Избранное. Стихи, песни, поэмы

Тридцатые годы

Тридцатых годов неуют,Уклад коммунальной квартиры,И жёсткие ориентиры, –Теперь уже так не живут.Футболка с каймой голубой,И вкус довоенного чая.Шум примуса – словно прибой,Которого не замечаешь.В стремительном времени том,Всем уличным ветрам открытом,Мы были легки на подъём,Поскольку не связаны бытом.Мы верили в правду и труд,Дошкольники и пионеры.Эпоха мальчишеской веры, –Теперь уже так не живут.Хозяева миру всему,Поборники общей удачи,Мы были бедны – потомуСебе мы казались богаче.Сожжён зажигалками дом.Всё делится памятью позднейНа полуреальное «до»И это реальное «после».Война, солона и горька,То чёрной водою, то краснойРазрезала, словно река,Два сумрачных полупространства.На той стороне рубежаПросматривается всё режеТуманное левобережье –Подобие миража.1985

Рим

Над Колизеем в небе дремлетЗаката праздничная медь.Как говорил один из древних:«Увидеть Рим – и умереть».Припоминать ты будешь снова,На свете сколько ни живи,И замок Ангела Святого,И солнечный фонтан Треви,И храмов золотые свечи,И женщин редкой красоты, –Но города, который вечен,В том Риме не увидишь ты.Великий город, это ты лиПоследний испускаешь вздох?Его навеки заслонилиСтроения иных эпох.Но у руин былого дома,У полустёршейся плитыТебе покажутся знакомыЕго забытые черты.На Капитолии, и в парках,И там, где дремлет акведук, –Империя времён упадкаВезде присутствует вокруг.Ещё идут войска по тропам,Достойны цезари хвалы,Ещё простёрты над ЕвропойЛитые римские орлы,И лишь пророками услышанНедуг неизлечимый тот,Который Тацит не опишет,И современник не поймёт.1985

Мыс Рока

Земля переходит в воду с коротким плеском.

Иосиф БродскийУ края Португалии любезной,Где ветра атлантического вой,Завис маяк над пенящейся бездной,Последней суши столбик верстовой.По склону козьи убегают тропы,У волн прилива обрывая след.Здесь в океан кидается Европа«С коротким плеском» – как сказал поэт.Тяжеловесней жидкого металлаМерцает здесь, не молод и не стар,Предел Земли, куда дойти мечталаНеистовая конница татар.Вблизи границы шума и молчанья,Над дряхлой Европейскою плитой,Поймёшь и ты, что вовсе не случайноПотомков одурачивал Платон,Что ветер, опустивший ногу в стремяКрутой волны, и влажных чаек крик –Суть не пространство мокрое, а время,Что поглотит и этот материк.1986

Гробница Камоэнса

У края католической земли,Под арками затейливого свода,Спят герцоги и вице-короли,Да Гама и Камоэнс – спят у входа.Луч в витраже зажёгся и погас.Течение реки неумолимо.Спит Мануэль, оставивший для насНеповторимый стиль мануэлино.Король, он в крепостях своей страныОб Индии далёкой думал страстно,Его гробницу чёрные слоныНесут сквозь время, как через пространство.Рождённые для чести и войны,Подняв гербы исчезнувшего рода,Спят рыцари у каменной стены,Да Гама и Камоэнс – спят у входа.Придав убранству корабельный вид,Сплетаются орнаменты, как тросы.Спят под скупыми надписями плитТорговцы, конкистадоры, матросы.Неведомой доверившись судьбе,Чужих морей пригубив злые вина,Полмира отвели они себе,Испании – другая половина.Художников не брали в океан,Но нет предела дерзостному глазу:Сплетения бамбука и лиан,Зверей и птиц, не виданных ни разу,Они ваяли, на руку легки,Всё в камень воплотив благоговейно,О чём им толковали морякиНад кружкой лисбоанского портвейна.Встаёт и снова падает заря.Меняются правители и мода.Священники лежат у алтаря,Да Гама и Камоэнс – спят у входа.Окно полуоткрыто. Рядом с нимПлывут суда за стенами собора.Их бережёт святой Иероним,Высокий покровитель Лиссабона.Сверкает океанская вода,Серебряные вспыхивают пятна.И мы по ней отправимся туда,Откуда не воротишься обратно.Но долго, пробуждаясь по утрамИ глядя в рассветающую темень,Я буду помнить странный этот храмСо стеблями таинственных растений,Где каждому по истинной ценеМеста посмертно отвела природа:Властитель и епископ – в глубине,Поэт и мореплаватель – у входа.1986, Лиссабон

