Красивые вещи

Как-то раз в конце января, во второй половине дня, когда прозвенел последний звонок и большая часть моих одноклассников отправилась на горнолыжные склоны, я села в автобус, едущий в город, и обнаружила, что в салоне я не одна. В дальнем ряду, раскинув руки и ноги по ближайшим сиденьям, сидел Бенджамин Либлинг. Я заметила, что он смотрел на меня, когда я входила в автобус, а потом он торопливо отвел глаза.

Я села ближе к передней двери и открыла учебник алгебры. Двери с дребезжанием закрылись, автобус, содрогаясь и раскачиваясь, поехал вперед. Шины с зимними шипами скребли ледяную корку. Я сидела и несколько минут честно пыталась сосредоточиться на логарифмических выражениях, остро ощущая присутствие еще одного пассажира в автобусе. Может быть, ему было одиноко? А может быть, он считал, что с моей стороны невежливо ни разу с ним не заговорить? Почему мне казалось таким неловким то, что между нами нет никаких отношений? Я резко встала, прошагала по резиновому коврику посередине салона и плюхнулась на сиденье перед Бенджамином. Свесив ноги в проход, я повернулась к нему лицом.

– Ты – Бенджамин, – сказала я.

Глаза у него были медно-карие. Сейчас, сидя близко от него, я увидела, что ресницы у него просто неприлично длинные. Он удивленно заморгал, глядя на меня.

– Бенджамином меня называет только отец, – сказал он. – А все остальные зовут меня Бенни.

– Привет, Бенни. Меня зовут Нина.

– Я знаю.

– О!

Я пожалела о том, что села перед ним, и была готова вернуться на свое место, но Бенни вдруг сел прямо и наклонился ко мне так близко, что я ощутила запах мяты у него изо рта и услышала, как леденец стучит об его зубы, когда он говорит:

– Некоторые говорят, что мне надо с тобой познакомиться. А почему они так говорят?

Мне показалось, будто Бенни включил фонарик и светит им прямо мне в глаза. Что я должна была ему ответить? Я на секунду задумалась.

– Думаю, потому что больше никто не хочет брать на себя такую ответственность – дружить с тобой и со мной. Им будет проще, если мы подружимся между собой. Так они отделаются от этой работы. И будут думать, какие они молодцы, что нас свели.

Бенни смущенно уставился на свои ноги, на громадные снегоходы:

– Что-то вроде того. – Он сунул руку в карман, вытащил жестяную баночку и протянул мне: – Хочешь?

Я взяла леденец, положила в рот и сделала глубокий вдох. Все вдруг обрело свежесть и чистоту, и наше дыхание соединилось в морозном воздухе, наполнявшем салон автобуса, и у меня хватило смелости спросить:

– Ну так что, стоит нам подружиться?

– Это кое от чего зависит.

– От чего?

Бенни снова опустил глаза, и я заметила, как краснеет его шея снизу вверх, от края шарфа.

– Наверное, оттого, сильно ли мы понравимся друг другу.

– А как мы это поймем?

Похоже, мой вопрос ему понравился.

– Ну, давай посмотрим. Выйдем вместе из автобуса в Тахо-Сити, выпьем горячего шоколада в кафе «У Сида» и поболтаем о том о сем, начиная с того, откуда мы сюда приехали, и много ли было мест, от которых нас тошнило, и как сильно мы ненавидим своих предков.

– Я свою маму не ненавижу.

Похоже, Бенни удивился:

– А отца?

– Я его не видела с тех пор, как мне было семь лет. Наверное, можно сказать, что я его ненавижу, но это никак не зависит от наших нынешних отношений. Их просто нет.

Бенни улыбнулся. Улыбка преображала черты его лица, казавшиеся разрозненными деталями – веснушки, крючковатый нос, огромные глаза, – в нечто чистое и радостное, почти младенческое по красоте.

– Хорошо. Вот видишь, мы уже к чему-то движемся. Ладно, сходим к «Сиду». После минут пятнадцати – двадцати болтовни нам либо станет скучно, хоть плачь, потому что не сможем сказать друг дружке ничего интересного, и тогда ты, наверное, извинишься, скажешь что-нибудь насчет домашнего задания и смоешься от меня, и потом до конца учебного года мы будем друг от друга шарахаться в коридорах, потому что все это будет по-уродски… или нам все же окажется интересно разговаривать друг с другом, и тогда мы повторим встречу раз и, может, еще раз и покажем нашим одноклашкам, что они были правы. Таким образом мы исполним свой долг ответственных граждан, сделаем товарищам приятное. Двойная победа получится.

