сокамернику о своем трехлетнем мальчике. Через два дня Янек впервые подумал, что в итоге свихнется.

На восьмой день Кшаклевский охрип от разговоров. На девятый замолк, а вечером разразился плачем. На одиннадцатый признался, что его сын никакой не исключительный. Он болен и, скорее всего, никогда в жизни не сможет говорить.

– Ты не представляешь, что это за чувство, – прошептал он среди ночи и потом уже больше ничего не говорил.

Они попрощались, пожав друг другу руки и дав обещание, что когда-нибудь еще встретятся.

Янек вернулся домой. С новыми силами принялся за свои девять непокорных гектаров и решил: или он, или они. Он вставал задолго до рассвета и ложился сильно после заката. Поклялся себе, что больше никогда не сядет в тюрьму за какую-то свинью или же ее отсутствие. Мальчики, несмотря на голод, росли быстро. Ирена улыбалась чаще, чем раньше. Жизнь начала складываться.

– Теперь уже все будет хорошо, – услышал он от нее однажды вечером.

– Знаю, – ответил и обнял жену, глубоко вдыхая молочный запах ее кожи.

Через месяц их бесцветный сын умер первый раз.

Глава вторая

Бронек Гельда уже почти не помнил отца. В воспоминаниях перед ним представала лишь окутанная дымом фигура в углу избы. Темная, сутулая. Зато он хорошо помнил беготню за махоркой на натруженных ногах.

Отец много курил. Каждый день перед выходом в поле он сосредоточенно скручивал папиросы и укладывал их в кожаный кисет, который затем привязывал к ремню. Махорку покупали в расположенном напротив костела магазине с баром, который держал болтливый пан Бельтер.

Несколько раз в месяц, возвращаясь из школы, Бронек заходил к пану Бельтеру, и тот давал ему небольшой мешочек. Отцовские деньги были точно отсчитаны. Бронек прятал махорку в портфель и проходил еще четыре километра, отделявшие его от дома.

После уроков он иногда впадал в задумчивость. Шел из Коло в Любины, каждый день смотря на одни и те же дома и деревья. Думал, сколько еще в мире домов и деревьев. Случалось, от рассеянности забывал зайти к пану Бельтеру. Отец обычно ждал его на лавке под старой, обомшелой сливой. Заходя во двор и увидев его фигуру – теперь уже темную и затуманившуюся, – Бронек вдруг вспоминал.

– Папа, пожалуйста, не злись… – начинал мальчик, но отец безмолвно вставал с лавки и направлялся к дому. Бронек шел за ним. Они заходили в сени, отец закрывал дверь и велел ему встать к стене.

– Штаны, – произносил он спокойно.

Неторопливо, мешкая, снимал со стены вожжи. Долго стоял у сына за спиной, проводя твердой кожей между пальцами. Щууух. Щууууух. Бил по ногам и попе. Бронек просил прощения, умолял. Он знал, что это ничего не даст. Пятнадцать ударов – никогда не больше, никогда не меньше. После пятнадцатого вожжи возвращались на стену, а Бронек подтягивал штаны и мчался к пану Бельтеру.

Иногда он вспоминал про махорку, завидев дом вдалеке. Тогда он разворачивался на пятках и летел в магазин, а отец провожал его взглядом. Наказание наступало позже. Пятнадцать ударов – никогда не больше, никогда не меньше.

Когда отец умер, Бронеку было тринадцать. Он понимал, что должен помнить его лучше. В памяти должно было остаться нечто большее, чем просто темная фигура, скручивающая папиросы, и хлест вожжей по коже. Тем не менее, отец ассоциировался у Бронека Гельды только со злостью и беготней за чертовой махоркой.

Сам он ни разу не закурил. У него были другие привычки. Он страстно читал газеты, стругал узорчатые рогатки из дерева и боролся на руках. Благодаря последней, познакомился со своей будущей женой.

Обычно он мерился силами с лучшим другом школьных лет Фелеком Шпаком из соседней деревни Охле. Не очень умел проигрывать. Злился, вздыхал, требовал реванша. Тщательно вел реестр поединков.

Однажды, записывая результат очередной схватки, он впервые заметил крутившуюся на кухне Хелю, которая прежде как-то не привлекала его внимание. Невысокая, несмелая, неприметная и неразговорчивая, она словно опасалась быть хоть какой-нибудь. С того момента Бронек присматривался к ней все пристальнее. Некоторое время ему казалось, что, если сильно на нее подуть, она рассыплется на части.

Ему было тогда двадцать шесть, и уже лет пять он активно искал жену. Но пока все ограничивалось поисками.

– Думаешь, она бы захотела со мной?.. – спросил он Фелека Шпака в день, когда преимущество последнего сократилось до пяти побед, и кивнул в сторону Хели, загонявшей кур в деревянный сарай.

– Да ты чего… с Хелей флиртовать собрался? – удивился Фелек, массируя уставший локоть.

Бронек молчал и смотрел на девушку, которая как раз пыталась выкурить из кустов какую-то упрямую несушку. Полы ее передника развевались на ветру.