«В старинном соборе играет орган…»

В старинном соборе играет органСреди суеты Лиссабона.Тяжёлое солнце, садясь в океан,Горит за стеною собора.Романского стиля скупые черты,Тепло уходящего лета.О чём, чужеземец, задумался тыВ потоке вечернего света?О чём загрустила недолгая плотьПод каменной этой стеною, –О счастье, которого не дал Господь?О жизни, что вся за спиною?Скопление чаек кружит, как пурга,Над берега пёстрою лентой.В пустынном соборе играет органНа самом краю континента,Где нищий, в лиловой таящийся мгле,Склонился у входа убого.Не вечно присутствие нас на Земле,Но вечно присутствие Бога.Звенит под ногами коричневый лист,Зелёный и юный вчера лишь.Я так сожалею, что я атеист, –Уже ничего не исправишь.1986, Лиссабон

Памяти Владимира Маяковского

Этот маузер дамский в огромной руке!Этот выстрел, что связан с секретом,От которого эхо гудит вдалеке,В назидание прочим поэтам!Отчего, агитатор, трибун и герой,В самого себя выстрелил вдруг ты,Так брезгливо воды избегавший сыройИ не евший немытые фрукты?Может, женщины этому были виной,Что сожгли твою душу и тело,Оплатившие самой высокой ценойНеудачи своих адюльтеров?Суть не в этом, а в том, что врагами друзьяС каждым новым становятся часом,Что всю звонкую силу поэта нельзяОтдавать атакующим классам.Потому что стихи воспевают террорВ оголтелой и воющей прессе,Потому что к штыку приравняли пероИ включили в систему репрессий.Свой последний гражданский ты выполнил долг,Злодеяний иных не содеяв.Ты привёл приговор в исполнение – до,А не задним числом, как Фадеев.Продолжается век, обрывается деньНа высокой пронзительной ноте,И ложится на дом Маяковского теньОт огромного дома напротив.1986

Ермаково

Паровозы, как мамонты, тонут в болоте.Потускневшее солнце уже на излёте.Машет крыльями грустно, на юг улетая,Туруханского гнуса пора золотая.Край поры молодой, я там с юности не был,Где горит над водой незакатное небо,И светлеют, обнявшись, спокойные реки, –Белый плёс Енисея и синий Курейки,Где стоят, высоки, приполярные ели,Где вождя мужики утопить не сумели.Паровозы, как мамонты, тонут в болоте.Вы подобное место навряд ли найдёте,Где гниют у низины пустынного лесаСилачи-исполины, четыре «ИэСа»[1],Словно памятник грозной минувшей эпохи.Ржавых труб паровозных невеселы вздохи.Много лет, как сюда завезли их баржою,И стоят они здесь, поедаемы ржою.Волк голодный, обманутый рыжею кровью,Пробирается, крадучись, к их изголовью.Эти призраки все я запомнил толковоНа краю Енисея вблизи Ермаково,Где осинник пылал светофором над нами,Где пути вместо шпал замостили телами.Но истлели тела – и дорога насмарку,Что связать не смогла Салехард и Игарку.Сколько лет пробивался по тундре упрямоЭтот путь, что заложен задолго до БАМа?Половодье в начале недолгого летаДо сих пор вымывает из кручи скелеты.Нынче норы лисиц и берлоги медвежьиЗаселяют туманное левобережье,Да остатки бараков чернеют, убоги,У покинутой насыпи мёртвой дороги.Паровозы, как мамонты, тонут в болоте.И когда эти строки вы в книге прочтёте,Помяните людей, что не встретили старость,От которых нигде ничего не осталось.1987

Пётр Третий

(песня)

