Год Майских Жуков

Он начинает рассказывать, а я залезаю под стол, поближе к собаке…

Это самка, золотистый ретривер по кличке Лекси, она добрейшее существо. Мы говорим с ней о всякой чепухе, о последнем фильме Альмодовара, о мнимом завещании Маркеса, о лондонских кофейнях, о круизе на Багамы, о новых методах лечения фибромиалгии, короче, о разном… А в промежутках то и дело вкрапляются застольные разговоры, которые для нас, устроившихся полулёжа в позе римских патрициев, превращаются в подстольные – ведь перед нами маячат только ноги, ноги, ноги… И сразу от Маркеса мы перебрасываемся на разговор о невозможно высоких каблуках – последнем крике сезонной моды, и о клонировании сумочек лучших итальянских дизайнеров на потогонных фабриках Тайваня и Бангладеш… В этом яростном и прекрасном обмене мнениями незаметно проходит время. Изредка чья-нибудь рука с ломтиком грюйера шарит под столом, пока Лекси аккуратно, стараясь не вдыхать запах наманикюренных пальчиков, берёт в зубы грюйер трехлетней выдержки и делится со мной, при этом она ворчит, но не сильно.

А сверху доносится голос Лео, вот он рассказывает подмалёванные его фантазией аппетитные мифы, добытые из редких кулинарных книг и семейных преданий, словно воссоздает шаг за шагом то разнузданный лукуллов пир, то пахнущие костром охотничьи враки, то барские именитые обеды… Всю эту сочную палитру дополняет он сам – бородатый и толстый, щедрый на жизненные соки, гегемон гастрономии, поистине живописный персонаж. Из ему подобных живописал Рубенс своих фавноподобных мужчин, своих силенов и обжор, склоняющихся к обнаженным плечикам вальяжных дев…

И пока он витийствует, начиняя полуфантазийные блюда какими-то им же сочинёнными на ходу ингредиентами и специями, перед моими волчьими и перед Лексиными собачьими глазами возникают, тая во рту и сладко похрустывая на зубах, все эти сердцевинки и корочки, хрящики и филейки, ужарки и тартинки… Они проплывают перед нами в воображаемом карнавальном шествии, почти ощутимые на ощупь… Наверное, вот так же зазывно и ярко несли сквозь толпу свои тела, облепленные венками и гроздьями винограда, римские девушки на праздниках вакханалий. А Лекси наклоняет к моему уху милую морду и шепчет: "Ей богу! Совсем не обязательно блюдо должно щекотать язык своим французским прононсом. Суровая пища буканьеров – хлеб из отрубей и бобы с солониной – чудесный мираж для голодного воображения, даже если ты, Маттео, (спасибо, псина, только ты и помнишь моё псевдоимя), даже если ты никогда не был в пиратской шкуре и не представляешь себе, какая же это гадость – солонина…"

А присыпанное мелкой звёздной солью вечереющее небо и щекочущий ноздри запах хвои только усиливают вязкость воздуха и невозможность пошевелить пальцами, и птицы начинают падать с деревьев, звякая заводным механизмом, или это шишки, напоминающие птиц, медленно цепляясь за ветки, падают с патриарших елей?

Я стою на тёмной улочке среди увитых бугенвиллеями и жимолостью палисадников, среди аккуратных коттеджей, напоминающих, если смотреть из глубин космоса, зёрнышки бытия, в которых соединяются и распадаются, воспроизводят себе подобных и умирают в одиночестве таинственные белки жизни. Я стою на пустой сцене в пустом театре.

Зрители разбежались. И только в глубине сцены, на заднем плане виден кусок океана, подсвеченный береговыми огнями.

Легковая машина без габаритных огней медленно проплывает мимо. Я пытаюсь увидеть водителя, но в машине никого нет. Приборная доска мигает красноватыми точками и тире. Я смотрю вслед этой нелюдимой машине и успеваю только прочитать тускло подсвеченный номерной знак FABP7.

Сразу возникает странное ощущение возвращения в реальность, кажется, что эта машина стягивает с меня плотную и липкую воздушную массу. Воздух становится прозрачным и невесомым.