Разговор был таким легким, таким взрослым и откровенным, что у меня даже голова закружилась. Знакомые мне подростки так не разговаривали. Они ходили на цыпочках вокруг правды, не высказывая ее, а невысказанному придавали такой смысл, какой сами очень хотели. У меня уже было такое чувство, будто бы мы с Бенни вступили в некое тайное общество, в сути которого никто из наших товарищей по школе не сумел бы разобраться.

– То есть ты хочешь сказать, что хочешь попить горячего шоколада, – резюмировала я. – Со мной.

– Если честно, я предпочитаю кофе, – сказал Бенни. – Но подумал, что ты любишь горячий шоколад.

– Я тоже больше люблю кофе.

Бенни улыбнулся:

– Вот видишь, хорошее совпадение. Может быть, все же есть надежда на дружбу.

Мы доехали до города, сошли с автобуса и прошагали по заваленному снежной кашей тротуару к кафе на главной улице. Я искоса смотрела на Бенни, как он топает в своих гигантских «луноходах», обмотав шарф вокруг подбородка и натянув вязаную шапку на лоб – так, что от его лица была видна только полоска около глаз шириной дюйма четыре. Он повернул голову, увидел, что я смотрю на него, и снова покраснел. Я поймала себя на том, что мне нравится, как его лицо отражает эмоции, что его легко прочесть и понять. На ресницы Бенни садились снежинки, и мне вдруг захотелось протянуть руку и смахнуть их. В том, что мы были рядом, чувствовалось что-то совершенно естественное, как будто мы вместе довели игру до конца и оба вышли победителями.

– А почему ты сегодня ехал на автобусе? – спросила я, когда мы встали в очередь в кафе.

– Моя мама в очередной раз расквасилась, не смогла за мной приехать.

Он сказал это так небрежно, что я была потрясена.

– «Расквасилась»? Что же, она позвонила в администрацию школы в слезах и велела тебе ехать на автобусе?

Бенни покачал головой:

– Позвонил отец. И у меня есть сотовый.

– А… понятно. – Я постаралась вести себя так, будто это совершенно нормально, будто я знаю уйму подростков, у которых есть свои собственные сотовые телефоны. Мне ужасно хотелось выспросить Бенни о разных мелочах жизни в его мире. Хотелось хорошенько пощипать его перышки и увидеть оголенную кожу. – И он не предложил прислать за тобой водителя, нет?

– Тебя почему-то ужасно интересует, какими средствами передвижения я пользуюсь. Тема очень скучная, на мой взгляд. – Извини. Просто ты вроде бы не из тех, кто ездит на автобусе.

Бенни посмотрел на меня, и по его лицу пробежала тень печали.

– Значит, ты знаешь, из какой я семьи.

Я почувствовала, что краснею:

– Да нет, не то чтобы… Прости, это было невежливо с моей стороны.

Прежде мне ни разу не доводилось разговаривать с богачом. Может быть, следовало учтиво не замечать той роскоши, которая их окружала? Может быть, их богатство было столь же очевидным, как их внешность, цвет волос, национальность или спортивные таланты? Почему говорить об этом считалось неприличным?

– Нет, – ответил Бенни. – Все нормально. Да, у нас есть водитель, но если бы мои родители прислали его за мной, я бы их убил. Хватит уже того, что…

Он не договорил, и я вдруг поняла, что богатство так же угнетает его, как меня – наша кочевая жизнь.

Наша очередь подошла, и мы заказали кофе. Когда я достала кошелек с мелочью, Бенни взял меня под локоть.

– Не делай глупостей, – сказал он.

– Я могу себе позволить чашку кофе, – ответила я и словно бы ощетинилась.

Я задумалась: а знает ли Бенни, из какой я семьи?

– Можешь, конечно, – сказал Бенни и быстро отдернул руку, после чего вынул нейлоновый бумажник из заднего кармана и положил на стол одну хрустящую, новенькую стодолларовую купюру. – Но зачем тратить деньги, когда в этом нет нужды.

Я смотрела на эти сто долларов, стараясь не вести себя по-идиотски, но не получилось.

– Тебе родители дают сотни на карманные расходы?

