Полная версия
Черти-Ангелы. Роман-дневник
– ой, да кого обманываю? – захлопнула в раздражении ни в чём неповинную тетрадь. Никуда же не уеду и буду ждать. У моря погоды, у калитки парня.
Пришёл, увидел, победил. Ты. А я. Я делала вид, что и не ждала вовсе, больно надо. Кто громче всех смеялся шуткам твоих друзей? Кто трижды прикусывал язык, чтобы ни разу, ни разу не спросить, ну, где ж ты был, где пропадал? Конечно, я. А ты смотрел с ласковой насмешкой, считывал. Разгадал мои жалкие попытки казаться равнодушной. Я-то обещала себе, что точно – ни за что и никогда не соглашусь теперь.
– Завтра? Смогу! Если сестра отпустит. Сейчас спрошу, – не согласилась, ага. Вот и всё. После того, как Лена сказала, что отпустит, но «утонешь, домой не приходи», счастливая и красная разглядывала себя в зеркало. Осуждающе качала головой: «Никаких принципов, никаких. В разведку с тобой не пойдёшь!». Отражение в ответ показало язык и согласилось: «В разведку не пойдёшь, а на лодке кататься – запросто».
Ночь почти не спала. Вертелась, как грешник в аду на сковородке. Жарко, душно. Мысли яблочком по тарелочке – картины рисуют разные. Насилу дождалась петухов. Выскочила в предрассветную прохладу. Рукомойник весело зазвучал в тишине под ладошками, смывая ночные страхи и сомнения.
Душа летела вприпрыжку к месту встречи, тело – не спешило нарочито. Но едва увидела тебя, такого светлого в лучах солнца, на углу, так и закончилось притворное равнодушие. Никакого больше внутреннего противоречия. И стало легче. Будь что будет – главное, с тобой!
По дороге на речку ты нарвал яблок в рубашку, я стала собирать цветы, пыталась скрыть смущение. Гармония, может, и наступила, но на свиданиях я ещё ни разу не была. Как себя вести, что говорить? Мамочки мои!
– Зачем? – удивился гербарию.
– Венок буду плести.
– Тогда и мне, – заявил. И быстренько нарвал охапку всего подряд, что под руки попалось.
Пришли к берегу. На воде качалась синяя лодочка. Ты запрыгнул в неё первый. Загрузил яблоки, цветы.
– Сначала мы пойдём против течения, туда. До железкиного моста. Там заводь есть – ничтяк, закачаешься. Искупаться можно будет. А обратно нас вернёт течение. Часа два, в общем. Ты никуда не торопишься?
– Нет! До пятницы я совершенно свободна.
– Тогда давай руку, Пятачок!
Разве я не мечтала о том, как грациозно, словно первая красавица на балу, заберусь в лодку, потом изящно присяду на скамеечку? Мечтала! Удалось изящно споткнуться о корягу. Одной ногой соскользнуть воду, потерять тапку с другой, и грациозно боднуть кавалера головой в живот прежде, чем приземлиться. Поднялась. Уселась на скамью. Пунцовая, и с ромашками на ушах. Стыдоба, хоть в воду ныряй. А ты молча выловил обувь из воды. Наконец, отправились. Не прошло и полгода.
Ты грёб, я плела венки и болтала. Неловкость и смущение растаяли, я удивлялась самой себе: скажите-пожалуйста, какая сорока. А где моё любимое косноязычие? Стеснительность? И в помине нет! До моста осталось совсем чуть-чуть, и я закончила рукодельничать.
– Смотри, мне идёт? – напялила своё творчество, кокетливо встряхнула причёской.
– Очень идёт. А где мне?
– Лови!
– Ну, как? – ты нацепил венок, повертелся.
– Похож на Леля.
– А ты на Снегурочку. Только не растай, ладно?
– Не растаю, – обманула я: растаяла уже, поздно. Но не исчезну. Я и дождём буду рядом, и росой. Кем захочешь.
