Красивые вещи

– Ты передумала, любовь моя?

Он бросает на меня вопросительный взгляд и сжимает мою ногу выше колена длинными теплыми пальцами.

Тяжесть его руки словно бы приземляет меня.

– Вовсе нет. А ты?

Он изумленно смотрит на меня:

– Теперь уже слишком поздно, правда? Она ждет нас не позже полуночи. Если мы не появимся, она может позвонить в полицию, а это нам нужно меньше всего, Бог свидетель.

И тут перед нам возникает цель нашего путешествия. Проезжая по дороге, вы и не догадаетесь, что совсем рядом особняк. Граница поместья никак не помечена. Высокий каменный забор с коваными воротами вдоль берегового шоссе. Лахлэн нажимает кнопку переговорного устройства, и только успевает убрать палец, как створка ворот открывается, поскрипывая на петлях. Подъездная дорога идет прямо среди сосен, мягко подсвеченных снизу фонарями на солнечных батарейках. Я опускаю стекло и носом втягиваю воздух. Пахнет разными оттенками сырости – древесными корнями, старой хвоей и мхом, растущим вдоль берега. Что-то пробуждается во мне – знакомая подростковая тоска. Эти фонарики… Я помню, что они казались мне духами, танцующими среди раскачивающихся на ветру деревьев. Туман, сверкающий бриллиантами в свете фар… Есть что-то волшебное в этой сосновой роще. Здесь вновь рождаются все мечты моей юности, давно забытые чувства.

Мы проезжаем мимо теннисного корта с травяным покрытием. Сетка провисла от тяжести плесени. Затем горстка маленьких деревянных домиков – жилища для прислуги, отдельный коттедж дворецкого. Всюду темно, окна закрыты ставнями. На склоне, обрамленном деревьями, я вижу лодочный сарай – громоздкую постройку, вытянутую вдоль берега. И наконец дорога делает крутой поворот, и перед нами встает Стоунхейвен, похожий на гигантское серое привидение в полумраке. С моих губ непроизвольно срывается странный звук. Я столько раз смотрела на фотографии этого дома в Интернете, но они не подготовили меня к знакомой холодности Стоунхейвена, монументальной и предостерегающей.

Сам особняк – натуральный анахронизм. Каменный монолит, затаившийся под густыми соснами западного побережья озера Тахо. Здание обито бревнами и напоминает средневековую крепость. Дом находится в самой середине, два его крыла соединены между собой трехэтажной каменной башней, наверху которой видны узкие стрельчатые окна. Башня словно бы стоит в дозоре наподобие донжона древнего замка, она как бы готова к атаке врагов. Крылья дома увенчаны трубами дымоходов. Камни, из которых они сложены, поросли мхом, а мох от старости порыжел. Все здание окольцовано портиком, колоннами служат стволы гигантских сосен. Все, что не сложено из камня, покрыто черепицей и выкрашено коричневой краской – наверное, для того, чтобы дом сливался с окружающей природой. Но так это или нет, у смотрящего на дом создается впечатление, будто он просто-таки вырос из зарослей сосен и словно бы отступает во тьму окружающего его леса.

Стоунхейвен… Три этажа, сорок две комнаты, восемнадцать тысяч квадратных футов плюс семь дополнительных построек. Прежде чем мы тронулись в путь, я кое-что почитала об этом поместье и нашла несколько фотографий в старом номере журнала «Heritage Home». Дом был построен в начале тысяча девятисотых годов первым Либлингом, родившимся в Америке, противником «золотой лихорадки». Этот человек вытащил свою семью из иммигрантской нищеты и превратил в американских аристократов нового века. На рубеже последнего столетия озеро Тахо уже стало популярной летней резиденцией племен промышленников Западного побережья. Либлинг приобрел в собственное владение милю девственного прибрежного леса, построил свою твердыню. И обосновался здесь, чтобы наблюдать за своими собратьями-миллионерами с другого берега озера.

Как-то уж так получилось, что семейство Либлингов задержалось здесь на целых пять поколений. Со времени постройки дом остался почти нетронутым, разве что время от времени потомки рода слегка переустраивали интерьеры.

Лахлэн останавливает машину в конце подъездной дороги, и мы с ним вместе смотрим на дом. Похоже, в том, как я дышу, есть что-то ненормальное. То есть я фактически перестаю дышать, поэтому Лахлэн поворачивается ко мне и смотрит на меня подозрительно. На этот раз он слишком сильно сжимает пальцами мою ногу.

