Цикл «Как тесен мир». Книга 4. Встала страна огромная

Скоро немцы подвели еще с десяток расхристанных пленных в красноармейских распоясанных гимнастерках. Часть русских солдат была ранена и не очень умело перевязана окровавленными бинтами. При виде своего фельдфебеля конвоиры Якобеску сняли с плеч ружья, убрали с лиц улыбки и толчками прикладов вперемешку с грубыми окриками подтолкнули его в общий строй. Пленных окружили и повели. Но не на улицу, а вглубь садов-огородов. Шли совсем недолго. Шедший впереди всех мордатый фельдфебель высмотрел подходящий неглубокий овражек и приказал остановиться. Немцев было шестеро. Пленных, включая румына, – ровно дюжина.

Дополняя свои непонятные для русских ушей крики ударами прикладов и уколами штыков, фашисты заставили пленных опуститься на траву тесной группой. Два немца отошли к овражку и стали напротив него метрах в пяти. Трое остались за спиной сидячих пленных, направив на них карабины, грозящие плоскими штыками. А мордатый фельдфебель достал из кобуры парабеллум, привычно передернул вверх-назад мелко рифленые пуговки шатуна затвора, злобно схватил за ворот ближайшего к нему красноармейца с забинтованной под расстегнутой гимнастеркой грудью и, тыча ему стволом пистолета в затылок, крича свое непонятное: «фоведс» и «шнэля», потолкал к оврагу.

– Штейн зи бэрайт, руссыше швайн, – прикрикнул он и, отойдя в сторону, скомандовал уже своим солдатам, взявшим раненого на прицел:

– Фойя!

Солдаты слаженно выстрелили – в спину пленного ударили две остроконечные тяжелые пули, пробили насквозь и уже мертвым скинули в неглубокий овражек. Сидящие на траве пленные, до конца уверившись, какая печальная участь их ожидает, тихонько загомонили. До этого они все-таки на что-то наивно надеялись, думали, что их просто переводят в другое место заключения. Фельдфебель, тяжело впечатывая свои запыленные сапоги в утоптанную землю, направился за следующей жертвой. Молодой солдатик, почти мальчик, с розовыми щечками еще не знавшими бритвы, стал о чем-то непонятном для Якобеску умолять фашиста. Солдатик вцепился руками в своего соседа и никак не хотел подниматься, чтобы достойно принять свою смерть. Как на мнение Якобеску, фельдфебель мог с тем же успехом спокойно пристрелить перепуганного русского паренька прямо на месте. Но он с упрямством, достойным лучшего применения, решил провести процедуру экзекуции, как положено. Немцы не зря славятся своей любовью к порядку.

На помощь своему командиру пришел еще один солдат. Вдвоем они оторвали руки запаниковавшего парнишки от его соседа и чуть ли не волоком потащили к месту казни. Якобеску оглянулся на оставшихся охранников. Ближе всего к нему стоял недавний «шутник», кинувший для него окурок в коровье дерьмо. Сержант, не вставая, опять обратился к нему, жалобными жестами прося покурить. В этот раз немец не стал издеваться, а разразился непонятной для румына бранью. На повторную настойчивую просьбу, сопровождавшуюся униженным хватанием за грязный сапог, он с короткого замаха решил кольнуть чересчур навязчивого недочеловека примкнутым к стволу плоским штыком. Не получилось. Проклятый «мамалыжник» казавшийся таким перепуганным и трусливым, внезапно отстранился вбок и, схватившись двумя руками за рукоятку штыка со стволом и цевье карабина, резко дернул на себя. «Шутник» не удержал равновесия и, уже падая, невольно шагнул вперед.

Соседний черноусый русский с двумя узкими нашивками на погонах, заранее нутром почуявший задумку союзника, среагировал быстро и набросился на упавшего фашиста сверху, перехватив его горло своим жилистым предплечьем. Чтобы не задохнутся, немцу пришлось отпустить оружие и сопротивляться второму навалившемуся врагу. Якобеску молниеносно завладел карабином, с взведенным, как он справедливо полагал курком и патроном в патроннике. Германский маузер был ему хорошо знаком. Совершенно аналогичная конструкция была у чехословацких карабинов, в некоторых подразделениях их эскадрона заменивших устаревшие манлихеры.

Первой целью из пятерых вооруженных врагов румынский сержант выбрал одного из смотрящего в их сторону «расстрельщиков». Выстрел. Немец, получивший меткую пулю в грудину, упал. Фельдфебель и второй тащивший парнишку солдат, не бросая свою жертву, обернулись на неожиданный звук. Второй «расстрельщик» вскинул заряженный карабин к плечу и успел выстрелить первым, но промахнулся по внезапно присевшему хитрому румыну. Якобеску молниеносно передернул рукоятку затвора и удачно выстрелил уже с колена – второй «расстрельщик» согнулся от пули в живот и упал лицом вниз, не отпуская свое оружие. На последнего конвоира, оставшегося за спиной у ожидающих казни русских румынский сержант внимания не обращал, всецело полагаясь на помощь русских союзников.

И действительно, когда этот немец повернулся в сторону своего подвергшегося нападению товарища, на него самого набросились сразу двое вскочивших на ноги пленных. Одному немец успел всадить штык в живот, но другой своим мосластым кулаком с размаха, по-рабочекрестьянски, врезал ему в арийскую челюсть, сбив, как городошную фигуру, на примятую травку. На упавшего фашиста сразу метнулись еще двое и отобрали оружие.

Фельдфебель с напарником, поняв, что пленные взбунтовались, бросили свою перепуганную жертву и подняли оружие. Фельдфебель открыл огонь из пистолета, сразу застрелив стоящего со сжатыми мосластыми кулаками русского. Вторая его пуля попала в спину уже поднимавшегося с отобранным карабином пленного и опрокинула его лицом вниз. Третьей пулей он промахнулся по румыну, уже несколько раз выстрелившему из маузера и трусливо прячущемуся теперь за спинами русских. Успел выстрелить и стоящий возле фельдфебеля солдат, помогавший тащить парнишку. Стрелял он торопливо. Не подумав, какая цель значимее. От первой его пули упал побежавший в сторону раненный безоружный красноармеец, но второй раз он выстрелить не успел – правое легкое ему пробила четвертая пуля румына (третьим выстрелом сержант промахнулся).

Фельдфебель, поняв, что остался один против почти десятка уже захвативших два карабина пленных, тяжело и быстро затопал сапожищами в сторону оврага. Вслед ему выпустил последнюю в магазине пулю румын и первую красноармеец, перехвативший у подстреленного фельдфебелем товарища трофейное оружие. Оба промахнулись. Фельдфебель добежал до края неглубокого оврага и спрыгнул вниз.

Якобеску кинулся к еще не до конца задушенному немцу-«шутнику» все еще сучившему ногами под навалившимися на него русскими пленными. Изловчившись, сержант с короткого размаха сунул примкнутым к карабину штыком в бок фашиста. Вытащил и всадил еще раз – немец, наконец, обмяк и перестал шевелиться. Румын не очень вежливо отпихнул в сторону черноусого русского, все еще душившего уже расслабившийся труп и торопливо перевернул на спину еще теплое тело. Он вытряхнул на примятую траву из левого подсумка на его поясе три обоймы с блестящими латунью и томпаком патронами, одну обойму сразу выдавил в опустевший магазин маузера, остальные вбросил в обширный карман своих галифе и побежал к оврагу, на бегу досылая патрон в ствол.

Второго караульного тоже, устав душить, докололи ударом его же штыка в грудь. Красноармеец, завладевший этим карабином, побежал вслед за румыном к оврагу. Черноусый младший сержант, первым бросившийся на помощь Якобеску, заторопился к застреленным немцам, подобрать оружие и себе. Следом кинулись еще несколько красноармейцев, но первым вытащил карабин из-под своего конвоира, сбитого пулей румына, уцелевший буквально в последнюю минуту розовощекий парнишка. Поняв по стонам, что фашист, несмотря на выходное, темнеющее проступившей кровью, отверстие в куртке еще жив, переживший весь ужас собственной смерти молоденький солдатик с остервенением вонзил несколько раз плоский штык до самого дульного среза в его широкую спину. Немец уже вытянулся и затих, а парнишка все продолжал с остервенением и кхеканьем кромсать его все больше кровенеющее тело, дробя остро отточенным длинным клинком даже ребра.

– Ефимов! – окликнул солдатика подбежавший старшина с морщинистым загоревшим до черноты лицом, – Он уже мертвый. Перестань. Дай винтовку.

– Не дам! – истерично прижал к груди трофей солдатик. – Моя! Я забрал. Больше в плен никогда не сдамся.

– Ну, ну, успокойся, хлопчик, – понял состояние подчиненного опытный старшина. – Никто тебя в плен не гонит. Но я стреляю лучше тебя. Отдай винтовку мне – я и тебя защитить сумею.

– Нет! – продолжал блажить Ефимов. – Я больше без оружия не останусь!

– Ладно, – не стал спорить старшина. – Оставь пока себе. А запасные обоймы ты взял? Нет? То-то же. Немец раз точно стрельнуть сумел – в магазине – не больше четырех патронов осталось. Сними с него ремень с подсумками.

Солдатик, недоверчиво поглядывая на старшину, положил трофейный карабин на землю и, перевернув труп на спину, расстегнул на нем ремень. Этого было мало: к широкому поясному ремню крепились более узкие плечевые ремешки – пришлось ему возиться и с ними. Старшина в это время нагнулся и подобрал маузер.

– Красноармеец Ефимов! – прикрикнул он командным голосом, на недовольно встрепенувшегося солдатика. – Приказываю: снять с фашистской нечисти всю амуницию и приладить на себя. К выполнению приступить!

– Есть, приступить, – обиженным голосом повторил Ефимов. Старшина, передергивая на ходу затвор хитростью отобранного трофея, тоже побежал было к оврагу, но остановился: фельдфебеля уже застрелили и все, кроме одного бойца, спустившегося вниз за его оружием, возвращались обратно.

Старшина Цыгичко оказался самым старшим по чину среди пленных, он и принял командование небольшим, меньше отделения, отрядом. Румына, первого набросившегося на немцев, все хлопали по плечам и хвалили непонятными ему словами. Ему, оценив его меткость, заслуженно вручили в дополнение к карабину всю снятую с убитого им «шутника» амуницию. Старшина велел отнести и сбросить немецкие трупы в овраг, но румын остановил его. Быстро говоря что-то непонятное для русского уха, Якобеску жестами показал, и старшина его понял, а поняв, одобрил, что с немцев нужно снять мундиры и переодеть красноармейцев: они будут изображать конвоиров. Оставшиеся останутся теми, кем и были – обычными русскими военнопленными.

Все фашистские мундиры оказались в большей или в меньшей степени продырявлены и залиты кровью. Но у каждого солдата, кроме фельдфебеля, за спиной в составе полевой экипировки крепилась свернутая маскировочная плащ-палатка. Решили, несмотря на еще припекающее в середине дня августовское солнце, набросить их сверху. Лишь двум красноармейцам удалось прикрыть пулевые отверстия, обрамленные пятнами еще не засохшей крови, свернутыми в скатку, на манер красноармейских шинелей, плащ-палатками, засунув их концы под ремень. Остальные облачились, как при непогоде или для маскировки. Из шести снятых с трупов полевых курток лишь одна, немца, нервно изуродованного Ефимовым, оказалась вовсе негодной для использования: очень уж обильно она затекла кровью – не прикроешь даже накидкой – и пошла разрезами. Всем, кроме старшины и сержанта-румына, и так носящих сапоги, пришлось переобуваться, не всегда по размеру: красноармейские ботинки и холщовые обмотки с форменными брюками вермахта как-то не гармонировали. Якобеску еще и пришлось снимать со своих сапог и прятать в карман шпоры, а протертые ими светлые полоски затирать землей. Собственные гимнастерки и галифе солдаты попрятали и в канистры противогазов, выбросив последние, и просто свернув и закрепив на спинных ремнях под плащ-палатками.

Немецкие трупы, раздетые до белья, скинули в овраг и кое-как забросали срубленными штыками и малыми пехотными лопатками ветками. Могущих самостоятельно передвигаться красноармейцев осталось всего шестеро. Плюс сержант-румын. Четверо погибло в быстротечной схватке, а еще двое: один получивший пулю в спину, а другой штык в живот – еще дышали, но, насколько старшина разбирался в ранах, явно были не жильцы, во всяком случае, без госпиталя. Посовещавшись (старшина в этом вопросе мудро не захотел настаивать) решили, оставить безнадежно раненых где-нибудь в кустах. Нести их на самодельных носилках с собой – будет выглядеть очень уж неправдоподобно, а если придется повоевать – они станут только обузой. Что ж теперь делать? Всем вместе помирать, когда у остальных появилась махонькая возможность уцелеть?

Раненых, как умели, перевязали найденными у немцев индивидуальными пакетами и спрятали в кустах, запомнив место. Если удастся вернуться или немцев из деревни выбьют – подберем (если еще живы будут). Вокруг деревни все усиливалась стрельба. Били не только пулеметы и автоматы с винтовками – бухали орудия, рвались снаряды или мины. Может, действительно Красная Армия или румыны деревню отбивают? Идти решили теми же огородами, переходящими в поля в северном направлении. Построились: пятеро «немцев», одетых не совсем по росту и погоде и двое пленных. Среди красноармейцев нашелся лишь один солдат кое-как говорящий по-немецки на уровне начальной школы (и то сельской). Ему хотели выделить мундир с погонами фельдфебеля, но солдат был высокий и худой. Как жердь. Его загоревшие до черноты крестьянские руки предательски торчали из обшлагов широкой в плечах, но короткой рукавами германской куртки и не прикрывались даже маскировочной накидкой.

Пришлось верзиле одевать более подходящий размером мундир, а фельдфебельский натянул на себя румын. Чтобы у встречных немцев не было к нему вопросов, румын жестами попросил перевязать себе бинтом кроме действительно разбитого носа и скулы еще и челюсть: когда мычишь – язык не важен. Построились и пошли. Не прошли и десяти минут – окрик «хальт!». Из укрытого травой и ветками окопчика, скрытого между деревьев перед простершимся на восток полем, поднялся немец в такой же, как у них маскировочной плащ-палатке. За плоским резиновым жгутом, натянутым на его каску для той же маскировки торчали уже слегка привядшие стебли травы и листья. На груди, поверх плащ-палатки, на ремне висел автомат с не разложенным прикладом, недвусмысленно направленный на приближающуюся группу.

Красноармейцы сгрудились и остановились. В окопе виднелись еще двое немцев при станкОвом пулемете. Хорошо еще, что пулемет был направлен не в их сторону, а в поле. Стоящий впереди переодетый красноармейский верзила, попробовал что-то говорить по-немецки, но, видно, и словарный запас его был невелик, и произношение никак не походило ни на баварское, ни на берлинское, ни на еще какое другое германское. Автоматчик крикнул: «Ахтунг!», – и левой рукой быстро освободил из предохранительного выреза рукоятку затвора. Ждать больше не было смысла и черноусый младший сержант, которому при дележке оружия достался парабеллум, хладнокровно и уверенно, как будто только этим и занимался, выпростал из-под своей маскировочной накидки руку с пистолетом и два раза выпалил немцу в грудь. Уже опрокинутый круглоголовыми пулями назад немец успел нажать на спусковой крючок – короткая очередь пошла в небо и заглохла.

Не успевших повернуть установленный на станке МГ или достать из кобур свои пистолеты пулеметчиков с разгоревшимся остервенением перекололи примкнутыми на карабины штыками. Пока бывшим пленным жаловаться явно не приходилось: добавились вражеские мундиры и оружие, еще три фашиста мертвы, а сами они даже не ранены. В то время, как последние красноармейцы, изображавшие пленных, переодевались во вражескую форму и вооружались, один из бойцов, пулеметчик Майсурадзе, отсоединил от трехного станка тело пулемета, быстро разобрался, как вынимается и заправляется в приемник лента, откинул прижатые снизу к дырчатому кожуху сошки, поставил их на бруствер, прильнул плечом сзади и левой рукой снизу к удобной рогульке приклада и попробовал трофей в действии. В отличие от долго разбиравшихся артиллеристов, пулеметчик довольно быстро понял, как стрелять одиночными, а как – очередями. Слегка смущало его лишь одно: немцы готовились вести огонь со станка и в наличие у них были только длинные металлические ленты, уложенные в железные коробки, патронов так на 250, как у привычного ему максима.

Опять помог вездесущий румын. Он подошел к пулеметчику, который, взяв пулемет наперевес, закинул конец длинной вставленной в приемник ленты себе на плечи и, быстро осмотрев, цепкими пальцами вылущил из нее один патрон. Лента тут же распалась на короткую и длинную части. Взяв длинную, свисавшую у красноармейца с плеч часть, румын показал ему следующее место соединения. Майсурадзе радостно понял, поблагодарил и самостоятельно повытаскивал в следующих местах патроны, разделив ленту на 50-патронные отрезки. Один отрезок он так и оставил в приемнике пулемета, перекинув набитую патронами часть через локоть, второй повесил себе на шею, а остальные сложил в коробку.

Старшина оценил приобретение пулемета и распорядился забрать все железные короба с запасными лентами, контейнер со сменными стволами и сумку с принадлежностями. Разжились бойцы и шестью гранатами на длинных деревянных ручках. Когда раздетые немецкие трупы уже оттащили подальше и кое-как, чтобы не сразу бросались в глаза, забросали сеном из невысокой копны, на тропинке неожиданно появился еще один фашист – жизнерадостный парнишка, с четырьмя парующими плоскими котелками в руках. Присутствие на своей позиции чужих солдат в форме вермахта, парнишку поначалу не встревожило. Мало ли, может, смена пришла, может – усилили их позицию или знакомые его товарищей мимо проходили и остановились покурить-пообщаться.

Очнулся он, лишь услышав русскую речь, на которой общались эти «немцы». Но было уже поздно: его взяли на прицел и какой-то незнакомый верзила велел ему, безграмотно коверкая немецкий язык, поднять руки. Русский язык парнишка понимал, как-никак его отец был донским казаком, попавшим в плен еще в прошлую войну и благополучно женившимся на его матери, тогда бездетной вдове, в хозяйство которой он был послан батрачить из лагеря. Когда военнопленным разрешили возвращаться, его отец этим не воспользовался. Из дому на войну в 1915 году его забрали еще холостым. Родители? Два брата и сестра? Как-нибудь и он без них проживет, и они без него слезами не изойдут. Тем более, доходили слухи, в России, да и на Дону после непонятных революций, как пошел разброд и шатания, так жизнь становилась все хуже и хуже: всяк со всяким воюет; кровь реками льется, поболе, чем на германской. А у кого правда – кто разберет? Да еще и свою жену-немку казак действительно полюбил. Хорошей бабой оказалась Хидьда, хоть и старшей на пять лет, доброй и хозяйственной (не говоря уже о крепком теле и довольно приятном глазу лице). Потом и детишки пошли. Куда уезжать?

Так и рос Иоганн (Иван) Шмидт (Ковалев) в русско-немецкой семье, с детства слыша в семье оба языка и узнавая от отца о жизни в далекой и непонятной России. Когда к власти пришли нацисты, отцу это не понравилось, ничего хорошего он от них не ждал, но держал это мнение при себе, не делясь с соседями-бауэрами, разве что жене и детям предрекал несчастья, ждущие в скором времени Германию. Потом Иоганна обидели. Когда в десять лет он вместе с товарищами-одногодками подал заявление на вступление в гитлерюгенд (что отец ему делать заранее не советовал), то с горечью узнал, что он не полноценный ариец и вход в почетную молодежную организацию, куда приняли почти всех его дружков, ему заказан. Полноценный – не полноценный, но школу он все-таки закончил, отец неожиданно умер и он, как старший сын, волей-неволей взвалил на себя заботу о довольно крепком налаженном им хозяйстве. Когда пришло время, его, несмотря на отца-унтерменша, призвали в вермахт.

Уже больше года он в армии, и вот сегодня утром – его первый реальный бой. Вовремя удачной для доблестного германского оружия утренней атаки Иоганн издали увидел русских, испытывая к ним довольно противоречивые чувства. Сам-то он по ним не стрелял – был третьим номером в пулеметном расчете и только переносил за товарищами коробки с лентами и патронами и запасные стволы.

– Не стреляйте, – попросил Иоганн подозрительных немцев, с легким акцентом выговаривая русские слова; осторожно, чтобы не разлить, поставил на землю полные закрытые крышками котелки и поднял руки. – Пожалуйста.

– Откуда русский знаешь? – спросил его черноусый «немец» с каким-то татарским разрезом глаз (не арийским, так точно) и на взмахе задержал штык, которым готовился заколоть очередного фашиста.

– У меня папа русский, – мгновенно побледнел, поняв его движение, Иоганн и захлебываясь словами, быстро рассказал о покойном отце, добавив, что ни он, ни отец никогда нацистов не поддерживали и вообще в русских он не стрелял. И в румын тоже. И вообще его дело – только патроны носить.

– Погодь его резать, Чумаченко, – подошел старшина, – давай поговорим с хлопчиком. Может, он нам живым больше сгодится. Ты, парень, жить хочешь?

– Да, – сглотнув ком в горле, кивнул Иоганн. – Конечно.

– Нам поможешь?

– Да.

– Для начала расскажи, что тут у вас происходит. Пальба, я слышу, усилилась. Пушки грохают, снаряды рвутся… Только правду говори. А то…

– Я правду скажу. Там (парнишка махнул рукой на юг) русские танки наступают. Много. С ними румынская конница. Они прорвались на запад. Вокруг деревни бой идет.

– Танк! – вмешался в разговор, несмотря на забинтованное лицо Якобеску, вспомнив, как называли свои грозные машины русские. – Русиште танк! – замахал он в ту сторону, где наступала танковая бригада и добавил:

– Кавалерия ромунеска.

– Русские танки и румынская кавалерия? – переспросил понятливый старшина и сержант кивнул. – Так чего ж ты, друг, раньше нам не сказал? (Румын, не понимая фразы, пожал плечами).

– А там кто палит? – показал пальцем старшина вглубь деревни, снова обращаясь к немцу.

– А там тоже русские. Пехота круговую оборону заняла. И в самой деревне и перед ней, где позиции были. Еще утром. С пушками и минометами. Наши, то есть, германские войска их окружили, но прорваться так и не смогли.

– Наши – ваши… Ты толком объясни. Что там за пехота.

– Из тех, что утром оборонялись.

– Значит, наши, – удовлетворенно кивнул Цыгичко. – Не вся, видать бригада полегла. Еще держатся. Это хорошо. А там, – старшина показал в поле, – кто?

– Не знаю, – пожал плечами Иоганн. – Нам было велено оборудовать позицию для пулемета и контролировать видимый сектор.

– Только вам? – хитро прищурился старшина.

– Не только, – не отвел взгляд русский немец, действительно решивший говорить правду. – Думаю, на всем протяжении поля такие же пулеметные позиции.

– Я-асно, – протянул старшина. – А, как думаешь, где мы можем на время схорониться, пока наши опять деревню не займут?

– Даже не знаю, – покачал головой Иоганн. – Я вам что-нибудь посоветую, а на вас случайно наши, то есть, немецкие солдаты наткнутся – и вы меня убьете.

– Убьем, – не стал опровергать старшина. – Если что – твоя пуля первая. Или штык. Так и знай. А выживем – за тебя, как за пленного, у наших словечко замолвим.

– Так, может, вам к своим пробиться, которые в окружении?

– А как? Там ведь, наверняка, вашей немчуры полно.

– А вы на них с тыла нападете. С тыла ведь никто вашего нападения не ждет. И к своим проберетесь. Я слышал разговор офицеров, мы, скорее всего, деревню не удержим. Придется отступать. Если не вообще сдаваться.

– А что, старшина, – вклинился в разговор черноусый. – Немчик-то, похоже, дело говорит. Если там кто-то из нашей бригады удержался на позициях, когда немцы атаковали, то теперь, когда танки с румынами в наступление перешли – и подавно продержатся. И мы вместе с ними. А здесь, по буеракам да огородам, если нас прижмут – долго не протянем.

– Лады. Обыщи немца. Остальным – разрешаю быстро перекусить (старшина кивнул на котелки) пока вражий харч не остыл.

Чумаченко достал из кармана солдатскую книжку немца и передал кое-как знавшему язык верзиле.

– Иоганн Шмидт, – озвучил верзила. – Шютце.

– Стрелок, – подсказал ему Иоганн.

– А ты говорил, твой отец Ковалев? – подозрительно прищурился старшина.

– Ковалев, – улыбнулся немец. – Мне отец все объяснил. По-украински кузнец – коваль. А по-немецки – шмидт. Так он из Ковалева и стал Шмидтом.

– Так ты сказал, у тебя отец с Дона. А фамилия – украинская?

– Он говорил, что кто-то из наших предков, видно, когда-то давно сбежал на Дон с Украины. Больше я о нашей фамилии ничего не знаю.

– Ладно. Все поели? Построились. Веди, Иван-Иоганн.

И Иван-Иоганн повел. Два раза они нос к носу сталкивались с немцами. Каждый раз сын казака говорил им что-то, непонятное для красноармейцев, те ему отвечали – никто из встречных за оружие не хватался. Обходя через поваленный плетень очередной мазаный сарай, наткнулись на позиции минометчиков. Четыре «самоварные трубы» тесно раскорячились на двуногах неподалеку от саманной стены. Вокруг них, не обращая внимания на появившуюся сзади группу в маскировочных плащ-палатках, крутились четко и слаженно выполняющие свою работу расчеты. Одни солдаты, доставали боеприпасы из открытых металлических лотков, другие подавали их к минометам, третьи, как заведенные, экономными движениями опускали мины в стволы и приседали, закрывая уши руками, четвертые что-то подкручивали у двуног, пятые всем этим командовали, перекрикивая грохот. Над ними, за пустым гнездом аиста, на камышовой крыше примостился корректировщик с биноклем и его напарник. Напарник, время от времени, оборачивался и что-то кричал вниз.