Виктору Сосноре

Шорох волн набегающих слышенИ далёкое пенье трубы.Над дворцовою острою крышейЗолочёные светят гербы.Пол паркетный в покоях не скрипнет,Бой часов раздаётся не вдруг.Император играет на скрипке, –Государство уходит из рук.Держит строй у ограды пехота –Государева верная рать.Надо срочно приказывать что-то, –Что-то можно ещё предпринять…Спят в пруду золочёные рыбки,Режут в кухне петрушку и лук.Император играет на скрипке, –Государство уходит из рук.Приближённые в страшной тревоге,Приближается пьеса к концу,Приближаясь по пыльной дороге,Кавалерия скачет к дворцу.В голос скрипки, тревожный и зыбкий,Посторонний вплетается звук.Император играет на скрипке, –Государство уходит из рук.Блеском сабель и пламенем алымНенавистных пугая вельмож,Он вернётся огнём и металлом,На себя самого не похож.А пока – одинокий и хлипкий, –Завершая свой жизненный круг,Император играет на скрипке, –Государство уходит из рук.1987

Дом Пушкина

Фазилю Искандеру

Бездомность Пушкина извечна и горька,Жилья родного с детства он не помнит –Лицейский дортуар без потолка,Сырые потолки наёмных комнат,Угар вина и карточной игры.Летит кибитка меж полей и леса.Дома – как постоялые дворы,Коломна, Кишинёв или Одесса.Весь скарб нехитрый возит он с собой:Дорожный плащ, перо и пистолеты, –Имущество опального поэта,Гонимого стремительной судьбой.Пристанищам случайным нет конца,Покоя нет от чужаков суровых.Михайловское? – Но надзор отца.Москва, Арбат? – Но скупость Гончаровых.Убожество снимаемых квартир:Всё не своё, всё временно, всё плохо.Чужой, не по летам его, мундир,Чужая неприютная эпоха.Последний дом, потравленный врагом,Где тонкие горят у гроба свечи,Он тоже снят ненадолго, внаём,Который и оплачивать-то нечем.Дрожащие огни по сторонам.Февральский снег восходит, словно тесто.Несётся гроб, привязанный к саням, –И мёртвому ему не сыщут места!Как призрачен любой его приют! –Их уберечь потомкам – не под силу, –Дом мужики в Михайловском сожгут,А немцы заминируют могилу.Мучение застыло на челе –Ни света, ни пристанища, ни крыши.Нет для поэта места на Земле,Но, вероятно, нет его и выше.1987

Дворец Трезини

(песня)

Рудольфу Яхнину

В краю, где суровые зимыИ зелень болотной травы,Дворец архитектор ТрезиниПоставил у края Невы.Плывёт смолокуренный запах,Кружится дубовый листок.Полдюжины окон – на запад,Полдюжины – на восток.Земные кончаются тропыУ серых морей на краю.То Азия здесь, то ЕвропаДиктуют погоду свою:То ливень балтийский внезапен,То ветер сибирский жесток.Полдюжины окон – на запад,Полдюжины – на восток.Не в этой ли самой связи мыВот так с той поры и живём,Как нам архитектор ТрезиниПоставил сей каменный дом? –То вновь орудийные залпы,То новый зелёный росток…Полдюжины окон – на запад,Полдюжины – на восток.Покуда мы не позабыли,Как был архитектор толков,Пока золочёные шпилиНесут паруса облаков, –Плывёт наш кораблик пузатый,Попутный поймав ветерок, –Полдюжины окон – на запад,Полдюжины – на восток.1987

Юрий Левитан

Как канонады отголоски,С блокадных питерских времёнЯ помню голос этот жёсткий,Военного металла звон.В дни отступленья и отмщенья,В дни поражений и тревог,Он был звучащим воплощеньем,Небесным голосом того,Кого от центра до окраинЛюбили, страху вопреки,И звали шёпотом: «Хозяин», –Как будто были батраки.Того, кто их в беде покинул,Кто гением казался всем,Кто наводил им дула в спинуПриказом Двести двадцать семь.Я помню грозный этот голосВ те исторические дни.Он был подобьём правды голойИ дымной танковой брони.Он говорил о Высшей каре,Он ободрял и призывал.Владелец голоса, очкарик,Был худощав и ростом мал.В семейной жизни не был счастлив,Здоровье не сумел сберечь,И умер как-то в одночасье,Не дочитав чужую речь.Но в дни, когда в подлунном миреГрядёт иная полоса,Когда на сердце и в эфиреЗвучат другие голоса,Когда порой готов я сдатьсяИ рядом нету никого,Во мне рокочет ГосударствоЖелезным голосом его.1987