Бенни рассмеялся:

– Господи, нет, конечно. Карманных денег мне вообще больше не дают – не доверяют. Эти деньги я стащил из отцовского сейфа. В качестве кодовой комбинации он использует дату моего рождения. – Бенни широко, заговорщицки улыбнулся мне. – Для человека, считающего себя намного умнее других, мой отец на самом деле довольно туповат.

Теперь, оглядываясь на начало нашей дружбы, я вспоминаю это неловкое время, и сладкое, и горькое, как мы оба спотыкались, бродя около колоссальных различий тех миров, в которых мы выросли. Общее мы находили в основном в том, что нам обоим не нравилось. Мы были странной, неравной парочкой. Мы стали встречаться после школы пару раз в неделю. Бывали дни, когда я смотрела вслед задним фарам промчавшегося мимо меня «лендровера», набиравшего скорость. Но чем дальше, тем чаще я обнаруживала Бенни, ожидавшего меня на автобусной остановке. Он всегда приносил пару запасных варежек в рюкзаке и молча протягивал их мне, а потом мы переминались с ноги на ногу на морозе. Доехав до города, мы шли в кафе «У Сида», пили кофе и делали уроки. Бенни любил рисовать, и я наблюдала за тем, как он рисует в блокноте комиксы, изображая посетителей кафе. Потом мы шли на заснеженный берег озера и смотрели на то, как ветер превращает воду в ледяное желе.

– А ты ездишь со мной на автобусе потому, что тебе хочется, или потому, что твоя мама так часто «расквашивается»? – спросила я у Бенни однажды в феврале, когда мы с ним сидели на берегу озера за засыпанном снегом столиком для пикника и пили быстро остывающий кофе из бумажных стаканов.

Затянутой в перчатку рукой Бенни отломил с края столика сосульку и сжал ее, как кинжал:

– Я ей сказал, что ей больше не надо меня забирать после школы, и она обрадовалась. – Он изучил взглядом острый конец сосульки и протянул руку к воде, держа сосульку, как волшебную палочку. – Она иногда откалывает такие номера и тогда не любит выходить из дома.

– «Номера»?

– Ну, понимаешь… Она вроде как теряет равновесие. Начинается с того, что она устраивает сцены на публике… ну, кричит на слуг, получает штрафы за превышение скорости, тратит бешеные деньги в магазинах, резвится в ресторанах. Тогда отец в итоге срывается на нее, а она забирается в постель и не желает неделями выходить из дома. Отчасти мы из-за этого сюда и перебрались. Это главное. Отец решил, что для матери будет полезна перемена мест. Ну, ты понимаешь, он решил увезти ее из большого города, от всего этого… – Бенни изобразил жестом кавычки, – «давления» светской жизни.

Я задумалась о женщине, которая была едва различима за рулем «лендровера». Руки в кожаных перчатках, голова накрыта капюшоном парки, отороченным пушистым мехом. Я пыталась представить, как она, облачившись в шелка и бриллианты, пьет шампанское за завтраком, а во второй половине дня нежится, принимая водные процедуры и массаж.

– Вот не думала, что посещать вечеринки так утомительно. Надо будет не забыть об этом, когда меня в следующий раз пригласят на бал.

Бенни рассмеялся и скорчил рожицу:

– Думаю, мать просто достала отца своими выходками. – Он немного помедлил. – Да и я тоже. Мы то и дело порочим доброе имя Либлингов. Вот он на время и притащил нас сюда, в это тухлое старинное поместье. Как непослушных детишек. «Ведите себя хорошо, а не то я вас тут насовсем оставлю» – типа того. Отец у меня суровый: если сразу не добивается того, чего хочет, будет угрожать тебе до тех пор, пока своего не добьется.

Я задумалась о словах Бенни.

– Погоди. А ты что натворил?

Бенни стал тыкать сосулькой в снег на столике, оставляя идеально круглые ямки:

– Ну… меня-то просто вышибли из школы, начнем с этого. Я угощал одноклассников риталином[43]. А школьное начальство решило, что меня можно считать наркодилером. Хотя денег я за таблетки не брал. Я считал, что доброе дело делаю.

– Погоди. С этого места поподробнее. Ты на риталине сидишь?

– Да меня чем только не пичкают. – Бенни перевел взгляд на белые барашки волн. – Риталин, потому что я слишком много сплю и рассеян на уроках, вот мне и поставили диагноз – ОКР[44]. А кроме того, еще миленький коктейль из антидепрессантов, потому что я слишком много времени провожу в своей комнате один, а это конечно же означает, что я мрачный тип и социопат. Ну, это же так очевидно: если ты не желаешь ни в чем участвовать, значит, ты психически болен.

