Время смерти

В полной тишине над плоскостью эклиптики появилась надпись по-английски: «Соу би ит». Да будет так.

Стэнли только успел поймать себя на мысли «так – это как?», как тут же на этот вопрос начали давать такой лаконичный и вместе с тем подробный ответ, что писарь даже забыл о главном – проверить, идёт ли запись. Он смотрел вверх и чувствовал, как у него по жизни начинают шевелиться волосы.

Сначала над плоскостью эклиптики, в районе рассеянного облака начало концентрироваться нечто чёрное, плотное, явно живое. Эта масса некоторое время обживалась, а потом прянула в сторону внутренних планетарных орбит.

Нептун погас первым, словно его разом накрыла невидимая ладонь.

В системе Урана некоторое время продолжала светиться Титания, но потом и она погасла. Настал черёд системы Сатурна. Тут основным форпостом обороны, если это была она, стали Титан и Рея. Они держались так долго, что тёмная масса уже начала протягивать свою длань к метеоритному поясу и внешним спутникам системы Юпитера, однако в итоге всё равно сперва погасла голая каменисто-ледяная Рея, а потом почернели и белые разводы метановой атмосферы Титана.

Падение Галилеевой группы стало вопросом времени. На глазах у Стэнли буквально в пыль разлетелась Ио, превратив всю магнитосферу Юпитера в один бушующий океан ионизированной плазмы. Возможно, в толще льда Европы и остался кто-то, но он даже не смог бы оттуда выбраться на поверхность, не получив попутно смертельной дозы радиации.

На пути чёрного облака планетоиды превращались либо в чёрные головешки, либо в красочные мыльные пузыри сверкающих под космическими лучами магнитосфер.

Марс был первой планетой, которую не постигла эта судьба. Вокруг него и в толчее астероидных Поясов теперь кипела какая-то жизнь, детали которой разглядеть не удавалось. А потом разом погасла вся сол-систем, кроме Земли.

Знакомый шарик с пятнистой Луной разросся почти до размеров колизея. Теперь можно было увидеть, насколько подробной была схема. Детализированные карты прибрежных агломераций, стокилометровыми щупальцами выдающиеся в океан, гигантские пустынные пояса в субтропиках, одно нескончаемое болото Сибири, наполовину закованная в лёд Антарктика. Арктические шельфовые поля посреди запятнанных нефтяной плёнкой вод. Даже дрейфующие вдоль экватора океанические платформы видны, и серебристые линии трансконтинентальных монорельсов, и поля ветряков и солнечных уловителей по краям пустынь. Надо всем этим – клубок спутниковых орбит, облако геостационарных платформ, орбитальных лабораторных и промышленных комплексов, стартовые площадки дальних трасс и лунных челноков.

Всё это было очень похоже на современную Землю. Только если присмотреться, оно выглядело так, словно всё, что существует теперь, развивалось, достраивалось и множилось не одно столетие. Так многие агломерации были накрыты сетью гигантских десятикилометрового диаметра куполов, орбитальные и плавучие платформы могли своими размерами соперничать с крупными городами начала прошлого века, а промышленные регионы своими границами вгрызались в приграничные горные области.

И это всё сейчас оказалось брошенным навстречу агрессору.

Земля оборонялась отчаянно. Сверкали вспышки субъядерных детонаций, с обречённых платформ лупили гамма-лазеры, превращая предсмертный вздох умной техники в ещё один последний разрушительный удар.

Но этого всё равно было недостаточно.

Клубящаяся чернота просачивалась сквозь орбитальные заслоны, заливала один континент за другим, проникала в глубины океанов, гасила поверхностные укрепрайоны. Агломерации северного полушария давно уже лежали километровым слоем застывшего радиоактивного шлака.

До последнего держалась Антарктика, окончательно потерявшая остатки белого ледяного панциря, накрытая дрожащим зонтиком противоракетного щита.

Но в конце концов сдалась и она, осталась лишь одна чернота.

И на этом кромешном фоне в столь же полной исступлённой тишине на Стэнли обрушилась вторая английская надпись: «Да будет так. Это первое и последнее предупреждение».

И тут же всё погасло.

Писарь потерянно стоял в своём дурацком, неуместном сейчас одеянии на краю арены и пытался услышать у себя в голове хоть одну мысль. Но там было пусто, и только пульс панически стучал в висках.