– Кажется, ты говорила, что помнишь это место не слишком хорошо.

– Я помню не так много, – лгу я. Странно, до чего же мне не хочется сказать ему правду. Он свои карты не раскрывает, я свои тоже придержу. – Честно, совсем немного. Я тут побывала всего три-четыре раза, а было это десять лет назад.

– Ты словно бы в замешательстве. Тебе надо собраться.

Голос Лахлэна звучит тихо и спокойно, но я чувствую, что к нему подкрадывается раздражение. Я слишком эмоциональна, это мой всегдашний диагноз, с самого начала. «Затевая аферу, нельзя давать волю эмоциям, эмоции делают тебя уязвимым».

– Да не в замешательстве я. Просто это странно, вот и все… вернуться сюда после всех этих лет.

– Это ты придумала. А я просто хочу, чтобы ты помнила об этом, если все вдруг пойдет наперекосяк.

Я отталкиваю руку Лахлэна:

– Я об этом ни на секунду не забываю. И из-за меня ничего наперекосяк не пойдет. – Я смотрю на дом. Из одной гигантской трубы идет дым, во всех окнах горит свет. – Я Эшли. Ты Майкл. Мы в отпуске. Мы потрясены тем, как прекрасен этот дом, мы просто в полном восторге. Мы ни разу не бывали на озере Тахо, но всегда об этом мечтали, и вот теперь мы просто в восхищении оттого, что наконец видим эти края.

Лахлэн кивает:

– Умница.

– Только не надо этого покровительственного тона.

В это мгновение открывается парадная дверь, и в прямоугольнике света появляется женщина. Ее светлые волосы так блестят, что вокруг ее головы образуется гало. Ее лицо невозможно рассмотреть, потому что на крыльце лежит ночная тень. Она стоит и смотрит на нас, обхватив себя руками. Ей холодно, и она наверняка гадает, почему мы не выходим из машины. Я протягиваю руку и выключаю зажигание.

– Ванесса смотрит на нас, – шепчу я. – Улыбнись.

– А я улыбаюсь, – говорит Лахлэн, включает радио, находит станцию, передающую классическую музыку, и включает на полную громкость.

Затем он тянется ко мне, обнимает меня за шею и притягивает к себе для долгого страстного поцелуя, а я не понимаю, то ли он хочет передо мной извиниться, то ли целует меня напоказ перед Ванессой. Ну прямо голубки. Решили поворковать перед тем, как выйдут из машины.

Тут Лахлэн отстраняется, промокает платком губы и одергивает рубашку:

– О’кей. Пойдем познакомимся с хозяйкой.

Глава седьмая

Нина

Тринадцать лет назад

Мы с мамой восемь часов ехали от Лас-Вегаса до Тахо-Сити на машине. Это было в тот день, когда я окончила восьмой класс в старшей школе. Шоссе вело нас вдоль границы между Невадой и Калифорнией. Мы двигались на север и запад, и я чувствовала, как постепенно холодает. Гнетущая жара пустыни отступала перед наплывом холода с гор Сьерра-Невада.

Я была не против отъезда из Вегаса. Мы прожили там два года – при нашем образе жизни это целая вечность, – и я ненавидела каждую минуту, проведенную там. Что-то было особенное в тамошней всепоглощающей жаре. Безжалостное, неустанное солнце все делало лаконичным и грубым. Оно загоняло человека в стерильные пространства помещений с кондиционерами. В коридорах школы, где я училась, царил хронический запах пота – резкий, звериный. Казалось, все школьники живут в постоянном страхе. И вообще Вегас не выглядел городом, в котором кому-либо следовало жить постоянно. Даже несмотря на то, что наш многоквартирный дом стоял в нескольких милях от центра, в отштукатуренном спальном районе, который годился для окраины любого западного города, все равно на наших кварталах лежала тень Стрипа[33]. Весь город словно повернут лицом к центру, к яме с деньгами. Зачем здесь жить, если только у тебя нет желания по-быстрому сорвать куш?

Мы с матерью жили в районе, над которым самолеты шли на взлет и посадку, и каждые несколько минут можно было запрокинуть голову и увидеть в небе самолет. То и дело в Вегас прибывали сменяющие друг друга орды – ради Большой Удачи и коктейля «Маргарита» на каждом шагу. «Пиявки», – клеймила их моя мать. Можно подумать, мы здесь поселились не ради этих самых пиявок. Каждый вечер она усаживала меня перед телевизором и уезжала в казино, чтобы попытаться грабануть тех самых «пиявок».