И чёрная пантера выходит из чащи кошачьей походкой, она подходит и ложится у моих ног. Я хочу погладить чёрную кошку и боюсь. Опасность, которая исходит от неё, затаилась и подаёт сигналы из глубины веков… Я хочу довериться чёрному зверю, но нас разделяют континенты…

Я сажусь рядом с пантерой, в провалах её глаз отражается ночное небо, и неожиданно она начинает говорить. Слова звучат, как спиричуэлс, напевно и ритмично, хотя я понимаю, что это охотник, приминающий траву безбрежной саванны, создаёт строчки, которые я впитал с молоком матери, а может быть с молоком волчицы… всё остальное неважно, потому что мир, мой мир стоит на краю бездны. И мои предки голосом чёрной пантеры поют свою молитву, свой гимн, своё проклятие… Я слушаю музыку слов и дышу этой музыкой:

Now, this is the cup the White Men drinkWhen they go to right a wrong,And that is the cup of the old world’s hate —Cruel and strained and strong.We have drunk that cup – and a bitter, bitter cupAnd tossed the dregs away.But well for the world when the White Men drinkTo the dawn of the White Man’s day![4]

"Ни одной птицы не осталось, чтобы повторить твою мелодию", – говорю я чёрному зверю, и смотрю в провалы его глаз.

"Но ведь они поют, – говорит зверь. – Ты разве не слышишь их голоса?"

Это играет пластинка, хочу я сказать, слёзы текут по моим щекам, и луна на небе, как венецианская маска, передразнивает меня, кривя свой рот. А птица с пластинки поёт, поёт на языке, который я выучил много лет назад, оказавшись в стране чудес, и я без труда понимаю каждое слово:

The sky was blueAnd high above.The moon was newAnd so was love.

И вдруг другая птица на соседней ветке подхватывает эти слова, и я слышу её гортанное с хрипотцой щебетание, будто и впрямь игла царапает старую пластинку, оставляя кровавый след на борозде…

The sky is blueThe night is cold.The moon is newBut love is old…

18. Формула пробуждения

Момент пробуждения – довольно загадочная область познания, которую научные теории обходят стороной. Психологи, физиологи, толкователи снов, всякого рода бихевиористы могут рассказать много о том, почему одному человеку достаточно четырех часов сна, а другому не хватает десяти часов и вообще, что там творится в голове подопытного индивидуума, когда он или она вздрагивают, бормочут, скрипят зубами, испытывают непроизвольную эрекцию, видят сны, не видят снов… Но всё это – хождение вокруг да около. Нас-то интересует ключевой момент данного явления, спрессованного иногда до миллисекунд.

Любой посторонний фон, который разрывает тончайшую плеву между сном и явью, – вот что определяет момент пробуждения. В понятие постороннего фона может входить ночной кошмар, звонок будильника, перекличка птиц, икроножная спазма, чей-то голос – приятный или раздражающий, громыхание посуды на кухне, форсаж мотоциклетного движка и даже внутренняя готовность организма открыть глаза.

Триггер, идущий из подсознания, либо внешний возбудитель, способствуя пробуждению, заставляют задуматься: существует ли формула или гипотеза, объясняющая момент пробуждения в эти сотые доли секунды? Иными словами, хорошо бы найти какой-нибудь мировой закон пробуждения, что-нибудь вроде E= mc². Но никакой статистики, изучающей столь необычный момент истины, не существует, поведенческие науки этой миллисекундой никогда не занимались, психологи могут сказать, что происходило до и что происходит после. Но сам момент упускается.

Нырнуть в это неведомое можно только с помощью лингвистики. Более конкретно, – с помощью синтаксиса. Попытка разложить по полочкам все сопутствующие факторы и вывести наиболее вероятную синтаксическую формулу пробуждения привела к такому простому предложению: "Я вдруг проснулся". Личное местоимение первого лица взято условно, его можно заменить любым другим.

Это повествовательное предложение состоит из трёх частей – подлежащего, сказуемого и обстоятельства. Как положено, в нём есть предикат и парадигма, то есть состояние действия и грамматический арсенал для словообразований. Довольно интересную роль в нашем примере играет обстоятельство (наречие) "вдруг". Его легко можно преобразовать в междометие-восклицание, или просто заменить восклицательным знаком.

Вот как будет выглядеть формула пробуждения в этом случае: (Я)!

проснулся. Человек выныривает из своего сна под действием побудительного сигнала, который имеет разную длительность и интенсивность воздействия на подсознание, в зависимости от того, кто этот сигнал посылает и насколько глубоко подсознание ушло в себя.

Приведём конкретный пример.