Стэнли скосил глаза на других свидетелей этого спектакля. Все оторопело оглядывались по сторонам, разве что давешние две ёшисейто синхронно обернулись друг на дружку, молча смотрели секунды две и, как по команде, развернувшись на носках школьных туфель, рванули в противоположные стороны, видимо, на выход.

И правда. Что бы это ни было, пора. Сейчас тут начнётся такое.

Развлечение для кого угодно, только не для писаря. Его дело сейчас живо вынести запись и уже по жизни разбираться, как это всё понимать.

Его «айри» до сих пор оставалась горячей. Да, валить, от греха подальше.

Стэнли, даже не изображая неторопливость, принялся на максимальном ходу отсюда выбираться. Можно было сделать хард-сброс, но всем известно, что такие штуки заметно облегчают вычисление абонента техниками корпоративных сетей. А нам для того интервеб и нужен, чтобы что? Правильно, оставаться анонимными. И, чуял Стэнли, сегодня эта анонимность ему ещё понадобится.

Кто-то эту информационную бомбу здесь заложил. Кто-то очень умелый. И тот, кому содержание этого послания вдруг не понравится (а таких найдётся ой как много, и среди них очень мало любителей плохих шуток), теперь будет землю рыть, но найдёт любые нестыковки в контрольных суммах, которые приведут его… правильно, к слишком перенервничавшему писарю. Который, может, сам ничего и не знает, но загрести его могут и просто так, на всякий случай.

Стэнли передёрнуло. Про внутренние тюрьмы того же «Три-Трейда» или «Янгуан» в интервебе ходили вполне однозначно страшные рассказы. Как-то не хотелось на собственной шкуре проверять их правдивость. Одно дело весёлые забавы вроде трип-голографии или конкурса балалаечников. Другое дело – вот такие нехорошие шутки. Стэнли начинал чувствовать к её автору открытую ненависть.

Он подставил не себя, он подставил всех, кто был свидетелем, кто вообще в этот день был в интервебе, он подставил сам интервеб. С ним давно привыкли мириться, благо задачка оказалась не по зубам корпоративным технарям. Но теперь всё изменится. Будут грызть зубами. Жилы будут тянуть. Ногти себе рвать.

Стэнли снова стало страшно. Однако даже в состоянии уже открытой паники он ловко выбрался к ближайшему диз-порталу. За это он и звался Стэнли, за умение всегда найти кратчайший путь к цели. Генри Мортон Стэнли18.

Или, если хотите, Джон Роуленд, безработный, плотно сидящий на велфере житель Босваша19, сто сорок фунтов, шесть футов один дюйм, белый (одна восьмая индонезийской крови, одна четвёртая норвежской, остальные англо-саксы), глаза серые, бритый череп, оставлена только узкая прядь на затылке, узкие плечи, тонкая кость, чуть слишком выпирающая вперёд грудина, довольно кривые ноги.

Джон очнулся в своей «полуторакомнатной» халупе с видом на внутренний колодец жилой башни и стойким вездесущим запахом ньюаркской помойки.

В привычных трусах-боксерах и майке-сеточке он возлежал на любимом кресле, успевшем за время сеанса изрядно пропотеть. Под задницей хлюпало. На ходу переодеваясь, Джон прикинул, сколько у него осталось норматива на техническую воду. Нет, это не вариант, да и некогда.

Так, поставим перекачиваться два дублирующих кэна, как раз войдёт полтора терабайта сырого потока, всё равно некогда сейчас транскодировать. Так, это будет минут пятнадцать что-нибудь пожрать.

Джон попытался вспомнить, когда последний раз толком ел, и не припомнил. Гастрит на почве нерегулярного питания – главный бич завсегдатаев виртсетей. Сожри таблеточку, полегчает, благо они ещё остались с прошлого завоза из благословенной матушки-Европы.

В холодильнике, кроме традиционного галлона синтмилка, в морозильной камере томились незнамо сколько соевые пресс-пакеты. Нормально. Сверху кетчупа, на пять минут в микровейв и порядок.

Дожёвывал уже на ходу, сбросить данные нужно было как можно быстрее, кэны буквально жгли Джону ладони.