Пока мерили, доплыли. Под мостом стояла сумрачная, тихая прохлада. Только блики на воде, только стрекозы. Ты сбросил какую-то железяку на цепи в воду (ах, это якорь, ага), и лодка встала, мерно покачиваясь. Хлопнул по лавке рядом с собой:
– Иди сюда.
– Зачем?
– Ты, что – боишься?
– Ещё чего!
– Ну иди.
Блин! Так вели себя обезьяны, те самые, из книги про Маугли. «Подойдите ближе!», – и вот уже один из маленьких, ни разу не целованных бандар-логов, но отчаянно ожидающих этого момента, сидит рядом с Каа. То есть с тобой. Лоб в испарине, но зуб на зуб не попадает, сердчишко где-то под коленками бухает, и, кажется, что мост обрушится сейчас прямо на меня.
– Замёрзла? Какие руки холодные! – Поднёс мои ладошки к себе и подул на них, пытался согреть дыханием. Придвинулся настолько близко, что я уловила яблочный аромат твоих губ; наклонился – и увидела отражение почти чёрной воды во взгляде, и… Гудок поезда раздался громко, помноженный эхом тысячи раз и резко. От неожиданности мы стукнулись лбами и отпрянули друг от друга. Всё бы ничего, да я вообразила себя ветряной мельницей, как будто мне мало бандар-лога. Шансов у тебя не было никаких. «Оглядел Господь дело рук своих и сказал: хорошо», – это про тебя, барахтающегося в речке. «Что и требовалось доказать, Наташа. Что и требовалось! Так и состарюсь, так и помру, без…»
– Эй! – Ты подплыл и брызнул мне в лицо, – Чума, а не поезд, чуть инфаркт не схватили, да? Ты в порядке?
– Жить буду, – пролепетала. Вытерла личико, потёрла макушку. – Глянь, венки в самоволку ушли!
– Да, ладно, пусть плывут. Ныряй ко мне, вода кайфовая такая, лягушками клянусь!
«23 августа.
…мы поплыли назад, и, самое клёвое, Дневник, что кое-кто вёл себя так, будто ничего не было! Ни этого, блин, конфуза с поездом, ни того, с тапкой, тоже. И чувствовала себя с ним легко. Удивительно! Ещё купались, ага. Прям в одежде. Я-то не собиралась. Ни купальника, ни полотенца не взяла. Но оно и в шортах, кстати, ничего. Правда, когда вернулись, я замёрзла. Потому что вдруг набежали облака, подул ветер. Я даже решила, будет дождь. И там, на берегу, никому ни говори, Дневник, ладно, а то подумают, что я сумасшедшая, там на берегу я обернулась. Зачем, вот зачем? Дура какая-то. Я увидела, что наши венки прибились к разным берегам. Испугалась! Будто то, что они не вместе, пророчило о разлуке. И я, блин, я схватила его за руку, и чуяла, что сейчас разревусь. Как ребёнок!
Изба. Луч солнца на полу. Раскрытое окно.С небесных плеч сползает лоскутным одеяломНовый день. Спит на полатях Ангел, сладким сном.Я разбудить его хочу, а как – не знаю.Ему покосы снятся, душистые стога.И яблоки в траве – как россыпи жемчужин.Так сладко спится под запах пирога,И кваса, что томится в запотевшей кружке.– Проснись, – как жаль будить, но я шепчу, – проспал!Беда, как туча в небе, посмотри, темнеет за окошком.– Оставь меня, – в ответ бормочет, – я устал.Давай вы сами. Без меня. Немножко…Да, да! Мы сами, сами, Дневничок»,– вытерла я набежавшие опять слёзы.
Ты не посмеялся надо мной тогда, нет. Наоборот. Как-то догадался, что встревожило, и просто сказал:
– Ерунда. Это всего лишь река. Её всегда можно переплыть. Понимаешь?
– Да, – обрадовалась я, и повторила, как заклинание, – её всегда можно переплыть.
«28 августа.