А теперь мы направлялись к аристократичному озеру Тахо, стране домов для отдыха, летних людей и винтажных деревянных глиссеров. «Я нашла местечко в Тахо-Сити, на калифорнийском берегу озера, – объясняла моя мать по пути. Она повязала светлые волосы тонким шарфом на манер кинозвезды и вела себя так, словно сидела за рулем винтажного кабриолета, а не хэтчбека „хонда“ с заляпанным грязью кондиционером. – Там более аристократично, чем на Южном берегу, где сосредоточены казино».

Господи, как мне хотелось ей верить. Мы будем жить аристократично! Мы миновали перевал и спустились в озерную долину, и у меня было такое чувство, будто мы сбрасываем старую кожу и примеряем новую, новых себя. Я снова пойду в школу и окончу ее. Я зажмурилась и представила себя на сцене, со свитком прощальной речи в руке, а на моей магистерской шапочке надпись «Гарвард». А мама… Она станет работать в казино легально, а это само по себе станет большим достижением. Я рассматривала сосны и позволяла себе верить, что долгий список мест, где мы успели пожить, закончится здесь, в тихом горном городке, где мы сумеем раскрыть то, на что мы на самом деле способны.

Считайте меня наивной. Вы не ошибетесь.

Оказалось, что Тахо-Сити никакой не город, а лесистая деревушка на берегу озера. Главная улица – ленивая цепочка ресторанов, где готовят отбивные, пунктов проката лыж, риелторских контор и художественных галерей, где продают горные пейзажи, нарисованные густыми слоями масляной краски. На южной окраине городка из озера вытекала река Траки и лениво текла вдоль по склону горы к далеким равнинам. Ее вода кишела туристами на надувных лодках и покрышках.

А наше новое жилище оказалось не квартирой в большом доме. Это был домик на тихой улочке, за которой начинался лес. Стоило мне увидеть этот дом – и я мгновенно влюбилась в него. В веселую желтую краску, в печную трубу, сложенную из речного сланца, в ставни с вырезанными в середине сердечками. Все это обещало радость. Передний двор представлял собой ковер из сосновой хвои – мягкий, потому что нижний его слой медленно истлевал. Снаружи за домом ухаживали лучше, чем внутри. Гостиная оказалась темной, от ковра пахло пылью, столешница в кухне была обшарпанной, в спальне стояли шкафы без дверец. Но все внутри было отделано сучковатыми сосновыми досками, поэтому мне казалось, что мы с мамой – бурундуки, поселившиеся в дупле.

Мы приехали туда в начале июня, в то самое время, когда из зимнего хранения вынимают моторные лодки, а к главной дороге подтаскивают лодочные трапы. В первые несколько недель по утрам я ходила к озеру и смотрела, как лодочники развешивают по бокам причалов кранцы[34], похожие на черные сосиски (когда борт лодки касался этих кранцев, слышался визгливый звук), а владельцы ресторанчиков достают из кладовых летние зонтики и убивают пауков, которые поселились в складках ткани за зиму. В восемь утра поверхность озера была похожей на стекло, а на мелководье вода была такой прозрачной, что было видно, как ползают по илистому дну раки. К десяти часам винты моторных лодок и лыжи водных лыжников превращали воду в пенистый суп. Озеро наполнялось подтаявшим снегом. Купаться еще было рано, разве что в гидрокостюме. И все же вряд ли можно было пройтись по пирсу, не увидев, как кто-нибудь из приехавших на лето детишек прыгает с дальнего края «бомбочкой». Через несколько минут мальчишки забирались на пирс, бледные и покрытые пупырышками «гусиной кожи».

Я не плавала. Я проводила лето на берегу, устроившись в заржавевшем шезлонге, который однажды нашла на берегу. Сидела в шезлонге и читала книги по списку, полученному в новой школе. «Мэр Кэстербриджа»[35], «Квартал „Тортильяфлэт“»[36] и «Урок перед смертью»[37]. Большую часть времени я была в одиночестве, но меня это не угнетало: для меня друзья всегда существовали в прошедшем времени. Каждый вечер моя мать облачалась в вечернее платье цвета кобальта, усыпанное блестками, с таким высоким разрезом сзади, что едва не были видны трусики. К нижнему краю декольте был приколот беджик с ее имением – «Лили». Мать садилась за руль и ехала сорок пять минут в штат Невада, где подавала запотевшие стаканы с джином и тоником игрокам в покер в казино «Фон дю Лак».