Прощально пискнул замок, правая рука перемазанными в кетчупе пальцами тянет в рот последний кусок, левая сперва засовывает поглубже в карман джинсов второй кэн, потом только застёгивает заедающую ширинку.

Ну, двинулись.

Два лифтовых перегона вниз. В первом Джон обратил внимание на деда в ковбойской рубахе, прикорнувшего на скамеечке в углу. Наверное, уже пару кругов намотал. Это если он прикорнул, а не дуба врезал. Тогда до утра будет кататься, или пока охрана, следящая за камерами, не почешется. За катание на общественном лифте они могли и штраф припаять.

Деда будить не стал, а во втором лифте наткнулся на школьного приятеля – неплохо выглядит, при делах. Приезжал навестить мать. Корпоративная крыса, – мстительно прошипел ему вослед Джон.

Средний уровень пешеходных пандусов, накрывающих уровни акведуков. Вниз лучше не смотреть, это шевелящееся марево всегда внушало страх, казалось, что там что-то огромное лежит, будто готовясь прыгнуть. Впрочем, там что-то, и правда, постоянно двигалось, днём и ночью.

Наконец Джон добрёл до платформы канатки, основного вида местного общественного транспорта. Третья кольцевая всегда была для них местом рандеву.

Джон рухнул на пустое сиденье, благо было три часа утра по восточно-американскому времени, и в обычной давке наступил непродолжительный перерыв.

Самым любопытным моментом в этих аудиенциях, которые Джон должен был посещать время от времени, был тот факт, что они никогда и никем не готовились. Никаких тайных знаков, сигналов через сети, посланий в интервебе, ничего такого.

Он просто чувствовал, что надо. И отправлялся на кольцевую. На одной из платформ в вагон монорельса заходил человек, каждый раз разный, но всегда неизменно быстро находивший Джона взглядом и молча кивающий ему, следующая наша. Откуда эти люди каждый раз знали, что именно сегодня, именно сейчас, именно в этом вагоне поедет в поисках встречи писарь Стэнли, Джон не имел понятия, да ему это и не было интересно. Он делал свою работу, а другие пусть делают свою. За ним не следили, это было главное. А там пусть хоть на рыбьей требухе гадают да по полётам птиц.

Проводник отводил Джона на место – тоже, каждый раз разное. Иногда это был душный полуподвал, от стен которого исходил какой-то потусторонний свет, иногда эпичный пентхаус в одной из башен с видом на Босваш и океан. Чаще же это были полузаброшенные квартиры с наглухо зашторенными окнами.

Объединяло эти помещения одно – там его ждали близнецы.

Почему Джон называл их близнецами, он и сам не знал, были эти двое ничуть друг на друга не похожи, два безжизненных тела в креслах вроде тех, в которых проводят свою жизнь полные паралитики. Подобно им, близнецы почти никогда не двигались. Джон приходил, стоял столбом, что-то говорил, как бы сам с собой, но чаще просто молчал. Потом его отпускали домой, не забыв дать с собой денег. Вот и всё.

Но иногда… иногда Джону казалось, что он начинает различать какую-то таинственную жизнь под этими полуприкрытыми веками.

Близнецы жили. И даже действовали. Как-то очень по-своему. Джон не мог понять, как. Однако редко начинал сомневаться в своих догадках.

Вот и в этот раз, дожидаясь, пока проводник чем-то его просветит, Джон смиренно снимал с себя «айри» и прочую носимую ку-тронику. Близнецы этого не любят. Он потому им и нужен, что в интервебе они – как слепые мыши в пустом погребе.

Здесь же была их стихия. И писарь Стэнли просто был курьером между этими двумя мирами.

Сейчас зайдёт, снова немного молча постоит, и уйдёт, а может, попробует спросить их, что же это такое сегодня было за светопреставление, а потом…

Джон замер, физически ощущая, как комок ужаса подкатывает к горлу.

Близнецы не спали. И блестящие белки их глаз терзали Джона, словно раскалённой бритвой по голым нервам.

Едва заметное дрожание мимических морщин заменяло им бурю гнева, которую они сейчас хором изливали друг на друга и в окружающее пространство.

Такими Джон их никогда не видел. И уже сейчас надеялся лишь на одно – что больше никогда не увидит.

Окончательно добил его момент, когда правый близнец заговорил, тихим надтреснутым едва артикулирующим голосом произнеся:

Ты сам видел это?

