Год Майских Жуков

– Марик, нам пора, – ещё раз напомнила мама. – Там бабушка уже заждалась…

– Кстати, Тане, маме вашей, передайте от меня поклон. Я её редко вижу в последнее время.

– Да, она мало выходит. Болят ноги…

– Жаль, Григорий Моисеич рано ушёл…

Он замолчал, и в комнате наступила напряжённая тишина. Только ходики стали слышны особенно явно, и Марику показалось, что они вдруг замедлили ход. Мама сидела необыкновенно бледная, закусив нижнюю губу, а Миха, опустив голову, чему-то улыбнулся и даже невнятно замурлыкал, процеживая через хоаны какую-то старую мелодию.

– Я ведь с вашим папой встречался месяца за полтора-два до его смерти. Здесь, в этой конуре. Он всегда при встрече здоровался со мной и любил переброситься парой слов по-польски. И под мышкой у него нередко была польская газета, обычно "Жиче Варшавы".

"Jak się masz, panie manЗger", – так он часто меня приветствовал, и мы с ним смеялись. А в тот день…

Миха поднял голову и увидел мамино лицо.

– Извините, я, наверное, опять допустил бестактность…

– Рассказывайте, – чужим голосом сказала мама, глядя на него широко открытыми глазами.

– Он мне поведал в тот день необычную историю из своей жизни. Он был молодым, жил в Ровно и ходил в местный ресторан слушать одну певичку, в которую страшно влюбился. Как он мне сказал – смертельно.

Он упомянул её имя, но я сейчас не вспомню, кажется, Хелена. Она пела со сцены разные модные танго и фокстроты того времени. И он каждый вечер приходил её послушать. Но однажды, когда она была на сцене, пьяный польский офицер крикнул ей что-то оскорбительное.

Тогда ваш папа бросился к нему и потребовал извиниться. Офицер вытащил пистолет и сказал: "… но сначала я тебе прострелю голову, еврей". И он бы это сделал, но тут какой-то находчивый приятель вашего отца дёрнул рубильник, и свет во всём зале погас. Началась суматоха, ваш папа скрылся, но, увы, он уже не мог больше появляться в этом месте. Любовь и впрямь чуть не стала смертельной.

– Какой классный сюжет для рассказа или даже романа! – восхищённо произнёс Марик.

– О да, но это ещё не конец истории. На следующий же день офицера разжаловали, буквально сорвали с него погоны… Но не за то, что он устроил скандал и грозился убить человека. Его разжаловали потому, что по законам офицерской чести – если оружие извлечено из кобуры, оно должно выстрелить. Это был их кодекс. Спесивый кодекс вояк. Вот с такой концовкой рассказ станет по-настоящему увлекательным.

А само танго… не знаю, как оно называется, но вы, Фаина, наверняка его слышали, он ведь часто пел, когда у вас собирались гости. Даже я иногда слышал его голос, особенно летом при открытых окнах… Я хорошо помню, как он сидел в этой комнатушке и рассказывал свою историю, а потом вдруг начал петь старое танго из репертуара певички кабаре. Это было так неожиданно и безумно трогательно. И, кажется, совсем недавно…

И вдруг Миха запел. Он пел мягким баритоном, с придыханием, видимо, немного волнуясь, и голос его чуть вибрировал:

Mój kochanek to bandyta, pijak, gracz.Ani uśmiech, ni płacz,Ani wdzięk moich lic nie obchodzi go nic.[5]

– Миха, я и не знал, что вы умеете петь! Вот здорово! – Марик смотрел на дворника, как на только что сделанное открытие, но мама сидела на краешке стула, напряжённо выгнув спину, готовая сорваться с места.

Она молчала, и только глаза её были подёрнуты поволокой, будто облаком, которое медленно таяло, пока не исчезло совсем…

– Сколько мы вам должны за марки? – Голос её дрожал.

– Мама, ну ещё пять минут, – попросил Марик.

– Нам пора идти… Сколько?

Миха поднялся из-за стола.

– Вы мне ничего не должны. Я дарю эти марки.

– Нет, не может быть и речи. – Она вытащила десятку из кармана. – Если вы не возьмете деньги, мы не возьмём марки.

– Мама! Миха же мне эти марки хочет подарить, почему ты такая упрямая?

Мама молчала и теребила пальцами свою шаль.

Миха, похоже, растерялся. У него опять несколько раз дёрнулась щека.

Он нервным движением взъерошил волосы.

– Я возьму с вас по пять копеек за марку, – сказал он, глядя маме в глаза с какой-то детской обидой.

– Сколько там марок, сынок?

– Восемнадцать, – тихо ответил Марик.

– Восемнадцать, – повторила мама и закусила губу.

– Так как у меня нет сдачи, то вы мне будете должны 90 копеек. Я дам вам сейчас конвертик, положите туда марки.

Они вышли из дворницкой. Мама пошла вперёд быстрым шагом, держась за шаль побелевшими от напряжения костяшками пальцев.

Марик открыл дверь, и они вошли в квартиру.

– Мама, ты какая-то нетерпеливая. Я же тебе говорил, что он в марках плохо разбирается, но он когда-то был путешественником, ей богу.

Мам, пять копеек за марку. Я мог ещё штук тридцать набрать.

– Марик, папа скоро придёт, у него сегодня частный урок; наверное, уже закончился, он будет минут через двадцать. Я пока подогрею голубцы и хочу тебя о чём-то попросить: принеси из комнаты букет…

Марик вернулся с вазой. Сирень к вечеру расщедрилась, раскрыла свои лепестки, и её махровые гроздья напоминали усыпанное звёздами ночное небо.

– Там бабушка в кресле перед телевизором заснула.

– Ничего, я её разбужу. Садись, мой мальчик. И не сердись на меня. Я сама на себя сердита. Как я могла забыть эту дату. Скажи мне, как? Вчера исполнилось ровно четыре года со дня смерти папы. Моего папы, понимаешь? И я за неделю до этого каждый день напоминала себе поставить свечку, помянуть папу… делала зарубки в дурной голове. Ох, будь прокляты эти праздники с их суматохой…

Как же мне стыдно, Марочка. Я напрочь забыла, а какой-то дворник мне напоминает. И напоминает так, будто знает, что я эту боль буду нести одна, и ни с кем не поделюсь. Ни с кем, кроме тебя. Мальчик мой, почему он мне никогда эту историю не рассказывал? Почему ему рассказал?

– Мам, ну не расстраивай себя так. Хочешь, я тебя сейчас утешу стихами Светлова. Вот слушай: Марик сделал артистичный жест рукой и, слегка подвывая, прочёл: "Все ювелирные магазины – они твои, все дни рожденья, все именины – они твои… вся горечь жизни и все страданья – они мои".

– Ах, сынок, звучит оно красиво, но фальшиво, а строчки из этого танго – они мне царапают сердце… "Мой любимый – бандит, пьяница, игрок…"

Она закрыла лицо руками и чуть слышно произнесла: "А я его всё равно люблю…"

Плечи её вздрогнули, и вся она сжалась, словно хотела спрятать под шалью, как под панцирем, свои обнажённые чувства.

– Мам, ну не плачь, – тихо сказал Марик и прикоснулся к её руке.

Мама медленно опустила ладони мокрые от слёз.

– Мама, ты такая красивая…

– Да, особенно сейчас, – она попробовала улыбнуться. – Иди сынок, иди, позанимайся немного, а я посижу. И сам разбуди бабушку, ей спать сидя тоже не очень на пользу. И ещё… Только не обманывай меня. Это его букет?

Марик молчал. Он не понимал, как она могла догадаться. Он ведь всё разыграл, как по нотам…

– Мам, это для тебя и для бабушки. Он просил не говорить…

– Когда мы уходили, я увидела в его мусорном ведре сломанную ветку сирени… Так что вы оба те ещё конспираторы. А Миха… Какое, однако, странное и в то же время детское имя… Ты ведь понимаешь – он по своей сути не дворник. Он умный тонкий человек с израненной душой и щедрым сердцем. Я рада, что он стал твоим другом.

– Мам, он твой друг тоже.

– Нет, милый, ты можешь к нему ходить в любое время, я туда никогда больше не приду.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Длинноворсовый ковёр из овечьей шерсти.

2

Санджовезе – винный сорт винограда.

3

Предклинье (прекунеус) – зона головного мозга, которая связана c изменением субъективных переживаний человека и отвечает за ощущения счастья. Прослеживая активность этой зоны во время сна, было замечено, что она вовлечена в интегрирование информации о прошлом и будущем.

4

Белые Люди из первой чашиПьют, идя в бой против зла,А в чаше другой – ярость старого мира,Жестока, горька и подла.И эту чашу, горькую чашу,Испили мы, бросив пустой сосуд.Но благо, когда за зарю своей эрыБелые Люди пьют!Редьярд Киплинг. «Песнь Белых Людей»

5

Мой любимый – бандит, пьяница, игрок.

Ни моя улыбка, ни слезы,

Ни моя мольба –

Ничто его не трогает.