Я снова задумалась.

– Если так, то я тоже псих.

– Поэтому ты мне и нравишься. – Бенни улыбнулся и смущенно опустил голову. – Я почти не сомневаюсь: мать с отцом хотят, чтобы я больше походил на сестру. Ванесса делает все, чего от нее ждут. Светская девица, королева выпускного бала, капитан теннисной команды – это в школе. А потом она поступает в отцовскую alma mater, чтобы родители могли хвастаться ее успехами на крутых вечеринках. Выйдет замуж молодая, настреляет им наследников, будет выглядеть красоткой на семейных фоточках. – Бенни поморщился.

– Звучит жутковато.

Он пожал плечами:

– Она моя сестра. – Он несколько секунд молчал. – В общем, я почти уверен, что отец опасается, как бы я не стал странным, как мать, вот он и пытается выбить из меня всякую дурь, пока не стало слишком поздно. А мать всеми силами старается меня держать дома, чтобы не думать о том, что дома-то надо на самом деле держать ее.

Я сидела рядом с Бенни за столиком для пикника и гадала, как быть со всеми этими новостями. Я не привыкла к подобным дружеским признаниям, когда вдруг поднимается занавес и ты видишь, что творится за кулисами. Мы сидели и смотрели на облачка пара, срывавшиеся с наших губ и таявшие в воздухе.

– А моя мать легкомысленная, – вдруг выпалила я. – Да, она легкомысленная, делает кучу глупостей, а когда совсем напортачит, спасается бегством. Нет, я знаю, что хочет все делать по-хорошему – по крайней мере, когда речь идет обо мне. Она только того и хочет – обо мне заботиться, но я устала от ее неудач. Получается, что из нас двоих взрослая я.

Бенни изучающе посмотрел на меня:

– Хотя бы твоя мать не пытается тебя изменить.

– Шутишь? Она вбила себе в голову, что я стану супер-ученой-рок-звездой-президентом-председателем-совета-директоров. Нет, она на меня не давит. Просто я должна добиться всего того, что не удалось ей, стать тем, кем она не смогла стать. Я должна сделать так, чтобы она уверилась в том, что своей жизнью не окончательно угробила мою.

Я вылила остатки холодного кофе под лавочку и стала рассматривать коричневые брызги на белом снегу. Меня удивили собственные слова. Я тут же пожалела о них – ведь я словно бы каким-то образом предала мать. И все же что-то пробудилось внутри меня, какое-то темное и горькое зерно негодования. Прежде я никогда ничего подобного не ощущала. Я насладилась этим чувством, позволила ему заполнить меня. Почему моя жизнь такова? Почему моя мать не умела печь маленькие кексы? Почему она не работала администратором в ветеринарной клинике или воспитательницей в детском саду? Почему я все время чувствовала себя так, словно все в моей жизни идет наперекосяк, что у меня нет шанса честно достигнуть цели и, наверное, никогда не будет?

Что-то прикоснулось к моей спине. Это была рука Бенни. Он попробовал бережно преодолеть расстояние между нами и осторожно прикоснулся ко мне. Словно бы обнял меня, но не до конца. Мы оба были в теплых парках, и их толстый наполнитель отделял нас друг от друга. Я не могла ощутить тепло тела Бенни, закрытого коконом куртки. Я опустила голову на его плечо, и мы несколько минут сидели молча. Снова пошел снег. Я чувствовала, как снежинки прикасаются к моим щекам и превращаются в крошечные холодные капельки.

– А здесь не так уж и плохо, – пробормотала я.

– Да, – согласился Бенни. – Не так уж плохо.

Почему нас потянуло друг к другу? Может потому, что других вариантов не было, или все же что-то особенное таилось в наших характерах, что-то, что нас объединяло? Теперь, когда миновало десять лет, я оглядываюсь назад и гадаю – может быть, мы все-таки сошлись не из-за того, что нас сближало, а из-за того, что было в нас разным? Может быть, то, что мы оба были в Тахо чужаками и прибыли туда как бы с двух крайних точек некоей шкалы ценностей, означало, что мы на самом деле не способны что-то сравнивать и противопоставлять и выяснять, чего нам обоим недостает. Мы были родом из такого отчаяния, что просто ничего не могли поделать, кроме как только потянуться друг к другу. Мы были подростками и ничего лучше этого не знали.

Можно так ответить на этот вопрос. А можно иначе: возможно, первая любовь – это просто неизбежное эмоциональное потрясение, когда ты встречаешь первого человека в жизни, которому ты вправду небезразличен.

К началу марта наши обычные встречи – автобус, кафе, скамейки на берегу – пришлось отменить. Стало холоднее, задул арктический ветер, а красивый заснеженный пейзаж с туристических открыток весь покрылся толстой коркой льда. Сдвинутый бульдозерами на обочины дорог снег лежал грязными, почерневшими сугробами. И настроение у местных жителей было соответствующее. Они уныло тащились по жизни, преодолевая третий месяц зимы.

Как-то раз, ближе к вечеру, когда мы ехали из школы до города, Бенни сказал мне:

– Давай сегодня зайдем к вам.

При мысли о нашем домике, где к стенам были пришпилены куски ткани с блестками, где стояла разномастная паршивая мебель, а крышка кухонного стола была изрезана ножом, мне стало не по себе. Но сильнее всего меня испугала мысль о матери – какой шум она поднимет из-за Бенни. Я представила, что Бенни видит, как моя мать собирается на работу, как валит пар из ванной, как визжит фен. Представила, как после работы мать отклеивает от век накладные ресницы и бросает их на журнальный столик в гостиной.

– Лучше не надо, – сказала я.

Бенни скорчил рожицу:

– Да ладно. Вряд ли все настолько плохо.

– Домик совсем крошечный. Мать нам будет все время мешать. – Я растерялась. – Давай лучше к тебе пойдем.

Я ждала, что Бенни отведет взгляд и тем самым даст мне понять, что я перешла запретную линию. Но он только быстро улыбнулся.

– Пойдем, – сказал он. – Только дай мне слово, что не струсишь.

– Не струшу.

Взгляд Бенни стал печальным.

– Да нет, струсишь. Но это нормально. Я тебя прощаю.

На этот раз, доехав до Тахо-Сити, мы не пошли в город, а пересели на другой автобус и направились к западному берегу озера. Чем ближе мы были к дому, тем больше волновался Бенни. Он размахивал руками и постукивал ногами и зачем-то начал читать мне лекцию про стили комиксов, о которых я даже не слышала.

А потом он вдруг сказал:

– ОК, приехали.

Он вскочил и дал знак водителю, что мы хотим выйти. Автобус послушно содрогнулся, останавливаясь, двери открылись, и мы оказалась на заледеневшей дороге. Я устремила взгляд на показавшийся мне бесконечным забор, сложенный из речных валунов. Забор был таким высоким, что за ним ничего не было видно, и вдобавок его венчали железные колья. Бенни перебежал через дорогу, к воротам и набрал комбинацию цифр на кодовом замке. Створки ворот открылись, при этом нижний край противно скрежетал, задевая лед. Как только мы вошли за ворота, вдруг стало тихо-тихо. Я услышала, как ветер шевелит хвою сосен, как поскрипывают деревья под грузом тяжелых шапок снега на ветках. Мы медленно пошли по подъездной дороге, и наконец перед нами возник особняк.

Таких домов я прежде никогда не видела. Он был похож на настоящий замок – такой, каким я могла представить себе замок. И хотя я понимала, что это не так, все равно в этом доме было что-то чужеродное, иное. Глядя на него, я представляла себе фейерверки, приемы с застольями в саду, полированные деревянные лодки на озере и слуг в ливреях, подающих гостям шампанское в хрустальных бокалах с плоским дном.

– Не пойму, чего я тут должна была испугаться, – сказала я. – Мой дом в Вегасе был больше.

– Ха-ха. – Бенни показал мне язык. Язык был розовый и бугристый, а щеки у Бенни на морозе раскраснелись. – Видела бы ты домину моего дяди в Пеббл-Бич. Наш рядом не стоял. Но наш дом жутко старинный. Моя мама всю дорогу жалуется, что дом древний, что тут сыро и что она бы тут все переделала, но я так думаю, это дохлый номер. Дом просто-напросто хочет оставаться таким, как есть.

С этими словами Бенни взбежал вверх по ступенькам крыльца и открыл парадную дверь с таким видом, будто это был дом как дом, ничего особенного.