Теряя сознание, Джон пролепетал своё «да». Ноги, ставшие ватными, его уже не держали.

Значит, мы обречены.

И уже совсем в забытьи он расслышал ещё одну фразу, совсем непонятную. Левый близнец буквально прорычал:

Будь проклят Симах-Нуари.

4

Обречённые

По какой-то причине я совсем не испытывал дискомфорта от перегрузок. Да, я чувствовал, что моё тело отвыкло даже от земной силы тяжести, не говоря уже о резких рывках кросс-орбитального ускорения, когда тебя часами будто невидимым прессом вжимает в ложемент, давит трёхсоткилограммовой тушей невидимого борца сумо, решившего прилечь тебе на грудь. Однако именно психологического, эмоционального неудобства я не испытывал, оставаясь безразличным к грохоту маршевых двигателей, подступающей во время недолгого затишья тошноте, к обильному потоотделению, с которым не справлялся биосьют.

Мне не было безразлично, что со мной происходит, я с аппетитом ел что давали, причиной отсутствия чувства обычного бытового дискомфорта во время перелёта была простая вещь – я совершенно не помнил, что бывает как-то иначе.

То есть, в порядке общей информации я мог успешно вспомнить довольно обширные знания о Земле, Луне, другой Луне – ледяной и вместе с тем подвижной Европе. Я помнил цвет земного неба и тесноту агломерации, я мог перечислить навскидку все двенадцать старших корпораций с «Ар-Раджхи» по «Три-Трейд» и ещё три десятка малых, я мог подробно описать двадцать колонизированных небесных тел и ещё полсотни просто назвать. Я знал, что мы летим из системы Юпитера домой на Землю.

А ещё я знал, что меня зовут Ильмари.

На этом мои знания о себе исчерпывались. Я помнил только эту крошечную каюту, этот допотопный ложемент во чреве межпланетного грузовика. О том, что мы куда-то спешим, я только догадывался по несмолкающему гулу сопел и тикающим на моём плече миллизивертам. Экранирование пассажирского отсека при несвободном полёте на грузовиках было недостаточным, а литий пилоты судна явно не жалели.

Да и сам этот полёт я помнил лишь частично, мы путешествовали явно не один месяц, однако я, напрягшись, мог собрать по крупицам всяких мелких фактов вроде обедов-ужинов и походов под волновой душ едва на неделю, дальше всё терялось, расплываясь в бесформенный клейстер, в котором всё вязло и растворялось.

Может, поэтому я не беспокоюсь о боли в спине, тошноте, опрелостях под мышками и содранных об углы костяшках пальцев. Пройдёт неделя, и всё это исчезнет для меня, как кошмарный сон. О чём не знаешь, о том не сожалеешь. Даже удобно, можно весь полёт слушать одну и ту же книжку, каждый раз – как первый.

Однако кое-что всё-таки осело в моей дырявой памяти – момент, когда весь невеликий экипаж грузовика зачем-то собрался у рубки.

Мы стояли, как почти всегда – в полном молчании. И смотрели на плавно удаляющуюся словно расцарапанную поверхность Европы. В один миг на самой границе вторичного, юпитерианского терминатора разом вспыхнули чуть неправильным треугольником три яркие точки. Вспыхнули и погасли. Мне показалось, или я что-то знал об этих трёх точках?

Нет, не помню.

Интересно, я один такой на этом грузовике, или мы все тут такие же простые детерминированные автоматы, пусть и в органическом исполнении.

Как видите, кое-какое скромное любопытство у меня ещё сохранилось.

А вот чего у меня не сохранилось, так это моей «айри».

Я точно знал, что у меня должна быть такая штука – вот тут, на левом предплечье, раскрывающаяся полупрозрачная сенсорная пластинка молочно-белого цвета, персональный коммуникатор и хранилище информации.

Но у меня её не было. Как не было и у всех остальных на нашем судне.

Это было странно.

Иногда я начинал думать, что все мы тут – нечто среднее между живым грузом, заложниками и рабами, и что нас тащат куда-то в буквальном смысле на убой. И что ведут нас по телеметрии, удалённо. И если что – взорвут к чертям, как те три ярких точки на поверхности. Тогда у отобранных «айри» был смысл – чтобы мы не попытались перехватить управление.

Интересно, даже эта параноидальная идея у меня не вызывала ровным счётом никаких эмоций. Я был абсолютно холоден даже к собственной судьбе.

С другой стороны – внешние терминалы по всему грузовику исправно работали, ими можно было свободно пользоваться, например, я успешно заказал и получил с Земли пакет новостных каналов за последние несколько суток. Начал смотреть, но тут же бросил, потому что выяснилось, что хоть я и помню Землю в общих чертах, но оказался абсолютно не в курсе её текущей жизни. Все эти имена, упоминаемые события и прочее – мне ни о чём не говорило, а про систему Юпитера там не было ни слова. Они до сих пор не знали?

Так что если мы и были пленниками, то очень специфическими.

Я попробовал делать записи при помощи терминала, но выяснилось, что неделю спустя они становятся для меня досужей галиматьёй. Идеи и мысли, которые меня смущали буквально пару дней назад, теперь вызывали лишь подспудное раздражение, так что я бросил и это занятие.

Событий, достойных особого занесения в самодельный бортовой журнал, тоже не происходило. Кормёжка по часам, душ по расписанию в рамках квоты, медицинские процедуры. Между ними – рывки и перегрузка активных участков траектории.

Именно благодаря этой размеренной упорядоченности мне и удавалось выхватывать из своей дырявой недельной памяти некие обрывочные эпизоды, которые меня, в отличие от всего остального, почему-то очень интересовали.

Мы тут никогда не разговаривали, лица окружающих меня людей мне ни о чём не говорили, хотя я почему-то всех уверенно знал по именам, и самое главное, в деталях помнил их голоса. Особенно отчётливо мне вспоминался голос того, кого я про себя называл Улиссом. Что за древнегреческое имя в двадцать втором веке.

Голос этого Улисса мне мгновенно приходил на ум, стоило мне его встретить в тамбуре или переходе между отсеками. Он же не обращал на меня никакого видимого внимания.

И голос этот что-то говорил. Не мне, кому-то ещё. Где я мог слышать эти непонятные мне переговоры?

И я принимался за то, что мне давалось сложнее всего – вспоминать.

Сначала это были лишь обрывочные фразы, но потом постепенно начали прорезаться и образы. Всё тот же космос, звёзды на внешнем обзоре, только помещения другие.

Больше никаких деталей выбить из моего дырявого гиппокампа20 не получалось, однако меня интересовало покуда другое – ясная корреляция между моими провалами в памяти и этими наведёнными образами. Наиболее ярко голос Улисса звучал тогда, когда я ловил себя на мысли – я не просто забыл, что было десять дней назад, но у меня остался отчётливый пробел в воспоминаниях текущих бортовых суток – я просто не мог иногда вспомнить, что было на завтрак. Вчерашний помнил, позавчерашний помнил, а сегодняшний нет, как отрезало.

Иногда это ощущение подтверждало и урчание в животе.

Значит, я не завтракал. Почему? Где я в это время был? Чем занимался?

Вместо ответов на эти вопросы у меня в голове принимался за своё голос Улисса.

Я не опасался за свой рассудок – если не считать потери личной долговременной памяти, я по-прежнему был в твёрдом уме, обладал массой навыков, и в общем на пациента после химической лоботомии походил мало, разве что оставался слишком апатичен. И голос Улисса – это был вовсе не признак прогрессирующей шизофрении, это были просто воспоминания. Только, видимо, не мои. Выходит, его? Тогда понятно, почему я их не в состоянии был толком интерпретировать.

Откуда в моей пустой, как отработанный бак, башке были чужие воспоминания вместо своих, и почему именно Улисса – из всех, кто был на судне? У меня ответа не было, а банально подойти и спросить мне отчего-то в голову не приходило.

Оставалось только вспоминать. И это было единственное, что я не забывал через неделю. Единственное, что было по-настоящему важным.

Первый эпизод чужой жизни зрел во мне, подобно нарыву. Набухая, он причинял мне почти физическую боль, погружая сознание в красное марево того, что скорее всего было обычным гневом. Но было похоже, что Улисс давно разучился испытывать обычные человеческие эмоции. У них был заменитель, некое условное макросостояние его интеллекта, особое возбуждение, подчиняющее себе всё сознание, направляющее волю, искажающее восприятие.