– А что? – спросил он наконец.

– Эх… Будь осторожнее, она немного чуднáя. Однажды уже влюбилась. Боже правый. Едва это пережила. Не знаю, может, и стоит попробовать.

– А что я должен…?

– Цветы принеси. Она вроде их любит.

– Цветы, – Бронек повторил это слово, будто слышал его впервые в жизни.

Брат Хели наклонил голову и выглянул в окно. Он рассказал Бронеку о том, как его сестра однажды чуть не сошла с ума. Все началось летом 1915 года. Хеле было шесть, она безумно любила цветы. Ходила по деревне, срывая все подряд, а потом засушивала, вязала букеты и плела венки. В соседний Брдув приехала тогда на каникулы таинственная Бася Халупец с черными звериными глазами. Взглянув в них, мужчины просто теряли голову. Как-то раз Хеля увидела ее в Коло. Девушка шла по улице с подругой, высокая, элегантная, не такая, как все. Она была из какой-то сказки, явно не отсюда.

Хеля сплела для нее венок из сушеных цветов и брала его с собой всякий раз, когда родители разрешали ей ехать вместе с ними в Коло. И вот однажды она столкнулась с Басей недалеко от костела и молча вручила ей венок. Девушка поблагодарила, улыбнулась, а потом, неспешно удаляясь, еще и помахала. Несколько недель Хеля говорила только о ней.

Вскоре Бася Халупец исчезла и появилась вновь лишь через несколько лет. Она ходила по городу, выпрямившись, осторожно, словно боялась, что может случайно к чему-нибудь приклеиться.

– Видно, что поездила по миру, – говорили о ней. Ходили слухи, что она большая звезда, снялась в кино.

К Хеле, интересовавшейся уже не только цветами, но и мальчиками, ходил тогда высокий юноша из деревни Хойны. Его звали Кшиштоф, он водил ее на прогулки. Они почти не разговаривали, просто ходили – от дороги до поля в конце деревни и обратно. Иногда он рвал для нее цветы. Фелек слышал, как во время вечерней молитвы его сестра шепчет Богу, что не знает наверняка, но, кажется, влюбилась.

Однажды Хеля отправилась с матерью в Коло, на рынок. Был конец июля, люди буквально плавились на солнце. Хеля мечтала искупаться в пруду или хотя бы облиться ведром холодной воды из колодца. На тонувшей в пыли улице Сенкевича увидела своего Кшися. Оживленный как никогда, он крутился вокруг Барбары Халупец, которая пыталась не обращать на него внимания. Парень громко смеялся и корчил рожи, как ошалевший. В какой-то момент он упал на колени перед черноглазой женщиной и во всю глотку стал орать, что любит ее, после чего та быстрым шагом удалилась. Хеля отвернулась, потянув мать за собой. Домой она пришла полуживая. Пробормотала, что у нее температура, и сразу зарылась в кровать. Глухая к мольбам отца, провела так несколько дней, пока наконец не дала себе два обещания. Во-первых, встать. Во-вторых, больше никогда не влюбляться. Сдержала только первое.

* * *

Лучшим другом Бронека Гельды был пес. Его звали Конь. Он относился к тому типу глупых собак, глупость которых хочется приласкать. Конь лаял в самые неподходящие моменты, бросался на телегу, месяцами стоявшую во дворе, и гонялся за невидимыми жертвами. Кличкой он был обязан характерным зубам, определенно слишком крупным для животного таких размеров. Любимым занятием Коня были нападения на овин. Всякий раз, когда Бронек, его мать или один из двоих братьев открывал широкие ворота, чтобы попасть внутрь, Конь внезапно оказывался рядом. Он влетал в овин, осматривался и хватал первую вещь, привлекшую его внимание. Так ему случалось утащить кусок тряпки, старое древко от молотка или даже усохшую лапку нутрии (с этих зверьков Геновефа Гельда снимала в сарае кожу). Но чаще всего объектом подобных краж становился какой-нибудь засохший кошачий помет. В один прекрасный летний день 1937 года Коню исключительно повезло. Его трофеем стал букет цветов, спрятанный за грудой бревен, а вечером, будто этого было мало, ему удалось украсть еще один, непредусмотрительно оставленный в том же месте. Бронек выскочил из сарая и гнался за Конем через двор и поле, когда же силы его были на исходе, начал кидать в собаку камнями, пока та не скрылась в кустах. Траекторию побега устилали лепестки маков.

Уберечь получилось лишь третью связку. В тот же вечер Бронек отправился к Шпакам и со смесью страха, стыда, сомнений, радости и гордости вручил букет Хеле. Девушка молча взяла его, поставила в воду и ушла с кухни, прежде чем он успел что-либо сказать.

После нескольких поединков с будущим шурином Бронек сел на ступеньки перед домом и принялся наблюдать, как Хеля несет из хлева ведра с молоком. Только сейчас он заметил, насколько она худая. Ноги как его предплечье. Бедра мальчика-подростка. Груди как будто вообще не было. Лицо вытянутое, нос маленький и большие карие глаза. Вместо рта – полоска без губ. Длинные волосы, связанные в конский хвост, развевались и липли к шее и щекам.