Приехал папа. Вечером возвращаемся домой, в Ростов. Твёрдо решил забрать меня сегодня! Что делать? А вдруг вечером Он приедет? А меня нет! Как уехать и не увидеться? Не попрощаться?! Это просто невозможно!» – я вытерла слёзы. Не-воз-мож-но! На деле оказалось – возможно. Как я ни клянчила, как ни умоляла остаться ещё на денёчек, отец был непоколебим. И пусть Галина Михайловна, мачеха, утверждала, что у меня упрямый «папочкин» характер, в этой борьбе я уступила. Уразумела бесполезность унижений, молча собиралась. А после родитель поволок, в буквальном смысле, меня на вокзал. Весь путь вертела головой по сторонам, в надежде встретить тебя.
– Шею свернёшь, – заметил отец мои трюки.
В вагоне сделала вид, что сплю. В душе рыдала. Вдоволь наплакалась о своей несчастной судьбе. Устала. Уставилась в окно. За мутным стеклом мелькали картинки уходящего лета, в голове зазвучала любимая песня Цоя: «А за окном сказка с несчастливым концом. Старая сказка…». Природный калейдоскоп и музыка принесли успокоение. Август заканчивался. Желтела трава, редели рощи, в воздухе запахло кострами. «Конец лета, – думала я, – логическое завершение романа. И пусть только в моём воображении, но ведь что-то же было, было между нами! Благодарю лето! За этот дар – за наши встречи, за тебя. Не грущу! Радуюсь, – сказала себе, – тому, что это всё-таки было, а ведь могло и не случиться!
Август с рябью на реке,В листьях спелой кукурузы,В дынях, персиках, арбузахТы спешишь навстречу мне!И в венке из чёрной сливыЯ стою на берегу.Буду самой я счастливой,Я умею, я могу!Попрощаюсь с жарким летом.Август, август, догорай!Закружится в жёлтом цветеМой родной ростовский край!Запах скошенного сена,Мяты и речной водыВыручат меня из пленаСнежной озорной зимы!
Лето», – написала я пальцем на пыльном стекле и нарисовала сердце, пронзённое стрелой. Увидела, что отец возвращается из тамбура после перекура, стёрла художества одним движением руки: «Никто не узнает о моих чувствах, никто!». Ростов встречал пыльными, душными объятьями.
– Ну, вот мы и дома, – произнёс отец, – соскучилась?
Я пожала плечами.
Глава четвёртая
Зажигательной девчонкой наступала на город осень. Звенела рябиновыми бусами, трясла калиновыми серьгами и танцевала так, что небо плакало. Юркой дворняжкой вился ветер, играл её цветастой юбкой, рвал на кленовые листья-заплаты. Осень только смеялась. Летела часами, днями мимо меня. И я вдруг очнулась. Алинка помогла. Позвонила. Заявила, что нам надо серьёзно поговорить: «О делах наших скорбных покалякать».
– О чём?
– А ты не догадываешься?
– Не-а.
– Ну, я растолкую, не боись, – пообещала многозначительно.
Эх, зря я не насторожилась! Беспечно махнула рукой на слова подруги и снова окунулась в воспоминания. Ничегошеньки не волновало, кроме мыслей о тебе. Выглянуло солнце – о, будто снова август. Дождь – это стук каплей по клеёнке, которой мы укрылись от дождя, когда сидели на лавочке и играли в карты. Арбузы – да, да, помнишь соседи бабушки вытащили огромное блюдо с розовыми сахарными кусками с коричневыми семечками. Позвали нас, детвору, других взрослых. Цела свадьба у двора получилась: шум, смех, сок течёт по подбородку, косточки на щеках, визг – налетели осы. Эх, что там, я сейчас даже Ахматову не могла читать! Только открывала тоненькую самиздатовскую книжицу, сразу сердце билось неровно, гулко, под самое горло. Воображение уносило в даль, страдание усиливалось: ведь всегда, всегда мои чувства оставались без ответа, и очередной раз – чём он лучше? Подумаешь, на лодке катались и на лавочке сидели до первых петухов. Разве ты сказал заветные слова? Разве поцеловал?