Чаадаев

И на обломках самовластьяНапишут наши имена!А. С. Пушкин. «К Чаадаеву»Потомок Чаадаева, сгинувший в сталинской тьме,На русский язык перевёл большинство его «Писем».Из бывших князей, он характером был независим,На Зубовской площади жил, и в Лубянской тюрьме.Уверенный духом, корысти и страха лишён,Он в семьдесят восемь держался, пожалуй, неплохо,И если записке Вернадского верить, то онСобою украсить сумел бы любую эпоху.Он был арестован и, видимо, сразу избит,И после расстрелян, о чём говорилось негромко.А предок его, что с портрета бесстрастно глядит,Что может он сделать в защиту себя и потомка?В глухом сюртуке, без гусарских своих галунов,Он в сторону смотрит из дальней эпохи туманной.Объявлен безумцем, лишённый высоких чинов,Кому он опасен, затворник на Новой Басманной?Но трудно не думать, почувствовав холод внутри,О силе, сокрытой в таинственном том человеке,Которого более века боятся цари.Сначала цари, а позднее – вожди и генсеки.И в тайном архиве, его открывая тетрадь,Вослед за стихами друг другу мы скажем негромко,Что имя его мы должны написать на обломках,Но нету обломков, и не на чем имя писать.1987

Старые песни

Что пели мы в студенчестве своём,В мальчишеском послевоенном мире?Тех песен нет давно уже в помине,И сами мы их тоже не поём.Мы мыслили масштабами страны,Не взрослые ещё, но и не дети,Таскали книги в полевом планшете –Портфели были странны и смешны.Что пели мы в студенчестве своём,Когда, собрав нехитрые складчины,По праздникам, а чаще без причиныК кому-нибудь заваливались в дом?Питомцы коммуналок городских,В отцовской щеголяли мы одежде,И песни пели те, что пелись прежде,Не ведая потребности в иных.Мы пели, собираясь в тесный круг,О сердце, не желающем покоя,О юноше, погибшем за рекою,О Сталине, который «лучший друг».«Гаудеамус» пели и «Жену»,И иногда, вина хвативши лишку,Куплеты про штабного писаришкуИ грозную прошедшую войну.Как пелось нам бездумно и легко, –Не возвратить обратно этих лет нам.Высоцкий в школу бегал на Каретном,До Окуджавы было далеко.Свирепствовали вьюги в феврале,Эпохи старой истекали сроки,И тёмный бог, рябой и невысокий,Последний месяц доживал в Кремле.1987

«Этот город, неровный, как пламя…»

Этот город, неровный, как пламя,Город-кладбище, город-герой,Где за контуром первого планаВозникает внезапно второй!Этих храмов свеченье ночное,Этих северных мест Вавилон,Что покинут был расой одноюИ другою теперь заселён!Где каналов скрещённые саблиПрячет в белые ножны зима,И дворцовых построек ансамблиПриезжающих сводят с ума!Лишь порою июньскою летней,Прежний облик ему возвратив,В проявителе ночи бесцветнойПроступает его негатив.И не вяжется с тем ПетроградомНовостроек убогих кольцо,Как не вяжется с женским нарядомДжиоконды мужское лицо.1987

Петровская галерея

Эпоха Просвещения в России, –На белом фоне крест небесно-синий,Балтийским ветром полны паруса.Ещё просторны гавани для флота,На острове Васильевском – болота,За Волгою не тронуты леса.Начало просвещения в России.Учёный немец, тощий и спесивый,Спешит в Москву, наживою влеком.Надел камзол боярин краснорожий.Художник Аргунов – портрет вельможи, –Медвежья шерсть торчит под париком.Начало просвещения в России, –Реформы, о которых не просили,Наследника по-детски пухлый рот,Безумие фантазии петровской,Восточная неряшливая роскошь,Боровиковский, Рокотов, Гроот.Встал на дыбы чугунный конь рысистый.История империи РоссийскойПока ещё брошюра, а не том,Всё осмотреть готовые сначала,Мы выйти не торопимся из зала, –Мы знаем, что последует потом.1988