Марика утром будит обычно папа, но иногда это делает мама, особенно, если папа очень устал и ему не надо с утра идти в техникум. Мама жалеет Марика и растягивает побудку на пять этапов: вначале она тихонько заглядывает за ширму и говорит вроде бы даже не Марику, а самой себе: "Сыночка, просыпайся". Сыночка не шевелится, он и не слышит маму. Через пять минут делается вторая попытка, затем третья.

Пока что всё напрасно. Во время четвёртой побудки мама произносит более требовательно и достаточно громко: "Марик, пора вставать, ты опоздаешь…" Марик в своем сне это повелительное наклонение воспринимает как подсказку собственного внутреннего голоса, и он понимает – счёт идёт на секунды, перед ним будуар Дездемоны, и надо успеть спасти белокурую красавицу от ревнивца Отелло, не преминув по дороге заколоть кинжалом подлого интригана Яго. Развязка приближается, и никакое школьное расписание не должно помешать апогею. Пятая попытка не оставляет маме выбора. Она кладёт руку на плечо ребёнка и, тормоша его, не совсем ангельским тоном предлагает немедленно вставать. И надо же! В эту самую минуту, когда Марик уже готов закрыть красавицу своим телом от ревнивого мавра, он просыпается, чувствуя необыкновенный подъем и дрожь в коленках. Вот как будет выглядеть наша формула в этой ситуации побудки с пятого раза: (Марик)! проснулся.

Рассмотрим ещё один вариант постороннего вторжения в царство сна. Покажем его на конкретном примере с отличницей восьмого класса Ирой Кучер, у которой всегда очень глубокий сон, особенно в 6 утра. Появление соседа мотоциклиста под её окном никак не тревожит Иру. Даже когда после третьей попытки мотоцикл заводится с резким выхлопом и спортсмен-мотогонщик короткими рывками форсирует подачу газа – даже эти звуки, смешанные с дизельной вонью, не могут разбудить Иру. Она в это время в своем сне под звуки увертюры Чайковского "1812 год" выступает на математической Олимпиаде и, кажется, нашла ответ к сложному иррациональному уравнению, а значит, золотая медаль ей уже…

И в эту минуту мотоциклист срывается с места на ракетной акселерации, одновременно выдавая оглушающий рёв, по трагизму и ярости напоминающий рёв циклопа Полифема, которого ослепил хитрый Одиссей. Вот как будет выглядеть формула побудки для Иры Кучер:

(Ира)!N ⁿ проснулась.

Два исключения в наших рассуждениях, тем не менее, существуют – это летаргический и лунатический сны. Но на их изучение можно потратить всю жизнь и неизвестно, будет ли достигнут результат; а жизнь коротка, поэтому вернёмся к искусству прозы, к синтаксису простых и сложноподчинённых предложений, к метафорам и эпитетам, не требующим временного сжатия до миллисекунды. Говоря более конкретно, вернёмся в ранее утро 30 апреля 1974 года.

* * *

Едва первый солнечный луч чиркнул, зажигая козырёк крыши дома № 4, как неожиданно, без всякого предупредительного выстрела добрую половину спящих граждан разбудил голос Васи – городского сумасшедшего, который время от времени посещает Каретников тупичок, сопровождая свой визит песней из фильма Радж Капура "Бродяга".

Появляется Вася обыкновенно ниоткуда, чаще всего он возникает в какой-то точке на улице Коперника, и началом его представления служит эта популярная песня из индийского фильма. Вася идёт, весело размахивая руками, несколько нелепый в своих, едва доходящих до щиколоток штанах; выражение идиотизма на его лице несёт такое полноводие чувств, о каком местные жители могут только мечтать, потому что Вася поёт свою любимую и единственную песню – она его знамя, его родимое пятно и доминирующая нота всей его жизни.

В фильме "Бродяга" герой Радж Капура начинает её словами на хинду "Абара му", что означает "Я бродяга". Вася очень легко сделал перевод первой строчки на русский язык и стал петь "Абара я", добавляя многоступенчатые а-а-а-а-а… Они-то и будят народ в радиусе примерно полквартала, будят своей внезапностью, своим глубоким отличием от рычащих моторов, пьяного мата, громыхания кастрюль на кухне, мерзкого трезвона будильника и прочих раздражающих побудок.

В Каретников переулок менестрель Вася заглядывает редко, но наверняка. Обычно он идет по Банковской к Жовтневому проезду, но иногда поворачивает в наш тупичок…

Вот и в то утро, оказавшись рядом с подъездом дома № 4, Вася грянул во всю мощь своих легких "Абара-а-я!", и, как бы глубоко Марик не был затянут в воронку сна, он вздрогнул, с трудом разлепил один глаз и посмотрел на часы. Стрелки сошлись в одну линию, фиксируя тридцать три минуты седьмого. Отрывной календарь, как обычно, плёлся в обозе вчерашнего дня, показывая 29 апреля 1974 года. Благодаря Васиной песенке Марик очнулся в тот миг, когда его мозг находился в фазе быстрого сна, а подсознание настолько глубоко засело в будущем, что многоцветный калейдоскоп сновидения крутился перед глазами во всём своём великолепии. Интенсивность действия и детали сна, казалось, пропечатались на сетчатке наверняка и надолго, но едва удалось разлепить второй глаз, как все эти пёстрые полуабстрактные картинки начало затягивать в глубокую воронку забвения. Осталась только подсохшая слизь на веках и язык, шершавый, как остывшая магма.

Марик сразу вспомнил, что заснул довольно рано. Накануне вечером, измученный экспериментом по перегонке высокожировой молочной субстанции в икру севрюжью, химически стойкую, он рухнул в постель, когда ещё не было девяти часов. Проваливаясь в сон, он почувствовал на лбу мамину тёплую ладонь и её тревожный голос: "…кажется, его слегка температурит, может быть…" – окончание фразы поглотил Морфей.

19. На пуантах этикета

Марик потянулся, косточки похрустывали, как тонкий ледок после первых заморозков. Острая жажда, однако, заставила его вскочить. Зевая, он поплёлся на кухню попить водички.

Весь дом, казалось, спал, но Марик уловил неясные звуки со двора. Он вышел на балкон. Перила были покрыты утренней росой. Марик зацепил пальцем набухшую влагу, понюхал и лизнул. В эту минуту из трущобы сна высветились два слова: "молоко волчицы", но задуматься над их происхождением он не успел. Внизу появился Миха, он выносил из дворницкой какой-то инвентарь. Алехо лежал у порога, погружённый в дрёму.

Миха, видимо, почувствовал, что на него смотрят, он поднял голову, улыбнулся и стал поглаживать себя по животу. Марик рассмеялся и показал знаками, что хочет поговорить. Миха отвесил лёгкий поклон и также немым жестом пригласил его спуститься.

Чуть прищурив глаза, он посмотрел на Марика:

– Судя по вашей румяной физиономии, всё прошло и забылось, как вчерашний день.

– Спасибо за марганцовку и вообще… – Марик не знал, какие подобрать слова, тем более, что туго соображал спросонья, и в то же время хотел, чтобы Миха почувствовал его искренность.

– Поговорим в моей конуре, а то здесь отовсюду любопытные уши торчат, – негромко сказал дворник. – Заодно чаёк попьем. Вам будет как раз на пользу.

Они зашли в дворницкую.

– Значит, марганцовка своё дело сделала?

– Никто ничего не заметил. Не знаю только, как всё прошло у Рогатько.

Он очень боялся, что отец его изобьёт. Он ему однажды на голову чернила вылил. У него припадки эпилепсии.

– Ветеран? – Спросил Миха и, не дожидаясь ответа, кивнул головой и с горечью сказал:

– Я через всё это прошёл… никого не осуждаю и не обсуждаю.

Марик покраснел.

– Я просто хотел сказать… Рогатько переводят из класса в класс, хотя он не учится. Все его папу жалеют. Но я по другому вопросу хотел поговорить.

Миха потрепал Марика по плечу.

– Что-то в вашей лексике появились несвойственные будущему писателю бюрократизмы: "Я к вам по другому вопросу"… У нас в домоуправлении это самая расхожая фраза. Вам не к лицу. Будем разговаривать как родственные души. Хотите? А насчёт промывания желудка вспомнил одного доктора ещё со времён моей юности. Он любил повторять: хорошо бы придумать такое лекарство, чтобы промывало желудок и мозги одновременно.

– Миха, – Марик сделал паузу. – Я сказал родителям, вернее, маме, что хочу посмотреть ваши марки, а то… понимаете – папа, он говорит, что надо к экзаменам готовиться. Он сам преподаватель, и очень строгий… А мне надо его и маму убедить…

– Я всё понимаю, – мягко перебил его сбивчивую речь Миха. – Я для них тот самый вариант нежелательных сочетаний: принц и нищий, Жан Вальжан и столовое серебро… Иными словами, приличный мальчик из еврейской семьи и небритый дворник, от которого иногда ещё и сивухой разит. Не волнуйтесь. И объясните родителям: я хоть и презираемой профессии, но не какой-нибудь там компрачикос.

– Папа этого не говорил, – Марику вдруг стало обидно за папу. – А мама – наоборот, хочет с вами познакомиться и тоже посмотреть марки.

– В таком случае, мои вам извинения. Это во мне ретивое взыграло. Просто появление на сцене дворника иногда приводит к осложнениям… Но я думаю, что посмотреть альбом и заодно немножко поговорить о жизни, в целом, – неплохая затея. Приходите с мамой, я постараюсь вести себя прилично.

– Ну что вы, Миха, – Марик рассмеялся. – Если бы мама услышала хоть одну из ваших историй, она бы стала каждый день приходить. Вы так здорово рассказываете. Но мне пришлось сказать, – тут его голос зазвучал невнятно, – что вы хотите какие-то марки мне продать, вернее, я хочу купить…

– Ага, – неопределенно обозначил свою позицию Миха, наливая в чашку заварку из термоса.

– Мне пришлось наш секрет раскрыть, потому что…

– Какой секрет?

– Я сказал, что вы путешественник, бывали в разных странах…

– Да вы не волнуйтесь. Секреты для того и существуют, чтоб держать их на замке, а потом вдруг взять и проболтаться. А без этого и актёры, и зрители помрут со скуки. Так что не переживайте. Без скандальчика – ну, какая это жизнь! Я шучу, мой друг. Конечно, в любое удобное для вас время, только скажите заранее, и приходите с мамой. Как, кстати, её зовут?

– Маму зовут Фаиной, бабушка её называет Фаей, папа Фаней, а маме нравится только французский вариант Фанни, но её так никто не называет. Мне бабушка однажды сказала, что мама своё имя не любит за прециозность.

– Претенциозность, вы хотели сказать.

– Ну да… Только вы не подайте виду, что я вам такое говорил.

– Боже упаси. Да как вы могли подумать! Я ведь человек деликатный. Я вам так скажу: этикет – исключительно важная часть человеческого общения. Многие недооценивают. Значение таких элементов, как лёгкий поклон, первые слова при знакомстве, умение проявить сдержанность и почтение, умолчание в разговоре и незаметное ретирование при прощании… Есть некоторые детали, которые мы часто забываем, а они могут оказаться решающими. Вот, к примеру, заплаканная женщина заходит в комнату, а вам надо сделать вид, что вы её слез или кругов под глазами не видите. Вот что бы вы сделали?

Марик пожал плечами и неуверенно высказал мысль:

– Подал бы ей чистый носовой платок…

– Ну, брат, ты бы ещё ей зеркало подал! Ох, простите, Марк, дорогой, я опять тыкать начал. Вот вам чистый пример нарушения этикета, но причина оправдательная. Человек у меня вызывает столько доверия, что сбиваюсь на амикошонство, хотя этого пока делать нельзя.

– Можно, Миха.

– Нет-нет, ещё не время. Так вот, женщину с заплаканными глазами надо тут же усадить в кресло, которое стоит у окна, но развернуть его спинкой к окну. Тогда контраст и тень скроют женские слёзы. Вы только не подумайте, что я вам читаю мораль. Я учу и сам учусь… Кстати, как вашу маму зовут по отчеству?

– Григорьевна.

– Ну, конечно! Как я мог забыть. Я же вашего дедушку, Григория Моисеича, знал, и даже имел удовольствие выпить с ним рюмку и поговорить о жизни здесь же, за этим столом. Было это месяца за полтора до его преждевременного ухода.

Исходя из всех предпосылок, которыми вы меня снабдили, я поведу себя в высшей степени аккуратно, никаких нарушений политеса не будет. И даже обращаясь к вашей маме, я постараюсь втихую проглатывать одну-две гласных в её имени, нажимая на произношение отчества, и тогда имя как бы спрячется в тени. Вот послушайте:

"Проходите, пожалуйста, ФаинГригорьевна". А то можно и по-французски: "Силь ву пле, мадам Фанни", или на нашем родном украинском наречии: "Проходьте, будь ласка, панi Фаїна". Согласитесь, что "панi Фаїна " звучит просто вызывающе элегантно. Фанни – всё-таки немножко кукольное имя, вы не находите? Фаина, на мой взгляд, и фонетически вполне благозвучно. Я бы даже сказал – орнаментально. У меня где-то завалялся один словарик, который даёт этимологию имён. Сегодня же взгляну. Мне интересно узнать происхождение слова.

– Так я могу прийти с мамой? – обрадовался Марик.

– Что за вопрос! Просто моя убогая обстановка… скажу вам честно, мне стыдно приглашать сюда даже людей моего круга, которые меня знают давно. Когда-то я жил интересной, насыщенной событиями жизнью, и вот к старости остался у разбитого корыта. И нет никаких надежд. В мои шестьдесят с хвостиком…

– Миха, моя мама очень хорошая. Она добрая, и она всё понимает.

– А когда бы вы хотели зайти?

– Сразу после праздников, в пятницу или в субботу, а сегодня я иду с мамой в филателистический кляссеры покупать. Хотите, один для вас возьму?

– Нет, благодарствую. Новые марки я вряд ли буду приобретать, а для старых перемена места жительства – это морока. Сами понимаете – сборы, переезд – и ещё неизвестно, кто в соседи попадёт.

Марик улыбнулся.

– Всё-таки накануне дайте знать, – предупредил Миха. – Я хочу вас угостить особым грузинским чаем, который я должен заварить за пару часов до чаепития. Договорились?

20. Сирень-царевна

Начало первомайских гуляний по своему духу напоминает карнавальные шествия. По центральной улице идут колонны притворщиков и шутов, а с трибуны им вяло машут пухлыми ручками номенклатурные манекены в габардиновых плащах, на пошив которых австралийские мериносы отдали своё самое дорогое – руно высочайшего качества.

Торжественная часть гуляний длится недолго, колонны рассасываются, распадаются на отдельные группировки, и начинается повсеместная пьянка с матом, блевотиной, разбитыми бутылками и сломанными стебельками красных гвоздик, а иногда брошенными в подворотнях портретами членов… Потом наступает третье действие – вечерние гуляния. Они сопровождаются сердечными приступами, травмами головы и плохо состыкованным адюльтером… На этом грубо-фактурном фоне красных фонарей доедаются и допиваются остатки пира.

На второй день цикл гулянки повторяется, но в замедленном темпе, когда наиболее стойкие представители мужского племени, выскребая салат оливье, произносят невразумительные тосты, слабаки куняют носом, а женщины со злой тоской смотрят на горы немытой посуды в раковине.

Марик не пошёл накануне праздников в школу и, естественно, не явился на обязательный парад. У него была заготовлена справка от бабушкиной знакомой докторши, где ему вменялся постельный режим.

Марик пытался уговорить маму зайти к Михе в четверг, второго мая.

Мама колебалась. Папа мрачно усмехался и уверял, что дворник после праздников будет ещё два дня опохмеляться, а потом ещё целый день чистить авгиевы конюшни, то есть улицу, двор и загаженные подъезды.

В конце концов, визит было решено перенести на пятницу.

Миху он в эти праздничные дни вообще не видел. И главное, Алехандро тоже куда-то исчез. Марика мучило любопытство. Он вспомнил странный наряд Михи – чёрную кожанку и фуражку с крылатой эмблемой. Может быть, он тайком служит в военно-воздушных частях, гадал Марик. Но представить себе Миху за штурвалом самолета или в затяжном прыжке с парашютом не получалось. Обязательно откуда-то сбоку вылезала метла или зевающая морда Алехандро.

Занятия в школе в послепраздничную пятницу напоминали замедленную съемку. Учителя ходили сонные, с кривыми от возлияний и недосыпа физиономиями, ученики выглядели посвежее, но азарта к учёбе даже у отличников не наблюдалось. Рогатько вообще не появился в классе. Марик с Женькой сидели удручённые, гадая, что с ним могло случиться. Марик предположил, что Рогатько попал в больницу после избиений или сильно отравился, поскольку он икры успел съесть раза в два больше их двоих.

Женька неопределенно покачал головой:

– А я отцу всё рассказал, и он только посмеялся. Он этот портвейн назвал чистой отравой. Даже последние алкаши его с трудом переносят. Он у них идет под лозунгом: портвейн южный, никому не нужный. Эх, надо было пивка взять! Как я недотёпал…