«На шее мелких чёток ряд,В широкой муфте руки прячу,Глаза рассеянно глядятИ больше никогда не плачут».– Никогда не плачут, – повторяла шёпотом.«И кажется лицо бледнейОт лиловеющего шёлка,Почти доходит до бровейМоя не завитая чёлка»,– и вот уже я в бальном зале, да, да, в таком большом, как показывали по телеку в «Войне и мире». Слышу шелест платьев, веера, перья в причёсках. Музыка. Перчатки тонкие по локоть и давит жемчуг на шее, что хочется его сорвать от волнения. Потому что это – я «скольжу по квадратикам паркета» и это – мой
«бледный рот слегка разжат,неровно трудное дыханье,и на груди моей дрожатцветы не бывшего свиданья».А в противоположном конце зала – Он. То есть ты. Равнодушный. Улыбаешься так холодно и отстранённо. Ты, значит, вылитый Печорин, я – вся из себя княжна Мэри. И наше маленькое лето в слезах, оно плачет – нет выхода. И тут Алинка со своим «покалякать» – на тебе. Такая проза. Я вздохнула. И придёт же, и привяжется, и всё ей расскажу, а потом жалеть буду. Или не буду?
«27 сентября.
Первый месяц осени пролетел, а мы и не заметили, да, Дневничок? Наконец-то в школу пойдём. Если честно – даже соскучилась. Тогда помню, обрадовались на сборах 30 августа, что будем на посту №1 стоять, у Вечного огня. Считай, каникулы продолжились. И дело полезное. А не очень всё оказалось. Потому что придурков полно вокруг, то курсанты-моряки, то ещё кто. Подойдут, и давай кривляться. А ты в ответ – ни словечка не можешь сказать, ни по лбу треснуть.
Новостей скопилось, полна коробочка. Готовься! Я сегодня – как проснулась. Не писала тебе – мы теперь в 10-м учимся, вот пена! Реформа, батюшка. И в школах – перестройка, ага. А тот, кто в последнем классе – тот в 11-м теперь. И так далее, и тому подобное. Нам старшеклассникам подфартило – ничего не изменилось, а вот первоклашкам новый срок мотать, на год больше. Мура какая-то, если честно. И вообще. Шахтёры опять бастуют. Латвия, Литва объявили о суверенитете. Шо це такэ, как сказала бы баб Люба, и с чем его едят? Я, может, и не знала бы, мне Игорь написал. Ну, Игорь – из Каунаса, солдатик. Друг по переписке. Помнишь? В общем, я смотрю, жизнь летом бурлила не только у меня, но и у страны тоже.
Папик ходит хмурый, как тучи на границе – талоны посеял. Особенно на сахар ему жаль. Рад бы на меня свалить, что я где-то положила и забыла, да сам их не донёс. Ходил вчера, полдня ворчал. Такой пеночный! Сам себя обзывал, вздыхал тяжко, как лошади тогда, на замесе. А мне как-то по фигу. Потерял, и потерял. Не в первый раз чай несладкий пить. Я и всю жизнь без сахара согласна, лишь бы… ой, ладно. Молчу.
Алинка сегодня приходила, Дневник. Чё было-то! Уму-разуму учила (как всегда). Она, прикинь, думала, что случилось со мной что-то нехорошее в Донском. Потому что одни глазюки на морде лица остались, хожу привидением, костями гремлю, как цепями. Давай, говорит, колись. Кулаком по столу стучит. Ну, и всё, я раскололась. Проревелась – по самую маковку. Вот, блин! А она сказала, дура ты (я, то есть). Не права, мол, ты, что решила (а я решила, да!) как можно дольше в деревню не ездить, забыть и не вспоминать. Чё ты счастьем, говорит, раскидываешься и вообще даже пальчиком не шевелишь в его сторону? Под лежачий камень вода не течёт. Пора, кричит, брать власть в свои руки. Как завещал дедушка Ленин. Разошлась, короче, не на шутку», – я улыбнулась, вспомнила, как подруга заявилась в гости, а я не услышала. Ну, у меня ж – осень босыми ногами танцует, Ахматова в ухо шепчет: «Слава тебе безысходная боль, умер вчера сероглазый король» – не до Алинок тут.