Вальс тридцать девятого года

(песня)

На земле, в небесах и на мореНаш напев и могуч и суров:Если завтра война,Если завтра в поход, –Будь сегодня к походу готов!Припев из предвоенной песни«Если завтра война»Полыхает кремлёвское золото.Дует с Волги степной суховей.Вячеслав наш Михайлович МолотовПринимает берлинских друзей.Карта мира верстается наново,Челядь пышный готовит банкет.Риббентроп преподносит УлановойБелых роз необъятный букет.И не знает закройщик из Люблина,Что сукно не кроить ему впредь,Что семья его будет загублена,Что в печи ему завтра гореть.И не знают студенты из ТаллинаИ литовский седой садовод,Что сгниют они волею СталинаПосреди туруханских болот.Пакт подписан о ненападении –Можно вина в бокалы разлить.Вся Европа сегодня поделена –Завтра Азию будем делить!Смотрят гости на Кобу с опаскою.За стеною ликует народ.Вождь великий сухое шампанскоеЗа немецкого фюрера пьёт.1988

Баллада о спасённой тюрьме

Я это видел в шестьдесят втором –Горела деревянная Игарка.Пакеты досок вспыхивали жарко –Сухой июль не кончился добром.Дымились порт, и склады, и больница, –Валюта погибала на корню,И было никому не подступитьсяК лохматому и рыжему огню.И, отданы милиции на откуп,У Интерклуба, около реки,Давили трактора коньяк и водку,И смахивали слёзы мужики.В огне кипело что-то и взрывалось,Как карточные, – рушились дома,И лишь одна пожару не сдаваласьБольшая пересыльная тюрьма.Горели рядом таможня и почта,И только зэки, медленно, с трудом,Передавая вёдра по цепочке,Казённый свой отстаивали дом.Как ни старалась золотая рота,На две минуты пошатнулась власть:Обугленные рухнули ворота,Сторожевая вышка занялась,И с вышки вниз спустившийся охранник,Распространяя перегар и мат,Рукав пожарный поправлял на кране,Беспечно отложивши автомат.За рухнувшей стеною – лес и поле,Шагни туда и растворись в дыму.Но в этот миг решительный на волюБежать не захотелось никому.Куда бежать? И этот лес зелёный,И Енисей, мерцавший вдалеке,Им виделись одной огромной зоной,Граница у которой – на замке.Ревел огонь, перемещаясь ближе,Пылали балки, яростно треща,Дотла сгорели горсовет и биржа, –Тюрьму же отстояли сообща.Когда я с оппонентами моимиСпор завожу о будущих веках,Я вижу небо в сумеречном дымеИ заключённых с вёдрами в руках.1988

Дорога

Солнце в холодную село воду,В небе лучом полыхнув зелёным.Человечество делится на скотоводовИ земледельцев. В делении оном,Неприменимом в двадцатом веке,Осталась верной первооснова,Коренящаяся в самом человеке,А не в способе добывания съестного.Ты это всё вспоминаешь, в душнойКомнате, тусклой порой вечерней.В теле твоём законопослушномНеопрятный ворочается кочевник,Не отличающий оста от веста,Но ненавидящий прочные стены,Надеющийся переменой местаПроизвести в себе перемены.Прочь же поскачем, в пыли и гаме,Не доверяя земле вчерашней!Пастбище, вытоптанное ногамиСотен животных, не станет пашней.Где остановимся? Что засеем?Чем успокоим хмельные души?Вслед за Колумбом и Моисеем,Вплавь и пешком, по воде и по суше.Женщины этой ночное ложе,Дом твой, вместилище скучных бедствий, –Что бы ни выбрал ты, выбор ложен, –Первопричина открытий – в бегстве.1988