Помню, как она радовалась в первый вечер, вернувшись домой с чеком от хозяина казино, совсем как ребенок с новой игрушкой, которую не терпится всем показать. Я проснулась от запаха сигаретного дыма и дешевой туалетной воды.

Мать сидела на краешке моей кровати с конвертом в руках. Она помахала этим конвертом:

– Это чек, детка. Это зарплата. Совершенно законная, представляешь? – Она радостно открыла конверт и вытащила тонкий листок бумаги. Но стоило ей прочесть цифры на чеке, и радостное выражение ее лица пропало. – О, я не ожидала, что у них такой большой налоговый вычет. – Она еще несколько секунд рассматривала чек, но потом выпрямила спину и улыбнулась: – Ну да ладно. Конечно, я знала, что главное тут чаевые. Мне один парень сегодня дал зеленую фишку за выпивку. А это двадцать долларов. Я слыхала, что если приставят к столам, где игроки делают большие ставки, так там чаевые сотнями раздают.

Но я услышала в ее голосе нечто такое, что меня встревожило: едва заметный флер сомнения в том, что ради меня она выбрала правильный путь. Мать потянула за кончики воротника платья, и я увидела, что ее белая кожа по краю выреза расцарапана докрасна, чуть не до крови, блестками. И тогда я подумала: может быть, моя мать до сих пор не могла удержаться ни на одной нормальной работе не потому, что ее никуда не принимали без аттестата и резюме, а потому, что она сама не хотела работать от звонка до звонка.

– Я тоже найду работу, – заверила я мать. – Не стоит тебе работать в казино, если ты это ненавидишь.

Мать перевела взгляд на чек и покачала головой:

– Нет, я должна там работать. Это же ради тебя, детка, так что стоит того. – Она протянула руку и расправила мои волосы, разметавшиеся по подушке. – А твоя работа здесь – учиться. Обо всем остальном я позабочусь.

Моя учеба в North Lake Academy началась сразу же после Дня труда[38]. В этот день летние тучи исчезли за горой, на дорогах неожиданно пропали роскошные универсалы, а возле ресторанчика «У Рози» перестали выстраиваться очереди на бранч[39].

До школы меня довезла мать. После ночной смены в казино глаза у нее были красные, под ними размазалась тушь. Когда мы подъехали к входу, мать хотела припарковаться и пойти со мной. Но прежде чем она вытащила ключи из зажигания, я положила руку на ее запястье:

– Нет, мама. Я сама справлюсь.

Мать посмотрела на поток школьников, проходящих мимо нашей машины, и одарила меня лучистой улыбкой:

– Конечно, детка.

North Lake Academy была маленькой, прогрессивной школой старших классов, целью которой была «подготовка всесторонне обученных граждан мира». Основал эту школу магнат из Кремниевой долины, ушедший на пенсию в сорок девять лет и ставший филантропом и любителем-бейсджампером[40]. Кампус представлял собой коллекцию стеклянных построек, окруженных соснами. Школа расположилась в горной долине, на небольшом расстоянии от горнолыжного курорта. На сайте школы было множество громких слов – вызовы, самостоятельность, осуществление, работа в команде – и, конечно, хвастливые заявления о том, что двадцать процентов выпускников поступают в университеты Лиги плюща[41].

В ту же минуту, как я переступила порог школы в своем наряде девочки-гота, типичном для Вегаса, а именно: в одежде всех оттенков черного, с черной косметикой (эту цветовую гамму нарушали только розовые пряди в волосах). Мне сразу стало ясно, что для этого учебного заведения я не гожусь. Школьники, заполнявшие коридоры, были в джинсах или одежде от фирмы «Patagonia». У многих к рюкзакам были прицеплены какие-то спортивные принадлежности. Девушки все были с чистой кожей, без косметики, с крепкими, мускулистыми икрами. На парковке возле школы горных велосипедов было больше, чем машин. А я спортом совсем не занималась, всю жизнь питалась фастфудом да читала книжки. Из-за такого образа жизни у меня были жирные бедра и толстые щеки. Я была девочкой-готом с младенческим жирком.