– А ты, Хеля, слышала анекдот о двух мужиках, которые очень долго спорят? – завязал он разговор.

– По-моему, нет, – ответила она, ставя ведра у колодца.

– Спорят и спорят, и вдруг один говорит: «А у вас, говорят, все тело волосатое, как у обезьяны!» И знаешь, что на это отвечает второй?

– Нет.

– Ваша жена слишком много мелет языком!

Молчание, воцарившееся с последним предложением, вызвало у Бронека подозрение, что анекдот все же был не столь великолепен, как уверяла мать, когда несколько дней назад за столом делилась им с сыновьями.

– Довольно смешно, – заключила наконец Хеля и вернулась к работе.

В следующих беседах Бронек пробовал ее узнать и все больше убеждался, что это будет нелегко. Девушка вела себя любезно, отвечала на вопросы, бывала даже забавна, но никогда сама не начинала тему, и ему ни разу не показалось, что она заинтересована им больше, чем работой по хозяйству. Положение изменилось лишь на одном из танцевальных вечеров, которые Хеля обожала, а Бронек ненавидел.

* * *

В семье Шпаков танцевали всегда. Польку, шибер, вальс. Танцевали вечером во дворе по поводам очень веселым и просто веселым, а порой и вовсе без повода. Бронек Гельда был противоположностью танца и, может быть, именно поэтому в тот вечер показался Хеле несколько невнятным.

Не считая вспышек злости и энтузиазма, случавшихся с ним во время борьбы на руках, он двигался скорее мало, да и то достаточно флегматично – зато могло показаться, что в его высоком теле постоянно что-то происходит.

День был ветреный, солнце пригревало. Бронек не знал, что надеть, и в итоге нарядился, как для фотосъемки. Ботинки, в которых ходил в костел по очереди с тремя братьями, пиджак с широкими лацканами, галстук в разноцветные полоски и белая рубашка, пропотевшая через пятнадцать минут после выхода из дома. Сбрил рассыпанные по подбородку зернышки щетины, а слегка оттопыренные уши затушевал, зачесав волосы набок. У него было гладкое треугольное лицо. Широко расставленные глаза и острый подбородок. Маленький нос. Маленький рот. Он последний раз взглянул в зеркало и спешно вышел из дома.

Во двор Шпаков он вошел, притворяясь уверенным в себе. Большинство гостей уже танцевало. Одни пары скакали по двору, другие разговаривали перед домом, кто-то писал в кустах, а кто-то пытался петь. Ни один мужчина не пришел в костюме.

Фелек Шпак прислонился к стене, а его голову окутало облако сигаретного дыма.

– Ну ты, Бронек, и кулема…

– Что?! – Лицо покраснело, руки в карманы, зубы стиснуты, скрежет, развернуться, убежать домой и никогда больше у них не появляться. Но все-таки вдох, выдох, раз, два, спокойно. – Что?

– Галстук?..

– А чего, запрещено?

– Да нет.

– Тогда какого дьявола болтаешь?

– Вырядился, как на Пасху.

– Иди к черту! – проворчал Бронек и подошел ближе. Фелек отступил на шаг.

– Вечно ты, Бронек, дуешься. Хороших манер – кот наплакал, а на мою сестру глаз положил… – Он улыбнулся, зажмурился и глубоко затянулся. Кивнул на танцующих. – Жду-не дождусь, как вы с Хелей покажете класс.

За весь вечер Бронек не станцевал ни разу. Пошутил немного с Хелей, немного с ее отцом и периодически отказывал расхристанным соседкам, бурча что-то про больное колено. В конце вечера, когда часть пар уже разошлась по домам, присел рядом с Хелей на лавку под деревом и проговорил:

– Хеля, а ты бы не хотела, может, за меня выйти?

Девушка посмотрела на него задумчиво, будто он спросил, не хочет ли она яблоко.

– Даже не знаю.

– Если не согласишься, Фелек будет смеяться надо мной всю жизнь.

– Ага, так бы сразу и сказал.

Они поженились в 1938 году. Хеля, которую все родственники уже успели записать в старые девы, получила в приданое пуховое одеяло и корову. У алтаря Бронек едва не упал в обморок от волнения. Костел плыл перед глазами, в легких пылало, но он яростно щипал себя за ноги и как-то выстоял. Поселились с матерью Бронека и двумя его братьями в доме, в котором всегда пахло огородом.

Геновефа Гельда держала в Коло овощной ларек. После смерти мужа, которого в возрасте тридцати семи лет погубили гнившие в теле кишки, ее жизнь превратилась в ожесточенную борьбу за выживание. С тех пор как умер отец, Бронек и его братья каждый вечер усаживались за длинный стол у кухонного окна и собирали свежесобранную зелень в пучки. Никто из них этого не любил, и никто никогда не посмел сказать об этом матери.