Поминальная польскому войску

Там, где зелень трав росистых,Там, где дым скупого быта,Посреди земель российскихВойско польское побито.Не в окопе, не в атаке,Среди сабельного блеска, –В старобельском буеракеИ в катынских перелесках.Подполковник и хорунжий –Посреди берёзок стылых,Их стреляли, безоружных,Ближним выстрелом в затылок.Резервисты из Варшавы,Доктора и профессура –Их в земле болотной ржавойСхоронила пуля-дура.Серебро на их фуражкахПоистлело, поистлелоВозле города Осташков,В месте общего расстрела.Их зарыли неумело,Закопали ненадёжно:«Ещё Польска не сгинела,Але Польска сгинуть должна».Подполковник и хорунжийСтали почвой для бурьяна.Но выходят рвы наружу,Как гноящаяся рана.Над планетой спутник кружит,Вся на пенсии охрана,Но выходят рвы наружу,Как гноящаяся рана.Там, где мы бы не хотели,Там, где сеем мы и пашем.Не на польском рана теле –А на нашем, а на нашем.И поют ветра суровоНад землёй, густой и вязкой,О весне сорокового,О содружестве славянском.1988

Шинель

На выставке российского мундира,Среди гусарских ментиков, кирас,Мундиров конной гвардии, уланских,И егерских, и сюртуков Сената,Утяжелённых золотым шитьём,Среди накидок, киверов и касок,Нагрудных знаков и других отличийПолков, и департаментов, и ведомств,Я заприметил странную шинель,Которую уже однажды видел.Тот шкаф стеклянный, где она висела,Стоял почти у выхода, в торце,У самой дальней стенки галереи.Не вдоль неё, как все другие стенды,А поперёк. История России,Которая кончалась этим стендом,Неумолимо двигалась к нему.И, подойдя, увидел я вблизиОгромную двубортную шинельНачальника Охранных отделений,Как поясняла надпись на табличке,И год под нею – девятьсот десятый.Была шинель внушительная таГолубовато-серого оттенка,С двумя рядами пуговиц блестящих,Увенчанных орлами золотыми,Немного расходящимися кверху,И окаймлялась нежным алым цветомНа отворотах и на обшлагах.А на плечах, из-под мерлушки серойСпускаясь вниз к раскрыльям рукавов,Над ней погоны плоские блестели,Как два полуопущенных крыла.И тут я неожиданно узналШинель доисторическую эту:Её я видел много раз в киноИ на журнальных ярких фотоснимкахМальчишеских послевоенных лет,Где мудрый Вождь свой любящий народПриветствует с вершины мавзолея.И вспомнил я, как кто-то говорил,Что сам Генералиссимус тогдаЧертил эскиз своей роскошной формы –Мундира, и шинели, и фуражки.Возможно, подсознательно емуПришёл на память облик той шинелиНачальника Охранных отделений,Который показался полубогом,Наглядно воплотившим символ власти,Голодному тому семинаристу,Мечтателю с нечистыми руками,Тому осведомителю, которыйИзобличён был в мелком воровстве.Теперь, когда о нём я вспоминаю,Мне видятся не чёрный френч и трубкаТридцатых достопамятных годов, –Воспетая поэтами одеждаСурового партийного аскета,Не мягкие кавказские сапожки,А эти вот, надетые под старость,Мерцающие тусклые погоныИ серая мышиная шинель.1988

Избиение младенцев. Питер Брейгель Старший

Избиение младенцев в Вифлееме.В синих сумерках мерцает свет из окон.Где оливковые рощи? Снег и теменьВ этой местности, от Библии далёкой.Избиение младенцев в Вифлееме.Но заметить я, по-видимому, должен:От влияния позднейших наслоенийНеспособен был избавиться художник.Перепутав географию и даты,Аркебузы ухватив, как автоматы,Скачут грузные испанские солдаты,Шуба жаркая напялена на латы.И стою у полотна, не зная – где я?Вифлеем ли это, право, в самом деле?Снег кружится в этой странной Иудее,И окрестные свирепствуют метели.Прячут головы несмелые мужчины,Плачет женщина пронзительно и тонко, –Двое стражников, одетых в меховщину,Вырывают у неё из рук ребёнка.Вьюга тёмная младенцев пеленает.Снег дымится, от горячей крови тая…То не ты ли, Белоруссия родная?То не ты ли, Украина золотая?1988