– Блин, ты даёшь, метёлка! – возмущалась она потом вместо приветствия, когда я всё-таки услышала и трель, и стук в дверь, и впустила подружку.
– Нельзя же так пугать, я пятнадцать минут уже тарабаню, а ты – ноль эмоций, фунт презрения. У приличных людей приступ может случиться, инсульт…
– Недержание, – вставила я.
– Вот именно! – сгоряча согласилась Алина, а потом: – Что?! Я тебе дам щас, недержание! Давай уже. Исповедуйся.
Ну я и дала. Исповедалась. Со слезами, соплями, всё как полагается. Подруга не перебивала до конца исповеди, а потом:
– Короче, с этим нужно что-то делать. Менять, понимаешь? – Алина стукнула кулачком по столу, – Пора брать почту, банк, телеграф. И революция в кармане.
– Я не могу! Не могу! – мне не до шуток, я в отчаянии. Как ей объяснить, что моя революция – это подойти первой, то есть навязаться. Бегать за мальчишкой, кошмар! И потом, неизвестность – это тяжело, но надежда есть, а так – вдруг я ему не…
– Ты ему нравишься, – отчеканила подруга. У меня, что, на лбу мысли, сомнения написаны? А она продолжила уверенно, – или нужно понравиться, только и всего!
– Нет.
– Блин! – вскочила Алинка. Злится, носится кругами по комнате. Остановилась, подбоченилась: – Ну, и сиди тут, гордая и несчастная. И глупая. А другая, попроще, подойдёт, уведёт – не задумается.
У меня задрожали губы.
– И… и… пусть! Значит, он… значит, и не нравилась, и…
– Да ёлки-палки, чё за фанатик?! Тебе бы в средние века жить, на ведьм охотиться – всех бы сожгла! Без суда и следствия при том, стопудово! Ты же только что говорила, какой он замечательный, какой особенный, непохож на остальных. И это чудо собираешься упускать? Ты должна поехать и найти его, и подойти! Выяснить. Чего бояться? Посмотри! – махнула подруга рукой на окно, – весь мир как на ладони, открыт и ждёт. А ты боишься каких-то придуманных страхов. Ещё ничего не знаешь, ещё ничего не произошло, а уже накрутила!
Я слушала и молчала. Переваривала. Решиться на трудный, смелый для меня, поступок? Как можно! Я же трус. Ах, насколько проще сидеть и страдать, а сделать первый шаг так страшно! И куда ж без этого: что он обо мне подумает? Что другие скажут?
– Знаешь, чего ты боишься? – Алина препарировала меня, ещё тёпленькую, – Ты боишься взаимности, вот чего! Боишься быть счастливой, Наташка! Ты не знаешь, что с этим делать!
– Ты права.
– Что?! – она обескураженно плюхнулась на табуретку.
– Ты права, – повторила я. Выходит, я решилась? И не такой уж трус?
– Фух, – выдохнула подружка, делая вид, что утирает пот со лба, – ну, наконец-то! Нелёгкая это работа – из болота тащить бегемота!
– Я – бегемот?!
– Ещё какой! И живёшь в болоте своих страхов да страданий! Пора его встряхнуть!
Да уж, подружка постаралась не на шутку тогда!
Сенека сказал: «Сделай первый шаг и ты поймёшь, что не всё так страшно».
– Пора встряхнуть это болото! – говорю себе каждый раз, когда понимаю, что боюсь.
«…и мы насмеялись до икоты, а потом я снова ревела. Чёрт его знает уже почему. А потом постановили, то есть она постановила, и обжалованию не подлежит – едем в Донской 7 октября, в День Советской Конституции. Чем не повод? Дискотека точняк будет празднишная, так что там кое-кого и встретим, и обозначим, как сказала Алинка, наше с ним статус-кво. Ох, ну и денёк выдался, Дневник. Давно так не переживала. Словно на качелях, вверх-вниз. И сейчас боязно, жуть! Как подумаю – приедем, увижу, и чё? А он, такой, – я не я и рожа не моя. Хоть топись тогда!».
– Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка «Станция Заречная»! – сколько раз слышала объявление, не счесть, но именно сейчас мне показалось, что… что там, за закрытыми дверями вагона, останется нечто привычное, но очень важное. И уже не вернёшь.
– Пшшш, – электричка тронулась. Осторожно, двери закрылись. А за ними – суматошное утро двух девчонок. «Ты на минуточку, покурить выйдешь, или мир покорять пойдёшь?» – сурово спросила Алинка и отмела твёрдой рукой все сомнения, которые – э-ге-гей, снова и снова атаковали меня всю неделю, после визита подружки, и вплоть до настоящей секунды.
Позади – целая эпопея с поиском наряда, поход в парикмахерскую на маникюр, обучение ходьбе на каблуках – мама мия, папа римский, кто их придумал? Предательские шпильки белых сапожек, что пожертвовала мне подружка, подворачивались на каждом шагу.
– Кстати, в чём ты пойдёшь на первый бал?
– Куда?! – изумляюсь.
– На дискач, куда-куда, – передразнивает Алина, – ну, ты даёшь: как будто и не знала!
Не то, чтобы не знала, скорее надеялась, что пронесёт, что для красного словца появился этот пункт в плане. Где там! Когда подруга развивает бурную деятельность, её не остановит даже ядерный взрыв. А тут – дискотека! Мамочки мои!
– Главное, гардеробчик, – бормочет она, словно ведьма, – ну-ка, что у нас в шкафу? Да сделай музон погромче! Мы начинаем КВН!
– И вышли из дома, когда во всех окнах погасли огни, один за одним, – подпевает Цою в магнитофоне и деловито проводит ревизию шкафа Алинка. И всё ей не так: в этом я – Дюймовочка, «тока за лягушку замуж выходить», в том – бабка Шапокляк, «никакой Гена не поможет, который крокодил»! И (с тяжким вздохом) – нет короткой юбки. Нету!
– Ездит такси, но нам нечем платить! – пританцовывает подруга, продолжая проверку шкафа, – О! А это чё?
– Это папины джинсы. Отец купил ткань в Москве, а здесь сшили. Он в них на охоту, на рыбалку ездил.
– На охоту?! – возмущению нет предела. – Какое кощунство! – подруга щупает ткань, – м-да, это вам не варёнки с толчка!
Алина призадумалась, а я испугалась за судьбу штанов.
– Эврика! – подскакивает подруга. – Мы из них тебе юбку забацаем: низ обрежем, «молнию» втачаем, – кутюрье вошёл в раж, не притормозить!
– Папа ни за что не разрешит! – пытаюсь охладить пыл модельера.
Алинка накинула джинсы на плечи, машет на меня штанинами:
– Видели ночь, гуляли всю ночь до утрааа! – интересуется в процессе: – Он в них ходит куда-нибудь?
– Нет.
– Значит, и спрашивать не будем. Нет, ну что за предки мелочные пошли: сами не носят, и другим не дают!
На секундочку подруга перестаёт двигаться и обращается к джинсам:
– А чтой-то вы, мужчина, на шею залезли и ножки свесили, как будто тут и были? Сейчас мы вам покажем кузькину юбку!
– А как же я в ней пойду? Папа-то увидит?
Я представила папины глаза, когда он узнает в моей юбке – свои джинсы! И упала на диван от смеха.
– Контрабандой вынесем в подъезд и там переоденемся! – подхватывает хохот Алинка и валится рядом.
– Видели ночь, гуляли всю ночь до утрааа! – уже вдвоём не подпеваем – орём.
Как там, в кино: «Эх, молодость, молодость…»9.
Закончилась плёнка, мотай!
Остались там же, в прошлом, и неровные строки в дневнике:
«6 октября.