На первом уроке, когда мы смотрели на учительницу, записывающую свое имя на белой доске – «Джо Диллард, зовите меня Джо», – сидевшая впереди меня девочка обернулась ко мне.

– Меня зовут Хилари. А ты новенькая, – сказала она.

– Верно.

– В десятом классе тоже новенький. Бенджамин Либлинг. Ты его видела?

– Нет. Но может быть, видела, только не знаю. Для меня тут все новенькие.

Хилари накрутила прядь волос на палец и потянула к другой щеке. Кожа у нее на носу шелушилась, волосы были жесткими от хлорки. Глянув за ее плечо, я увидела, что ее папка для тетрадей пестрит наклейками, посвященными сноубордингу.

– Как ты насчет джема?

– Даже не знаю, – ответила я. – Клубничный? Ну, абрикосовый тоже люблю.

Хилари рассмеялась:

– Да нет. У нас тут «джемом» называют то, чем ты фанатеешь. На борде катаешься?

– Да я ни разу на горном склоне не бывала.

Хилари вздернула брови:

– Господи, да ты и правду совсем новенькая тут. Ну, так что тогда? Маунт-байкинг? Лакросс?

Я пожала плечами:

– Книжки?

С новеньким мальчиком я не знакомилась еще несколько месяцев, хотя порой видела его в школьных коридорах. Только его, кроме меня, здесь словно бы окружал кокон одиночества. Я бы не сказала, что другие ученики ко мне плохо относились – нет, все они, как Хилари, внешне вели себя вежливо и мило, как ответственные граждане, скажем так. Одни приглашали вместе позаниматься, другие позволяли сесть с собой за стол во время ланча, третьи просили помочь с заданиями по английскому. Но за порогом школы наши отношения заканчивались. Мать определила меня в школу, где верили во «внеклассное обучение», где планировали приключения на каноэ, походы с ночевками и обязывали участвовать в «физкультурных паузах», представлявших собой прогулки под соснами в школьном дворе. Они не любили тесты, но с удовольствием посещали занятия, где нас обучали лазанию по веревкам.

Большая часть школьников после завершения учебы оставалась здесь, потому что такие уж они были – местные жители, чьи родители переехали сюда, потому что хотели, чтобы их детки жили на лоне природы и стали индивидуалистами. Моя мать выбрала эту школу, я так подозреваю, из-за ряда пакетов финансовой поддержки, близости к казино в городе Саут-Лейк и готовности школы принять ученицу, которая была скорее многообещающей, нежели выдающейся. А ученики смотрели на меня – на то, что я наполовину колумбийка, что моя мать-одиночка мало зарабатывает, – и видели во мне чужака.

Бенджамин – Бенни – Либлинг был, кроме меня, единственным из учеников в этой школе, кто не совсем вписывался в идеал спортивного восприятия мира. Он недавно приехал в Тахо-Сити из Сан-Франциско – так я слышала. Его семья была богата, им принадлежал какой-то роскошный особняк на западном берегу озера. Школьники сплетничали – говорили, что его выгнали из какой-то более крутой подготовительной школы, потому он здесь и оказался. Он выделялся на общем фоне: огненно-рыжие волосы, длинные, костлявые руки и ноги. Неуклюжий длинношеий жирафенок, неловко втягивавший голову в плечи, когда входил в двери. Как и я, он прибыл в школьный кампус, окруженный аурой чужеродности, хотя в его случае дело было в богатстве, а не в запахе спального района Лас-Вегаса. Его футболки всегда были выглажены, ни единого пятнышка, на его солнечных очках безошибочно читался логотип «Гуччи», и он не заклеивал его изолентой. Каждое утро он неуклюже выбирался из золотого «лендровера», за рулем которого сидела его мать, и мчался к парадной двери школы. Казалось, он думает, что быстрый бег сделает его невидимкой. Но все равно его все замечали – как можно не заметить парня ростом в шесть футов и волосами цвета оранжевой тыквы?

Из любопытства я поискала его фамилию в компьютере школьной библиотеки. Первым делом я наткнулась на фотографию его родителей. Женщина в белых мехах, с тяжелыми бриллиантовыми ожерельями на шее, опиралась на руку лысого мужчины в смокинге. Он был намного старше ее, лицо у него было морщинистое и кислое. Под фотографией я прочла подпись: «ПопечителиДжудит и Уильям Либлинг IV на открытии сезона в оперном театре Сан-Франциско».