Плавание

Невозможно на сфере движение по прямой.Отвыкаешь со временем ост отличать от веста,Ведь куда бы ни плыл ты – в итоге придёшь домой,Постарев на полгода, а значит – в другое место.Любопытства хватает на первые десять лет,А потом понимаешь – нельзя любопытствовать вечно.На вопросы твои не пространство даёт ответ,А бегущее время, – уже не тебе, конечно.Океан не земля – он меняется и течёт,Пересечь его трудно и лайнеру, и пироге.Капитаны безумны – один Одиссей не в счёт,Он домой торопился и просто не знал дороги.Покидающий гавань уже не вернётся сюда,Без него продолжается шумная жизнь городская.От намеченных курсов вода отклоняет суда,Из минуты в минуту стремительно перетекая.1988

Русская церковь

Не от стен Вифлеемского хлеваНачинается этот ручей,А от братьев Бориса и Глеба,Что погибли, не вынув мечей.В землю скудную вросшая цепко,Только духом единым сильна,Страстотерпием Русская церковьОтличалась во все времена.Не кичились седые прелатыВатиканскою пышностью зал.На коленях стальных императорПеред ними в слезах не стоял.Не блестел золотыми дарамиДеревенский скупой аналой.Пахло дымом в бревенчатом храмеИ прозрачной сосновой смолой.И младенец смотрел из купелиНа печальные лики святых.От татар и от турок терпели,Только более всех – от своих.И в таёжном скиту нелюдимом,Веру старую в сердце храня,Возносились к Всевышнему с дымом,Два перста протянув из огня.А ручей, набухающий кровью,Всё бежит от черты до черты,А Россия ломает и строит,И с соборов срывает кресты.И летят над лесами густымиОт днепровских степей до Оби,Голоса вопиющих в пустыне:«Не убий, не убий, не убий!»Не с того ли на досках суровыхВсё пылает с тех памятных летСвет пожара и пролитой крови,Этот алый пронзительный свет?1988

Камиль Коро

Разрушение СодомаНа картине у Коро, –Угол каменного дома,Дуб с обугленной корой.Красный дым на небосводе,Сжаты ужасом сердца,Дочь из города уводитПрестарелого отца.На лету сгорает птицаМеж разрядов грозовых,И темны от страха лицаПрародителей моих.Разрушение СодомаНа картине у Коро.Нет людей в долине Дона,Нет на Темзе никого.Обгорят у лавров кроны,В реках выкипит вода, –Нет гражданской обороныОт Господнего Суда.Разрушение СодомаНа картине у Коро.Возле ног, как ад, бездонноРазверзается метро.Долго после вернисажаБудит в полночи меняЖаркий воздух в дымной саже,Пляска тёмного огня.И до самого рассветаСотрясает блочный домНебо Ветхого ЗаветаС чёрным атомным грибом.1988

Цусима

Цусимы погребальные дымыИз памяти изгладились едва ли.Почти что век всё бередит умыЛегенда о бездарном адмирале,Отдавшем наш Балтийский грозный флотНа истребленье азиату Того.Что знали мы до этого? – Немного.Архив японский новый свет прольётНа давний полюбившийся нам мифО глупости. Вводя эскадру в дело,В кильватер флагман выстроил умелоСвои суда, врага опередив.И правые борта окутал дым,И грянули басы наводки дальней,Но не было заметных попаданий –Ответ же оказался роковым.Напрасны обвинения молвыВ стрельбе неточной. Дело было вот как:Без промаха сработала наводка,Снаряды же не взорвались, увы.Из побеждённых кто об этом знал,Когда, лишенный флота и охраны,Рожественский, злосчастный адмирал,Сдавался в плен? – Хлестала кровь из раны.Кто клевету бы после опроверг,Припомнив запоздалый этот довод?Империя, как взорванный дредноут,Пошла крениться ржавым брюхом вверх.И двинулся беды девятый вал,Сметая государства и народы.Рожественский, конфузный адмирал,Не ты виновник нынешней свободы.Не флагманы, разбитые поврозь,И не раскосый желтолицый ворог –Виной пироксилин – бездымный порохИ русское извечное «авось».1988