Завтра этот День. Который, возможно, перевернёт всю мою жизнь. Который либо убьёт, либо…
Да, это я – твой крест, твой рок,Твой перекрёсток среди ста дорог.Да, это я – твой бесконечный срок,Твой долг, и совесть, и немой упрёк.Да, это я – твои надежда и любовь,Твоё молчанье среди сотни голосов,Твой выстрел и твоя мишень.Да, это я – твой новый день».С семи часов утра полный дурдом в квартире организовался. Папа трусливо сбежал на кухню, носа не казал. Магнитофон вопил на всю катушку. Алинка рисовала стрелки, плевала в «ленинградку» и прятала короткие юбки в сумку: им предстояло покинуть Ростов инкогнито, для спокойствия родительских нервов. А я… меня даже затошнило от кипучей энергии подруги и страха перед поездкой. Не знаю, чем бы закончилась паника, но Алине в очередной раз удалось удивить меня, отвлечь и развеселить: когда решила нанести последний штрих, обнаружив банку сухой краски, серебрянки, похожей на пыль и вытащила нас на балкон. Посыпала. Посыпала, можно сказать, головы пеплом. Сияли мы в лучах солнца знатно. Инопланетно. «Отпад!» – подвела итог Алина. «Ну вы это… того, – промямлил ошалевший от такого зрелища, отец, – не балуйте. Лену слушайте». «Йес, ит из, дядя Витя!» – пообещала Алинка, я только головой кивала.
Колёса электрички мерно стучали, а я втихаря злилась. На болтовню и деловитость подруги; на себя, потому что боялась; злилась, потому что злилась на подругу. Аж губы побелели. Думала, как нажму сейчас на стоп-кран, как побегу по шпалам назад. Домой, в спасительную ракушку на пятом этаже. Хорошо, что Алина не замечала моего состояния, а то, чтобы ей сказала? Я никогда не сопротивлялась, никогда ничего не делала для того, чтобы изменить ход своей судьбы, и вот – пожалуйста. Я ехала выяснять отношения. Бред какой-то, помогите, это – не я! И не узнать, как сложилась бы дальнейшая жизнь, поступи тогда не так, а иначе. Какие события произошли бы, каких людей встретила бы, каких – нет. Счастливее стала бы?
– Следующая остановка «станция Каяла», – пробормотал динамик, прервал размышления о том, что однажды человек либо сам, либо под чьим-то чутким руководством переводит стрелку и – поезд жизни мчит уже по другому пути.
Алинка вскочила:
– Ну, чё, подруга? Бери шинель, пошли домой. В смысле, на выход. Нас ждут великие дела. Бац, бац, и – в дамки!
Мне бы её оптимизм, вздохнула про себя и спрыгнула вслед за ней на перрон. Мир встретил радужными красками. Их яркость легко оценить осенью, когда в череду одинаковых, как близнецы, серых дождливых будней вдруг вклинивается, протискивается приветливый солнечный денёк. Ласково сияло солнышко. Асфальт блестел, словно умытая мордашка сорванца, на небе – ни тучки. Ходили слухи, что наступило бабье лето. Последний привет из сказки про тепло.
– Веди меня, Сусанин! – скомандовала подруга. Важно так. Я невольно рассмеялась: то ли Владимир Ильич с кепкой на броневике, то ли товарищ Сталин, только без усов и трубки. – Далеко ли топать, свет мой зеркальце, скажи?
– Недалеко. Сорок минут, по прямой да мосту через речку, и на месте, матушка, – паясничала я. Сердце забилось с новой силой. Мысли, как горошины в стеклянной банке, перекатывались, стучали дробно в висках, бились пульсом: «скоро». Шаг печатал по тротуару, оставляя след: «скоро». Скоро!
Донской встретил шумом прибрежных камышей, порывами ветра, рябью на тёмной воде. Кагальник отражал небесную глазурь и карамельные облака.
– Красотища! – восхитилась Алинка. – Лепота!
Я наполнилась гордостью за хутор по самый краешек души – так мечтала, чтобы подружке понравилось место, которое любила с детства. Настроение стремительно росло вверх, как росток к солнцу. У моста мы встретили соседского парня Димку на «Яве». Его растерянный вид (наверняка серебрянка ослепила, видать, не вся осыпалась по дороге) привёл меня в какое-то легкомысленное состояние:
