Мусор

– Мам, я пойду с Юрцом прогуляюсь.

– Куда? – испуганно обернулась она, прекрасно расслышав его. – Сейчас обед будет!

– Да я не хочу есть.

– Какой не хочу? Только позавтракал… Там тебя, поди, никто кормить не станет.

– Да я потом, правда, – Саша не любил есть и ещё сильнее не любил спорить из-за еды.

– Етить-колотить! Опять одну Клаву ждать к столу, – она отвернулась обратно и печально произнесла, не глядя на сына, заранее предчувствуя его отказ и расстраиваясь. – Бриться всё-таки не будешь?

Саше было неловко, но оставаться здесь дольше казалось ещё страшнее и глупее, чем терпеть мамино напряжённое молчание на протяжении долгого времени – сейчас, когда уже собрался, казалось, что не выдержал бы в домашней духоте и полумраке и минуты лишней.

Дом словно выплюнул его, ударив движущейся от массивной пружины входной дверью по спине, из жара в непривычную прохладу. Бельё во дворе успели снять, была гораздо лучше видна коричневая земля, кое-где усыпанная яркими жёлтыми и рыжими листьями, да с одинокими пучками ещё зелёной травы. Курицы сонно передвигались, иногда опуская головы за зёрнами, перед своим ограждением. Несколько помидоров ещё росли прямо тут же, и на них даже висели зелёные плоды. К вечеру облака вдруг расступились, и как будто тёмно-серое одеяло стянули наполовину с неба, освобождая всё тот же слепящий, оловом плавящийся закат вдали, над деревьями, облетевшими снизу, но с кудрявыми верхушками, ограждавшими реку от любопытных взоров. Тюрину стало досадно, что весь этот день он провёл дома, даже в окно не выглянув. Он сделал шаг вниз, по стонавшим ступеням, с веранды, и, как только нога его встала на битый асфальт дворовой дорожки, где-то за ним тяжело вдарил колокол. Саша вздрогнул. Колокол ударил ещё раз, прислушался сам к себе, и поплыла над полями, в абсолютной тиши ровная, размеренная музыка, то тяжело приземлявшаяся, то восторженно трепетавшая перезвоном маленьких колокольчиков. Уже у калитки, встав возле куста сиреневых сентябринок, он обернулся назад, на свой дом, чтобы увидеть полыхающие золотом родительские и клавины окошки, в которых отражалось заходящее солнце, и порыжевшую на вечернем свете черепичную крышу, и кусок голубой, потрескавшейся стенки, и сердце заиграло восторгом от того, как это всё красиво – знакомо, убого и красиво!

«У Тёмкиного отца» – был ветхий деревянный домишко, с окошками, забитыми фанерными листами, от воров, хотя брать там было совершенно нечего. Этот дом принадлежал бабушке Артёма – ещё одного их приятеля, – и после её смерти отец его, ушедший тогда из семьи, несколько лет жил там, а потом переехал к другой женщине; этот, и без того скромный, дом, продолжал пустовать и разваливаться. Подростками они стали часто собираться там в непогоду – в доме не было отопления, разводить огонь в печи они даже не то, что боялись, а больше ленились, зато включали остававшийся там ветхий «ветерок», быстро прогревавший крошечную комнату до африканского зноя, что все быстро снимали куртки и шапки. Оказывается, избушка Тёмкиного отца до сих пор служила удобным пристанищем для их компании.

Пока Саша шёл вверх по улице – уже другой, не по той центральной, по которой спускался вниз вчера, и вновь узнавал и не узнавал местные строения, – он вспомнил так много смешных историй из их юности. Все эти вещи очень грели его; первые годы в Москве он совершенно не мог привыкнуть к новому ритму жизни, к льстиво-вежливому стилю общения, тосковал по той безудержной, авантюрной и гомерически смешной жизни, что была в его родном городе; всегда рядом, за углом, только сделай один звонок, а лучше просто выйди на улицу; позже немного привык, и уже здесь чувствовал себя неуместно отстранённым и серьёзным, а всё же так часто и с такой любовью перебирал эти детские воспоминания. Он гордился тем, что смог устроиться в большом городе, а они остались в маленьком, но всё же нет-нет, но завидовал, что он – одинок, а друзья всё так же вместе, встречаются по вечерам, никуда не спеша, и беззлобно издеваются друг над другом.

Наступило то время суток, когда из пейзажа будто высосали все краски, и, хотя все предметы были ещё отчётливо видны, а подлинные их цвета отлично угадывались, приходилось напряжённо вглядываться на шаг перед собой так, что болели глаза. Дорога снова была совершенно пуста, и лишь в сумерках у мусорных баков что-то шевелилось. «Собаки?». Сгорбленная тень отделилась и медленно пошла в его сторону, толкая перед собой изогнутую тачку, нагруженную пустыми картонными коробками. Старуха в чёрном пальто, повязанная тёмно-серым платком, с длинным носом и ввалившимися морщинистыми щеками, медленно прошла мимо и вдруг обернулась, глядя снизу прямо ему в лицо. «Ты цветы мои вытоптал?», – строго просипела она, и Саша, поёжившись, слегка мотнул головой, увеличил шаг. Она крикнула вслед: «Не знаешь, где в городе можно картон сдать?», – но, не получив ответа, некоторое время постояла ещё, а потом телега загрохотала. Он обернулся: горбатая костлявая фигурка, обтянутая пальто – чёрная аппликация на фоне тлеющего неба – тяжело шла, опираясь на свою полную тележку.

К месту он пришёл уже почти в полной темноте.

Колючая акация перед окнами разрослась настолько, что закрыла ветвями весь дом – будь сейчас лето, его белая мазаная стена и вовсе незаметна была бы с улицы. Старые дощатые ворота совсем покосились, калитка не закрывалась, болтаясь на одной петле, и сорванная толстая цепь бессильно лежала на притоптанной наскоро земле под весом громоздкого замка. Из глубины дома доносились приглушённые звуки тяжёлой музыки, громкий смех. Саша подошёл к сколоченной из сгнивших, некрашенных досок двери; очередной пегий кот вдруг прыснул прямо у него из-под ног – как незаметно вообще там очутился? Тюрин потянул дверь на себя – та легко отворилась, и чудовищное месиво лязгающей, рычащей песни и нескольких, одновременно что-то кричащих, силясь переорать её, голосов, всей силой обрушились на него.

Кухня, объединённая с комнатой, располагалась прямо при входе. Удобств в доме не было: раковину заменял древний рукомойник – настоящий Мойдодыр, только меньших размеров, вызывавший в своё время у них немало смеха. Вместо плиты была мазанная печка, давным-давно не использовавшаяся. Между двумя заколоченными окнами стоял небольшой, шаткий столик, за которым с трудом могли разместиться три человека. Остальные садились в углу, на широкой скамейке, или хаотично размещались по небольшому помещению на собранных ими из своих домов старых, много раз прямо под ними же ломавшихся во время бурного веселья, табуретках. Больше мебели в доме не было. Штукатурка осыпалась со стенок, обнажив деревянные решётчатые основы то тут, то там; сыпалась она и целыми пластами с потолка, от чего пол из неровно постеленных, вздувшихся от влаги и неравномерно приплясывающих под ногами досок, был весь белёсый. Дальше располагалась ещё одна комната – крошечная, как каморочка, со скрипучим топчаном и вбитыми прямо в стену железными крюками, заменявшими платяной шкаф, – она служила для уединения на редкий случай, когда кто-то приходил вместе с девушкой.

Сегодня в комнате собрались все они. Сгорбившись на табурете посреди помещения, спиной ко входу, сидел Юрец – высокий, сутулый, черноволосый, многими принимаемый за кавказца, хотя и был чистокровным русским. С ним первым и познакомил Сашу Мишаня, проучившись в колледже примерно неделю и быстро нашедший общий язык с хмурым, циничным, но острым на язык и лёгким на подъём парнем. У печки, облокотившись на неё, сдвинув шапку низко на лоб и что-то оживлённо объясняя собравшимся, стоял сын хозяина дома, невысокий и полный Артём, по прозвищу Дубонос (однажды его, подростком, остановили на проходившей возле леса пустынной дороге более взрослые гопники, и в завязавшемся конфликте с кулака двинули в нос, а тот неожиданно не сломался, даже кровь не пошла, что вызвало у них небывалое восхищение – Артёму там же налили пива, он просидел с ними несколько часов, рассказывая весёлые истории, которыми славился в любой компании, где появлялся). Музыка играла из большой колонки, поставленной прямо на стол, заглушая все разговоры. У стола сидел Андрюха, двоюродный брат Артёма, с самого детства везде ходивший вместе с ним. От природы такой же крупный, только заметно выше ростом брата, в юности он серьёзно занимался спортом, не курил и никогда не пил алкоголь, просто молчаливо присутствуя на всех их сходках, – потом отслужил в армии, в десантных войсках, попал там в какой-то несчастный случай, о котором не любил рассказывать, чем порождал у родственников и знакомых немало пугающих версий, заработал себе нервный тик и начал крепко пить. Сейчас, в свои тридцать два, он был уже скорее толстый, чем просто большой, как раньше, и от великолепной спортивной фигуры не осталось и следа. Он-то и кричал больше всех, стараясь переорать громкую музыку, рассказывая что-то сидевшему напротив него незнакомому старику в потрёпанной разноцветной куртке, больше похожей на женскую, с лошадиным лицом и седой неопрятной щетиной. На столе стоял открытый трёхлитровый пластиковый бочонок пива, уже больше, чем наполовину, отпитый, четыре больших одноразовых стаканчика, лежала разорванная напополам пачка чипсов, и всё. Собравшиеся были настолько увлечены происходящим, а в доме стоял такой ужасающий шум, что внимание на приход гостя никто не обратил.

Саша скромно постоял у входа, как будто думая, привлекать их к себе или уйти, а потом всё-таки громко потопал ногами и кашлянул. Юрец, сидевший ближе всех, испуганно обернулся – Саша увидел его чёрные большие глаза, густую щетину, уже обращавшуюся в бороду, увидел, как недоумение на его лице быстро сменяется искренней радостью узнавания. Он встал с табурета, выпрямился во весь свой немалый рост, и, выставив вперёд, как оружие, руку с раскрытой ладонью, пошатываясь, быстро пошёл к нему, чтобы поздороваться ближе и даже обняться. Это заметил и Дубонос: он тоже лениво, широко расставляя ноги с упором на пятки, направился к гостю. «Здорово», – развязно бросил он, бегло пожимая ему руку, и отвернулся – Саша знал, что Артём, будучи очень боязливым и добродушным парнем, защищался от жёсткого и пугающего его мира притворством тотального равнодушия, если не презрения, ко всему, мало с кем был приветлив и никогда не выказывал привязанность, а напротив, хотел казаться психопатом. Андрюха и вовсе не стал вставать, но приветливо махал руками и кричал: «С приездом, с приездом!», – со своего места.

– Проходи, – по-хозяйски распорядился Юрец, увлекая гостя за собой вглубь дома. – Это вот, знакомься, дядя Шура, – он указал на старика, который насмешливо приподнялся со своего стула, сделав вид, как будто снимает с головы невидимую шапку в полупоклоне, а потом снова плюхнулся на место и жадно глотнул из своего стакана.

Юрец одной рукой взял бутылку со стола, потом, сделав быстрый шаг назад, не глядя, сунул другую руку в повешенный на гвоздь рядом с чьей-то курткой полиэтиленовый пакет, выудил оттуда небольшую стопку таких же прозрачных стаканов, зубами вытянул верхний, убрал остальные и вернулся обратно к столу, где достал изо рта стаканчик и принялся наливать в него жёлтое пиво, хитро прищурив один глаз, наклонив стакан под особенным углом, чтоб струя шла по касательной и не образовывала много пены. Саша сказал, что собирался зайти в магазин, купить что-то покрепче, но не очень хорошо представляет, что они хотели бы пить.

– Это дело хорошее, – одобрительно протянул Юрец, не отрываясь от своей виртуозной работы. – А пить нам всё равно что, лишь бы было.

– Такая идея мне нравится! – откликнулся и весёлый Андрюха. – Я с тобой схожу!

– Но на ход ноги выпей пивка, – и ему всунули стакан.

Саше неудобно было показывать своё презрение к тем напиткам, которые они пили на протяжении всей жизни. Он очень давно не пробовал неразливного пива. Попытался рассмотреть, что написано на этикетке, но та была наполовину сорвана. «Не всё ли равно?». И он сделал осторожный глоток.

Вкус был ужасный, на пиво даже не очень похожий, – будто разбавленная водой газировка с отвратительно кислым привкусом и отдававшая заметной горечью. Дубонос злобно рассмеялся:

– Смотрите-ка, москаль, уж и вкус пива забыл, поди? Всё текилу пьёшь?

– И ром, – поддакнул Андрюха, громко гогоча.

– Так вот, пусть многоуважаемый гость столицы и возьмёт какой-то напиток из предпочтительных, – неожиданно витиевато заговорил сиплым голосом дядя Шура, глядя на Сашу хитрыми глазами с висевшими под ними тяжелыми морщинистыми мешками синеватого цвета.

Они пошли с Андрюхой до магазина, располагавшегося тут неподалёку. Всё происходило так стремительно и так просто. Саша был немного разочарован, что не вышло никакой встречи и приняли его так дежурно, как будто он не был редким гостем; но, с другой стороны, как бы иначе могла выглядеть церемония воссоединения старых друзей? Только так: непосредственно и небрежно. Саша думал, как ему повезло идти именно с Андреем – тот был необычайно болтлив и жизнерадостен, поэтому никакого напряжения не ощущалось. Быстро спросив, надолго ли тот приехал, он начал рассказывать о себе, не дожидаясь расспросов.

– Мы ж с Тёмиком работаем с лета уже на птицефабрике в Туле. Ну, там, куриные части раскладываем по конвейеру. Нормальная работа: не то, что раньше, за копейки, то по крышам лазишь, то короба неподъёмные таскаешь. Тут всё просто, официально, зарплата вовремя, трудовая, отпуск. График два через два. Вот, когда на выходные выпадает, как у всех, – приезжаем сюда, в Боголюбов. А там и в общежитии комнатку предоставили, четыре тысячи всего платим за неё. Всё есть: отопление, свет, ехать никуда не надо, – до завода пешком минут десять, в столовой кормят, в дом купили… эту… как её… мультиварку, там всё быстро готовится. Короче, мечта, а не работа! По знакомству пристроили. И Старый вот с нами там трудится. Такой мужик охрененный – увидишь. Сколько всего знает, рассказывает – чисто энциклопедия. Он давно уж, года три там: всем доволен, ни разу, говорит, никаких конфликтов не было. А то я как-то автостанцию охранял – полгода там проработал. Ох и делали же мозг! У кого что пропадёт – штраф с меня. Не так посмотрел, не то сказал, бомжа пьяного не выгнал – опять штраф! А как я его выгоню? Человек голодный, оборванный – на мороз? Куда он ещё пойдёт?

Так они дошли до продуктового магазина, располагавшегося в старом жилом доме с проделанной прямо посредине дверью для входа покупателей. Большими красными буквами над крыльцом светилось «Радуга». Три стены внутри были уставлены бутылками, банками, коробками с соком, завешаны шоколадками, под стеклянной витриной разложена колбаса. Из посетителей только семейная пара: грузная женщина в сиреневом пальто с ажурными нашивками, сквозь не надетые очки, которые она держала в руке, как пенсне, внимательно изучала холодильник с замороженной рыбой, едва ли не водя носом по стеклу; мужчина позади неё, со сдвинутой на затылок шапкой, тоскливо смотрел на полки с вином. Продавщица в синем фартуке – молодая, красивая женщина, с аккуратной стрижкой и ярко красным когтистым маникюром, с сердито поджатыми губами пристально наблюдала за этой парой, пальцем нервно перекидывая костяшки старых бухгалтерских счёт. На прилавке перед ней уже были разложены рогалик колбасы, большая пачка чая, целый блок сигарет «Ява» и два апельсина.

– О, Валюшка, привет, – входя, поздоровался с ней Андрюха, сняв с головы шапку и взъерошив коротко остриженные светлые волосы.

– Привет, – небрежно отозвалась продавщица, продолжая сверлить взглядом пару возле холодильника.

– Как сама? – продолжал Андрюха, не торопясь выбирать товары.

– Да ничего. А ты?

Женщина в очках перебила их вопросом, свежая ли килька.

– Да конечно, свежая! Всё у нас свежее, – обиделась продавщица.

– Взять, что ли, килограммчик, – осторожно поинтересовалась женщина как бы про себя.

– Да на что она тебе? Шпрот лучше банку возьми, – вдруг ответил из-за спины её утомлённый ожиданием муж.

– Ага! Банку шпрот! Ты посчитай, сколько там в той банке? Грамм двести? И стоит рублей двести! А тут я кило возьму за ту же сумму! – раздражённо отвечала она, оставаясь недвижимо всё в том же положении, но полуобернув голову в сторону своего спутника, однако тот всё равно оставался вне поля её зрения.

– Да делай что хошь, – пожал тот плечами и снова бессмысленно уставился на вино.

– Ой! – издевательски ответила женщина и, сощурясь, стала вглядываться в полку с хлебными изделиями.

– Иринка там как? – отвлеклась на Сашу с Андреем продавщица.

– Да ничего. Дома сидит с малОй.

– А ты, выходит, всё гульбанишь? – она оценивающе смотрела на Тюрина, как будто добиваясь, чтоб кому-то из них стало стыдно. Валюшка явно прикидывала в уме, откуда взялся этот молодой человек, почему ей знакомо его лицо, притом что она точно не встречает его в городе.

– Выходной, могу позволить, Валюш! – добродушно посмеивался Андрей.

– А у неё, значит, выходных нет? – не унималась та, тоже всё веселея.

– Да у неё вся жизнь – выходной. Она ж не работает!

– Правильно, а домашняя работа – не работа ведь, – внезапно включилась в беседу дородная женщина, положившая очки, висевшие на тонкой цепочке, на большую грудь, как на полку, и собиравшая с прилавка лежавшие там продукты в тканевую сумку.

– Конечно, для мужиков это так… Не выбрали больше ничего? – спросила Валюшка.

– Да ну его, – покупательница неопределённо махнула рукой, намекая на мужа. – Сколько там?

Рассчитавшись, семья пошла к выходу, тихо споря о необходимости в доме рыбы: мужчина укорял, что она вообще не нужна, жена отвечала, что он первый же всё и сожрёт.

– Ты сам где сейчас? – тем временем спросила Валюшка у Андрюхи, довольная возможностью поболтать со знакомым.

– На птицефабрике.

– Ой, и мой туда всё устроится мечтает. Как там тебе?

– Отлично, – отвечал Андрей, повторяя примерно в слово только что слышанный Сашей рассказ.

Он пока думал, не выбрать ли себе вина в бутылке, но сомневался, не будет ли это опять расценено приятелями как хвастовство. Сухого всё равно не продавали, да и марки были какие-то странные. Он решил, что выпить со всеми водки будет даже лучше: «Хоть согреюсь»; в кроссовках на тонкий носок было уже холодновато, а зимнюю обувь он перестал покупать, с тех пор как перебрался в Москву и быстро перебегал от дома до метро, оттуда до работы и обратно, подолгу не гуляя.

– … вся надежда на мусорку эту, хоть бы построили поскорее, – услышал он обрывок разговора.

– Это точно, неплохо бы, – согласно вздохнул Андрей и переключился. – Ладно, Валь, ты нам водочки продай.

– Конечно, а то чего ж? – с готовностью откликнулась она. И, давно для себя решив, что гостя города в хорошей современной одежде можно раскрутить на недешёвые товары, вытянула из-под прилавка удлинённую прозрачную бутылку.

– Не, – столь же быстро раскусил её Андрюха. – Ты вот это нам не впаривай. Давай чего подешевле, зато побольше. «Белку» в прошлый раз брали – хорошо пошла.

– «Белку» так «Белку», – пожала плечами и царственно поправила лёгким жестом причёску продавщица. Она прошлась вдоль прилавка и выставила перед ними две бутылки. На этикетке была изображена пушистая белка с нарочито скошенными к носу глазами. «Я пришла!», – прочитал Саня. Он не знал, смеяться или ужасаться, но достал из кармана телефон, сфотографировал и быстро отправил паре друзей.

«Вечером надо выложить», – подумал, а Андрюха, уже отобрав несколько бутылок и складывая их в выданный чёрный пакет, продолжал указывать знакомой.

– Сок бы ещё надо, запить… Нет, нет, такой дорогой не надо! Вон тот большой, что там написано? Да нет, левее!

– Апельсин, яблоко, ананс, мультифрукт – бойко тарабанила Валюша.

– Мультифрукт давай. Хлеба. И сосисок!

– Может, колбасы вместо сосисок? – вмешался Саша, всегда брезговавший сырыми сосисками, хотя особенной разницы между ними и докторской колбасой не замечал.

– Сосисками побольше да подешевле будет, – серьёзно пытался убедить его Андрюха, но, посмотрев обеспокоенное лицо, быстро согласился. – Дело хозяйское. Хочется денежки тратить – мы только рады! – и он демонстративно подмигнул Вале, которая облокотилась на прилавок и, внимательно разглядывая Сашу, улыбалась.

– Смотри-и, с ним поведёшься, ещё и не тому научит…

– Так мы с ним знакомы со школы! Всё он про меня знает, где только вместе ни бывали! Это ж старый кореш мой.

– Серьёзно? – Валя даже выпрямилась. – А что-то я тебя по школе не припомню. Думала, неместный какой-то парень!

Саша собирался что-то ответить ей, достаточно любезное и остроумное, но тут дверь снова открылась, и вошла целая ватага – человек семь – подростков, бесстыдно и громко матерясь. То ли они были разного возраста, то ли собрались вместе слишком высокие и очень маленькие. Самому низкому из них на вид можно было дать не больше десяти лет: щуплый, в куртке, что была ему сильно велика и только делала ещё худее; в узких, в обтяг, джинсах, объёмных ботинках, нелепо венчавших тоненькие ножки, надвинутой по самые брови шапке, будто она велика и сама сползает на лицо; тёмный, как будто чумазый, с косящими чёрными глазками. Самый высокий выглядел лет на пятнадцать, а то и больше. В спортивном костюме, развязный, уверенный в себе. Была среди них и девчонка: тоже миниатюрная, с растрёпанными чёрными волосами, на макушке покрашенными в зелёный – Саша видел много молодых людей, так красившихся, но никогда ещё это не смотрелось так смешно, будто её просто перевернули вверх тормашками и макнули головой в зелёнку. Она всё время стояла поодаль, нахмурившись и усердно жуя жвачку, словно это придавало ей уверенности, – быстро писала кому-то в телефоне, легко касаясь чёрными ногтями экрана.

Старший на вид, продолжая о чём-то пересмеиваться с товарищами, небрежно, не оборачиваясь, бросил продавщице:

– Пива два с половиной, – и достал из кармана кулак, в котором оказалась зажата заранее собранная монетами и одной бумажкой ровно необходимая сумма.

– Восемнадцать есть? – холодно парировала Валя.

– Есть, конечно, давно уж девятнадцать, – ехидно зыркнул парнишка и сделал странное движение губами, точно приготовился плюнуть, но вовремя одумался.

– Паспорт, – с королевским достоинством приподняла тонкие полосочки бровей продавщица.

– Блин, забыл, – нимало не смущаясь, широко улыбнулся тот.

– Тогда хрен, – подражая его улыбке, так же ответила она.

Несколько подростков возмущённо загалдели в один голос, другие – те, что поменьше, молчаливо жались по стенам, готовые уйти. Девушка вздохнула: «Говорила же», – и тоже развернулась к выходу, сохраняя равнодушие. Доброжелательный Андрюха сказал:

– Валюш, а дай-ка мне два с половиной литра «Приятеля», а?

– Вот он, нашёлся, – усмехнулась она.

– Вам нефильтрованное, янтарное или обычное, отцы? – поинтересовался Андрей у подростков. Те протяжно забасили: «Обы-ычное, обы-ычное». Самый маленький и чумазый пискнул: «Спасибо, дядь». Все, включая Андрюху и Валентину, рассмеялись: «Ты-то куда?». Малыш смутился, нахмурился и отошёл к холодильнику, к которому вернулась и девчонка.

Пузатая коричневая бутылка глухо стукнула о прилавок. Лидер компании, пересыпавший в этот момент деньги из своей руки в подставленную лодочкой широкую ладонь Андрюхи, нахально заметил: «Куда? Не тряси!». Валя ответила неопределённым возгласом, означавшим её возмущение детской наглостью.

– Сигареты не забудь, – напомнила вдруг девочка с зелёной макушкой.

– А, точно, – спохватился длинный. – Дядь, не будет сигарет? – и он перевёл колкий, прямой взгляд с Андрюхи на Сашу.

– Не курю, – мотнул тот головой.

– Дай говна – дай и ложку, – продолжал веселиться его товарищ, доставая из кармана пачку синего «Бонда». – Сами такие были, – и он с удовольствием посмотрел на друга, ища подтверждения.

Когда всё было куплено, и Андрюха, отказавшийся от помощи, нёс по тёмной, с незажжёнными ещё по летней привычке фонарями улице туго набитый чёрный пакет, периодически вздыхая: «Не оборвались бы ручки только», – а впереди, сильно вдалеке, были слышны детские голоса, звонко наперебой сквернословящие и тут же смеющиеся, но самих их уже не было видно – Саша думал, что и правда, они были именно такими. Он вдруг вспомнил, как вечерами они собирались у другого, такого же, магазинчика, на углу его улицы, долго и тщательно отсчитывая мелочь, которую удалось набрать у родителей, вычисляли, что можно на эти деньги купить – счастьем было, если к бутылке пива и сигаретам прилагалось ещё немного, чтобы позволить и семечки, например, или маленькую жестяную баночку апельсинового коктейля – «догнаться». Как шли потом на территорию детского сада, охраняемую его соседом: дети давно разошлись по домам, и на пустых игровых площадках им разрешалось сидеть под навесом, при условии, если потом уберут за собой. Как весело им было! Он даже не мог бы вспомнить ни одной шутки, но точно хранил это ощущение вечерней тишины, общей бесцельности, блаженной безответственности, болевшего от смеха живота и кружившего, кружившего, не создававшего совершенно никаких проблем, свободно выпускавшего наружу что-то громкое и цветущее из самого нутра, что приходилось скрывать в себе целыми днями, опьянения – чувство, которое он искал в алкоголе, пожалуй, до сих пор, но никогда больше не испытывал. Даже в самые радостные моменты он теперь давал больше злобы и удручения, чем освобождения. И это главное, чего он всякий раз хотел найти здесь, но больше не узнавал, – приходил сюда и словно встречал других, незнакомых людей, не те стены, не те дома, и сам он, Саша, был кем-то совсем другим, никогда в жизни тут не сидевшим, не гулявшим, так беззаветно не хохотавшим.