Иногда я видела Бенни в столовой во время ланча, а иногда – в библиотеке, где я уединялась после пожирания бутербродов из белого хлеба с арахисовым маслом. Он горбился над блокнотом и рисовал что-то наподобие комиксов черной шариковой ручкой. Несколько раз мы встречались взглядом издалека и робкими улыбками подтверждали свой статус новичков. Как-то раз Бенни сидел впереди меня на собрании, и я целый час глазела на его великолепную шевелюру и гадала, не обернется ли он и не поздоровается ли со мной. Он не обернулся, но почему-то его шея медленно покраснела. Он словно бы чувствовал, что я на него смотрю. Но он был на год старше меня, и на занятиях мы не пересекались и не входили ни в одну команду, где могли бы работать вместе.

Ну и главное: его семья была упакована по полной программе, а моя мать с трудом наскребала деньги, чтобы в конце месяца заплатить за газ. У нас не было причин поговорить друг с другом, кроме того, что мы оба не соответствовали шаблону образцовых ответственных граждан.

В общем, я не высовывалась и сосредоточилась на учебе. За годы перескакивания из одной школы в другую я успела порядком отстать от ровесников по большинству предметов, и мне приходилось стараться изо всех сил, чтобы наверстать упущенное. Лето сменилось осенью, потом пришла зима, а с ней что-то наподобие затворничества. Мир пытался закрыться от льда и мороси. В школу, из школы – домой, и снова то же самое. В теплых перчатках жарко. Два раза в день я сижу в школьном автобусе, одетая в парку из секонд-хенда и протекающие «снегоходы». Сижу и немею от красоты заснеженных лесов и озера, такого синего, что его цвет режет глаза. Все это было таким неведомым для меня. Я все еще помнила бетонные жилые дома и небоскребы с зеркальными окнами.

Мать освоилась на новой работе. Пробилась к залам, где делали высокие ставки при игре в покер, и хотя там оказалось не так уж похоже на ожидаемую ею землю обетованную (чаевые по сто долларов ей доставались редко), она все равно радовалась. По вечерам я делала уроки, сидя за обшарпанным кухонным столом, а мама сновала по дому на шпильках, подкрашивала ресницы тушью, и от нее пахло чем-то похожим на туалетную воду «Шалимар» и мыло с лимоном и вербеной. На конвертах со счетами, которые я доставала из нашего почтового ящика, не было страшных пометок «Оплата просрочена». Наверное, это было связано с тем, что мать стала работать сверхурочно. Порой она возвращалась домой тогда, когда я просыпалась и собиралась в школу. Она стояла около кофеварки со спутанными волосами и в платье с облетающими блестками и смотрела, как я укладываю учебники в рюкзак. Взгляд у нее был рассеянный, но умиротворенный. Мне казалось, что мать довольна мной и даже горда.

Однажды я заметила, что она стала не так сильно осветлять волосы, на пару тонов темнее – перешла от платинового блонда Мэрилин к золоту Гвинет[42].

Когда я у нее спросила почему, мать только прикоснулась к волосам и посмотрела в зеркало, едва заметно улыбнувшись:

– Более элегантно, правда? Мы ведь теперь не в Вегасе, детка. Тут мужчины ищут другого.

Меня обеспокоило то, что она, возможно, тоже в поиске мужчин. Но пришла зима, а никто пока не переступал порог нашей гостиной в три часа ночи, и я начала думать, что наша жизнь изменилась по-настоящему. Может быть, мы вправду наконец сошли на нужной станции. Я воображала порой, что мать получит по работе повышение – может быть, ее назначат менеджером зала, а может быть, в один прекрасный день она станет администратором в гостинице. И может быть, она познакомится с хорошим парнем, кем-нибудь нормальным, вроде добродушного управляющего кафе. Этот мужчина с бородкой, тронутой сединой, всегда делал нам скидку на бублики, если по воскресеньям мы приходили вдвоем.

Стена самозащиты, которую я воздвигала перед собой столько лет, начала рушиться. И пусть я не была в школе «мисс Популярностью», и пусть до Гарварда пока было очень далеко, все же я была довольна. Вот что может сделать с человеком стабильность. Мое счастье было настолько сильно привязано к счастью матери, что невозможно было понять, где заканчивается ее радость и начинается моя.