Улисс пытался гасить в себе этот гнев, и это вызывало во мне новые приступы боли, такая чудовищная в этом сознании велась война с самим собой. Наружу, правда, эта борьба ещё ни разу не выливалась, внешне Улисс оставался бесстрастен, как осколок базальта.

Он стоял посреди какого-то помещения, широко расставив ноги в чудовищных армейских ботинках, заложив руки за спину, неподвижным взглядом глядя на панели внешнего обзора. Мне почему-то казалось, что он мог бы глядеть и сквозь внешнюю броню, но предпочитал пользоваться собственными глазами. Глаза холодно скользили по рисункам незнакомых созвездий.

Но кровавое полотно гнева пожирало его изнутри.

У этого гнева был источник вовне. И гнев этот долго, очень долго копился, прежде чем достичь такой разрушительной силы.

Позади раздались тяжёлые шаги. Судя по их частоте, в рубке царила вполне земная сила тяжести. Но звёзды не вращались. Или проекции специально формировались без учёта осевого движения рубки, или… или просто на корабле была гравитация. Значит, мы не в космосе, а на поверхности. Или… или просто на борту каким-то образом существовала искусственная сила тяжести. Не знал, что уже есть такие разработки.

Улисс нехотя обернулся и встретил глазами незнакомого мне человека. Он был как две капли воды похож на остальной экипаж – такие же застарелые ожоги, обезличенные черты безволосого лица, полное отсутствия на нём каких бы то ни было эмоций. Вошедшего звали Ромул.

Как жаль, что ты там ничего не видишь.

Улисс пожал плечами.

Для меня это место – такое же, как и любое другое, где мы побывали. Звёзды, планеты, пустота. Больше ничего.

Больше ничего. Он сам-то верил в это?

Для меня здесь во все стороны на тысячу километров простирается космическая крепость, названная в честь нашего корабля. Это сердце огромной космической империи в сотни населённых миров, между которыми курсируют десятки тысяч огромных кораблей. И ничего им не угрожает.

Улисс во второй раз родился в конце XXI века, ему мало знакомо было значение фразы «ничего не угрожает». Ему всегда что-то угрожало.

Ты веришь, что это всё ещё возможно?

Я должен в это верить.

Ромул развернулся, собираясь уходить, и вдруг заговорил вслух:

– Расходимся по капсулам, через полчаса будет разряд, накопители уже на грани перегрузки.

Интересно, где и когда они последний раз разговаривали, вот так, персонально?

– А потом?

Ромул не отвечал, неотрывно глядя на Улисса. Но тот не отступал:

– Это уже десятый сигнал из этой точки, до сих пор мы столько нигде не оставались.

– Ты прекрасно знаешь, что с самого начала сигнал кодировался этими координатами. Мы должны ждать.

– Срок ожидания, указанный в первом сигнале, истёк уже шесть лет назад. И с каждым шоком на излучатель падают не только шансы на то, что кто-нибудь откликнется, но и наши шансы вернуться.

Ромул снова не ответил. Было понятно, что этот спор уже начинался между ними не один десяток раз, только он ещё ни разу не заходил так далеко.

– Пора возвращаться, Ромул.

– Ты имеешь в виду, прямо сейчас?

– Разве есть хоть один довод замыкать разрядники и снова ложиться в дрейф, пока накопители снова не будут готовы к прыжку? У тебя осталось в запасе ещё что-нибудь, кроме шести точек возможной встречи? Что стоило бы ждать ещё на два с половиной года?

Тишина.

– Ромул, сколько?

– Что «сколько»?

– Сколько лет уже прошло с того момента, когда они должны были оказаться здесь?

– Пять.

– Сколько времени осталось Земле?

– Двести тридцать шесть.

– Теперь ты мне скажи, что нам нужно делать, Ромул. Ты не хуже меня понял, что Симах-Нуари не прилетит.

Они стояли и смотрели друг на друга, между ними словно натянулась басовая струна, готовая вот-вот порваться.

И тогда Ромул сдался.

– Я согласен. Никто не прилетит, нам нужно возвращаться. Отменяй запитывание канала связи, полный сбор экипажа, объявляется предстартовая готовность. И… и развесьте по этой системе транспондеры, настроенные на аварийные частоты Клина.