Я переступила порог следом за Бенни и замерла. Дом внутри… ну… Единственное, с чем я в то время могла сравнить такое помещение, были помпезные казино в Лас-Вегасе «Белладжио», «Венеция», со всеми их позолоченными финтифлюшками и колоссальными стараниями создания оптических иллюзий А здесь было нечто совсем другое: я совершенно ничего не знала о том, что меня окружало – картины, мебель, множество статуэток на комодах, буфетах и книжных полках, – и все же даже в полумраке холодной прихожей я смогла увидеть, что на всем этом лежит лоск подлинности. Мне хотелось все потрогать, ощутить гладкость лакового покрытия на столе красного дерева и далекую прохладу фарфоровых ваз.

Оттуда, где стояла я, дом раскрывался во все стороны: за десятком дверей проглядывали строго обставленные комнаты, были видны бесконечные коридоры и каменные камины – такие огромные, что в каждом из них мог бы поместиться автомобиль. Я запрокинула голову, чтобы посмотреть на потолок, находившийся на высоте двух этажей, и увидела деревянные стропила, вручную, с помощью трафаретов, разрисованные переплетающимися между собой виноградными лозами. Грандиозная лестница, плавными поворотами ведущая наверх вдоль дальней стены, была устлана красной ковровой дорожкой и освещена гигантской бронзовой люстрой с хрустальными подвесками в виде слез. И со всех сторон дерево – резьба, панели, инкрустация, – и все отполировано так, что казалось почти живым.

По обе стороны от громадной лестницы на стенах висели портреты маслом – гигантские изображения мужчины и женщины, неподвижно замерших, облаченных в торжественные наряды и глядящих неодобрительно друг на друга из позолоченных рам. Эти портреты, как я понимаю теперь, происходили из определенной, не имеющей никакой ценности эпохи портретной живописи – остатков школы Сарджента[45] начала двадцатого века, но в то время мне показалось, что это очень ценные произведения искусства. «УИЛЬЯМ ЛИБЛИНГ II» и «ЭЛИЗАБЕТ ЛИБЛИНГ», – гласили маленькие медные таблички под картинами, совсем как в музее. Я представила себе эту женщину – прабабушку Бенни? – плывущую по этим комнатам в платье с пышной широкой юбкой, и атласный подол шуршит, задевая натертый до блеска паркет.

– Красиво, – только и сумела вымолвить я.

Бенни толкнул меня плечом. Он словно бы хотел убедиться, что я не сплю.

– Да нет. Это же логово барона-грабителя. Мой прапрадед, тот самый, который выстроил эту гору дерьма, попал под суд за то, что отказался расплатиться с архитектором и строителями. Не из-за того, что ему дом не понравился, и не из-за того, что денег не хватило, а просто потому, что был мерзавцем. Когда он умер, в его некрологе было написано, что он был «скрупулезно бесчестен». Мой отец этот фрагмент некролога вырезал и вставил в рамочку. Висит в библиотеке. Он этим гордится. Думаю, мой прапрадед – ролевая модель для моего отца.

Мне показалось, что нам лучше говорить шепотом.

– А он здесь? Твой папа?

Бенни покачал головой. В холле, под высоченными потолками, Бенни казался меньше ростом несмотря даже на то, каким он был высоким.

– Здесь он обычно бывает в выходные. А на неделе он в городе. Сидит, знаешь ли, в своем роскошном кабинете с видом на залив и решает судьбу фабричных рабочих, только что лишившихся работы.

– Твоей маме это, наверное, не нравится?

– Что его дома не бывает? Может быть, – произнес Бенни уныло. – Она мне почти ничего не говорит.

– Но она-то дома, да? – спросила я, не совсем понимая, чего мне больше хочется – чтобы мать Бенни была дома или чтобы ее не было.

– Ага, – кивнул Бенни. – Но она наверняка у себя, наверху, смотрит телевизор. А если она поймет, что я пришел не один, она уж точно не спустится, потому что для этого ей надо всерьез одеться. – Бенни бросил рюкзак у подножия лестницы и, запрокинув голову, посмотрел вверх и прислушался – не вызвало ли наше появление беспокойства? Не вызвало. – А теперь пойдем в кухню, посмотрим, как там дела.

Следом за Бенни я прошла в глубь дома, в кухню, где пожилая латиноамериканка орудовала поварским ножом, нарезая груду овощей.

– Лурдес, это Нина, – сказал Бенни и протиснулся мимо кухарки к холодильнику.

Лурдес тыльной стороной ладони откинула прядь волос с лица и глянула на меня с прищуром: