Это жизнь, детка… Книга рассказов

Теперь оба довольные друг другом смеёмся.

2

О том, как я работал в охранных структурах, я уже как-то писал

Одно дело сторожить мусорную свалку, \ оказывается, там тоже есть своя охрана \ и другое дело – банк, пусть даже и самый маленький. Деньги – есть деньги, и они имеют страшную притягательную силу. Особенно большие деньги. Что с этим поделаешь? Неудержимо манит дотянуться до них. Это всё равно, что стоишь на краю обрыва или высотной площадки. Заглянешь за край, и тебя так и тянет прыгнуть туда, в пустоту, в полёт. Я долго работал монтажником и такое чувство мне хорошо знакомо. Трезвый ум не пускает за край, но это не у всех получается. Иные так и не могут совладать с искушением.

Так и здесь. Банковское хранилище весьма надёжное, чтобы его вот так, в одночасье одолеть: многоканальные замки, метровый бетон и бронированные двери надёжная защита от любого проникновение. Справиться может только взрывчатка. Правда, в наше время достать пару-тройку шашек тротила не проблема, да и капитализация общества распаляет пагубные страсти. Кто-то послушается трезвого расчёта, а кто-то не выдержит и пойдёт напролом.

На моей памяти в банке произошёл такой случай: окровавленная женщина бросилась на руки охранявшего входную дверь милиционера и умоляла защитить её от ревнивого мужа, который с молотком в руке грозиться её убить.

– Он здесь! Он тут! – вопит женщина.

Милиционер – бывший афганец. Что ему какой-то бедолага?

– Где он? Покажи!

– Там, там! – показывает несчастная за дверь.

Милиционер туда, и сразу же получает молотком по голове.

Банк работал. Хранилище открыто. Два мешка денег и автомат ушли за считанные секунды в неизвестность. Женщина вытерла кетчуп с лица, а добросердечный милиционер ушёл на пенсию по инвалидности с черепно-мозговой травмой.

Такие вот бывают дела…

За окном моего охранного загончика глухая, глубокая ночь. Такая глубокая, что уличные фонари уже погашены, отчего ночь становилась еще более тоскливой и глухой. Во всём мире не светит ни одно окно. Только разноцветные огни замысловатого банковского логотипа беспомощной бабочкой, обминая крылья, запутались в строительном мусоре.

Рядом с банком, возле своих денег, построил доходный дом один местный, доморощенный олигарх, вкладчик, у которого денег, как у дурака махорки.

Дом ещё не заселили, но весь первый этаж огромный, как пентагон, олигарх передал сыну под жильё и офис. Бизнес, есть бизнес, и богатенький папа для сына открыл здесь контору, что-то, вроде «рогов и копыт».

Сын на радостях прилично загулял в своих хоромах, из его окон по ночам часто слышались, иногда до утра, разухабистые, перемешанные с матом песнопения под зарубежную, несвойственную этим песнопениям, музыку. Ежедневные празднества моей тихой работе не мешали. Даже веселее было проводить бессонные ночи на страже чужих денег, и семейных, того самого олигарха.

Весёлые ночи, но сегодня что-то в окнах дома пусто и тихо, как в глазах у страждущего бомжа, которых в новое время развелось видимо-невидимо.

Сижу закутанный в ночь, как в байковое одеяло, переливая мысли из пустого в порожнее. Мысли эти стекают, стекают дождевой водицей по ржавой сулейке в дырявую бочку.

По своему опыту знаю, что у любого сторожа во время дежурства особо обостряются два чувства – это слух и чувство самосохранения.

Раньше у сторожей была хоть берданка за спиной, а теперь сторожу иметь оружие строго запрещено. Нельзя. Запрещено. Закона такого нет – штатскому лицу с берданкой на посту стоять. Хотя у половины жителей страны любого оружия хоть вагонами увози – от автомата Калашникова до самых современных ракетных установок. Но это ладно. Это дело правоохранительных органов. Вот и я по случаю приобрёл газовый револьвер, и на свой страх и риск переделал его под боевые патроны. Теперь всегда его потаённо ношу на дежурство. А что делать? Дежурить в банке, это не навозную кучу сторожить, чтобы куры от себя не раскидали. Без оружия у сторожа одна защита – тревожная кнопка вызова милиции да собственные кулаки, на которые надеяться никак нельзя.

У милиции то горючки для машины нет, то вызовов много. А кулаки, – какая защита? Для налёта на банк требуются люди далеко непреклонного возраста. И мои два мягких, интеллигентных кулачка годны лишь для того, чтобы от страха огородить лицо, когда будут глушить железной битой.

Сижу, гоню время к рассвету. Можно конечно поспать, зная, что моё присутствие здесь, как тень на дороге для проезжающего бульдозера – не остановит. Спать можно, но как уснёшь, когда глухая ночь, а банковское хранилище вот оно, за стенкой, там денег и на грузовике не увезёшь.

Голова клонится, как перезрелый подсолнух в дождливый день, а сон нейдёт. Сижу, свет не включаю, от него толку мало, одна резь в глазах, да и с улицы я буду как в телевизоре. Зачем ночь дразнить?

Вдруг спорый, рассыпчатый стук в не зарешёченое окно. Прильнул к стеклу. В бликах рекламного света от логотипа перекошенное ужасом лицо удачливого сына того олигарха. В глазах страх и беспомощность.

– Вызывай быстро милицию! За углом человеку горло режут! Милицию! – кричит он.

В меня с затылка до пяток, как железный штырь вошёл. Голову не повернуть. Нажимаю тревожную кнопку. Воображение мигом рисует страшную картину изуверского убийства. Снова нажимаю красную потаённую кнопку вызова милиции.

Звонит телефон:

– Ну, что там у тебя? – В трубке сонный голос дежурного по центральному пункту службы ВОХРа.

– Убийство возле банка! Человеку голову отрезают! Срочно группу захвата!

– Уже выехали, – спокойно отвечает голос.

Впопыхах я даже не положил в гнездо телефонную трубку. Она лежит на столе и продолжает тревожно сигналить. Наконец трубка нашла своё место, гудки прекратились. Человек в окне исчез. « Может, спрятался где» – думаю я.

Проходит минут пять-семь – машины нет, лишь какая-то непонятная возня за стеной и, как мне кажется, голоса отчаянные и с угрозой.

Ничего себе – ночка!

Хватаю револьвер. Надо спасать человека. Какая на милицию надежда?!

Первым порывом было снять с блокировки дверь и выскочить на улицу, но, вспомнив тот трагический случай с милиционером, остаюсь на месте.

Милиции всё нет.

Но вот ночь располосовали огни фар. Несколько человек с автоматами выскочили из машины. Шарят вокруг фонарями. Приехала ещё одна машина с мигалкой. Несколько милиционеров оцепили зону возле банка.

Теперь я включаю свет. Из окна видно, как тот несчастный, который звал на помощь, приседая и хлопая себя по коленям, отчаянно упрашивает одного офицера вскрыть железную строительную бытовку, доказывая, что убийца там, в будке запёрся и затащил его сына туда же. Сын может теперь уже мёртвый.

Умоляет:

– Вскройте бытовку! Спасите! Они там!

Офицер ему доказывает, размахивая руками, что бытовка заперта снаружи на висячий замок. Кто их там спрятал?

Но несчастный умоляет, всё так же отчаянно приседая и хлопая себя по коленям:

– Я видел! Они там! Сделайте что-нибудь!

Офицер по рации кого-то вызывает. Вскрывать, так вскрывать!

Приезжает спецмашина МЧС. Вокруг толчея людей с оружием.

С тревожными вскриками, выматывающими душу, подъехала машина скорой помощи. Кто-то вызвал самого хозяина, того самого олигарха. Мало ли что может находиться в подведомственной ему бытовке! Его сын сейчас, заламывая руки, ходит кругами возле того места, где спрятались преступники.

Олигарх что-то говорит ему, прижимает к себе, уговаривает.

Два сотрудника МЧС, со светящимися нашивками, гидравлическими ножницами вскрывают замки. Дверь распахнута, мне это хорошо видно. Света от многочисленных фар много.

В бытовке никого нет. Нет даже инструмента, строители перебрались к другому заказчику. Одним словом – пусто! Светят фонарями по земле, ищут следы преступления. Разгребают строительный мусор…

Приезжает, но уже без гудков, ещё одна машина скорой помощи. Выходят медработники. Но теперь это уже мужики в тёмных халатах. Вдёргивают несчастного, вопящего в горе человека в белый с длинными рукавами балахон, и завязывают рукава за спиной.

Что они делают? Что делают сволочи?! Что делают? Не хотят заводить уголовное дело! Во, дожили! Теперь и средь бела дня можно любого резать!

Машины, втянув в себя автоматчиков, разворачиваясь, медленно уезжает. Остаётся одна машина ВОХРа. В ней мой начальник, капитан службы охраны. Разгорячённый подходит к двери и говорит пароль, по которому я обязан его впустить. Я открываю все засовы. Впускаю начальника.

– Что – спрашиваю я тревожно.

– Что, что! Белочка! Горячка у того сынка. Жена забрала ребёнка и, плюнув на богатство, сбежала. Богатые тоже плачут. Давай вахтенный журнал, я тебе запишу ложный вызов.

– Как ложный вызов?

– А вот так! – говорит начальник, записывая что-то в журнале. – За вызов бригады МЧС деньги платить надо. Я что ли буду за вас ротозеев премии лишаться? Вот подпиши бумагу!

– Да ничего я подписывать не буду! Я преступление хотел предотвратить! Что же теперь на глазах человека резать будут и вас не вызывать? Я что ли милиционер или медбрат, какой, чтобы белую горячку знать. Я до этого предела не напиваюсь. Вот вы тоже что-то в строительном мусоре искали.

– Не твоего ума дело, что я там искал. Мне, может, эти доски с гвоздями для дачи нужны будут. Вот я и шарил. Так не будешь бумагу подписывать?

– Не, – мотнул я головой, – не буду!

– Ну, как знаешь. А платить тебе за прогоны машин всё равно придётся.

Я посмотрел в окно. Небо уже подёргивалось белёсой пеленой. Рассветало. Лениво, нехотя вставал новый день, не предвещая ничего хорошего.

Сменялись эпохи, а власть оставалась та же. Вот и капитан, он ведь тоже власть, а всякая власть, как говорил мой незабвенный родитель, долго тянется…

РЮРИКОВНА

Миленький ты мой,Возьми меня с собойВ той стране далекойБуду тебе я сестрой.Миленький ты мой…Старинная песня

Сестра моего отца, Макарова Прасковья Федоровна, нисколько не сомневалась, что она скоро пребудет в другой мир, более чистый и светлый, какой бывает горница у верующего русского человека перед Христовым Воскресеньем. Она собиралась умирать, как собираются в дорогу к родительскому дому после долгой разлуки с ним. Хотя, если подойти к этому логически и с философской точки зрения, так оно и есть на самом деле.

Ее родители, мои дедушка и бабушка» оставили этот мир давно и, наверное, заждались там ее, загостившуюся на земле без стыда и совести. По крайней мере, она мне так говорила давно, еще лет за десять до своей смерти.

– Ты, сынок, – она мне доводилась крестной матерью, – как только я умру, смотри, чтобы похоронили меня по-христиански, честь по чести, по старому обычаю, в папанину могилку, как полагается. Чтобы в бондарской церкви отпели. В Тамбове меня не отпевайте. Городские священники так провожать не умеют. Здесь они – все больше наспех, впопыхах, словно к отходящему поезду готовят. А мне спешить некуда. Мой поезд без меня не уйдет. Некуда спешить. В Бондарях батюшка на веру совестливый, он полный обряд сделает. Ну-ка, пойди сюда! – крестная подошла к иконе наиболее почитаемого ей Николая Угодника и попыталась достать что-то из-за потемневшего от времени образа святителя отче. – Вот, вишь-ты, никак не достану, в землю врастать стала. А, бывало, дотягивалась. Грехи-то все на позвоночнике висят – она потерла, охая, тыльной стороной, еще по-женски пухлой ладони, поясницу. – В баньку надо бы сходить. Да, где они теперь эти бани? В ванной разве напаришься? Посидишь-посидишь в помоях своих, пока не задремлешь. Иди-ка сода! Достань там узелочек маленький. Пошарь, пошарь, он там!

Я достаю пожелтевший от времени шелковый носовой платочек, с розовой расшитой каймой завязанный уголками крест-накрест. Там что-то есть. И подаю ей.

Она разглаживает двумя руками столешницу, берет у меня осторожно, щепотью, узелок и кладет на разглаженное место. В старинном шелковом девченочном платочке все сокровища пожилой женщины: желто-серые камешки ладана привезенные неизвестно кем и неизвестно когда из Иерусалима», темно-коричневый отшлифованный до костяной матовости кипарисовый крестик, маленькие золотые сережки, сделанные в виде сердечек, перстенек с голубым стеклышком и крошечный, желтый диск, который она бережно берет, протирает большим и указательным пальцами, и протягивает мне.

Когда я был еще ребенком, то часто, проводил школьные каникулы в этом доме, и постепенно приобрел неоправданное доверие своей крестной. Тогда, помнится, таких дисков за иконой был целый столбик, и я подолгу, со страхом рассматривал на них бородатое изображение, как я уже знал, последнего русского царя Николая. Особенно боязно было рассматривать на обратной стороне оттиск двуглавого орла. Хранить и рассматривать такие вещи в то время было совсем не безопасно – царская символика все-таки!

– Вот, держи! Помни свою мать-крестную! Последний золотой из нашего дома. Ты деда своего помнишь? Ну, где тебе! Я тебя еще тогда на руках держала-пестала, когда папаня помирал. Он, как с Северов вернулся, без мамы нашей, так и слег. Ему жевать нечем было, – цинга, говорили. Он пососет-пососет корочку, да и отвернется к стене. И все молчит. Я ему: «Папаня, папаня, а мамка как же?» А он зажмет голову руками, и постанывает, вроде, зубы у него болят. Забывал, что зубов-то у него совсем нет, десна одни… Да, вот тебе золотой – пятерка это, ты ее возьми, возьми, она тебе еще пригодится, но только обещай, ладно? Когда меня отпоют, в церкви отпевают, это ты знаешь, то гроб сразу же крышкой закрой и забей покрепче, чтобы меня по деревне несли закрытой. Чтобы лица моего невидно было. Зачем людей пугать? Лицо-то все черное будет. Ну, чего ты смеешься? Я правду говорю. Рано умирать, толкуешь? Это, как сказать! Один господь знает, кому сколько отмеряно. Вот твой дядя Егор, уж, как жизнь любил! Думал не повалиться, а ушел, царство ему небесное! Да, и отец твой, кочет кочетом был! Коршун! В семьдесят лет мог один бутылку водки выпить и на голове постоять. Страх! Ты, никак, тоже пьешь? Озорник. В отца весь! А, золотой, не гордись, бери, спрячь подальше. Да, на горло-то ее не трать. Чего улыбаешься? – тетка взяла меня еще крепкой пятерней за волосы и сердито потрепала. – Ладно, иди! Помни, что я тебе сказала.

Я-то помнил, но завета матери-крестной не выполнил. Родные сказали: «Не положено! Молод ты еще командовать! Надо ей с миром проститься, с деревней своей, с людьми». Так и несли ее открытую до самого кладбища. И гвозди забивал не я, а какой-то пьяный мужичонка. Не наш сельский, а из переселенцев, которых в Бондарях становилось все больше и больше. Мужичонка посмеивался, стучал бойко молотком, матерился, попадая по пальцам. Гвозди гнулись – китайские, наших делать теперь разучились. Народ укорял мужичка за его неумелость. Но дело было сделано, и глинистые комья посыпались в страшную яму, застучали по сухой сосновой крышке, зашуршали, наваливаясь на гроб.

…А пятерку я, действительно, на водку не потратил. Она мне, ой, как пригодилась, когда почему-то перестали давать зарплату, и жить стало не на что. Эту золотую пятерку, последнюю реликвию, доставшуюся мне из глубин времени я разменял на тамбовском базаре у веселого цыгана, которому новая экономическая политика государства вложила в каждую ладонь по козырному тузу.

А история тетки, моей крестной матери, несмотря ни на что, забавна и необычна.

Прежде всего, по записям в церковной книге она не значилась Макаровой Прасковьей Федоровной, а писалась Прошкина Прасковья Рюриковна. Истинным было у нее только имя.

Дело в том, что тетка родилась в 1913 году прямо в поле, под копной, после чего моя бабушка слегла до самого Покрова, а крестить ребенка взялась соседка, Рюрика Прошкина жена. Мужичка не сдержанного на вино и на занятия по производству детей. «Рюрик» было его деревенское прозвище.

Тогда еще жили общиной, миром, и большая часть забот по воспитанию многодетной семьи брал на себя «мир». Сознавая, что, сколько бы он не работал, а восемнадцать ртов не прокормишь, Рюрик все больше выполнял необременительные поручения сельского старосты, махнув, тем самым, рукой, на ежедневный и кропотливый труд сеятеля. По-нынешнему сказать, он был прирожденный общественник, да и жена его работала все больше «на подхвате», угождая своим деревенским за складчину в свое нищенское хозяйство. Вот она и отнесла крестить новорожденную девочку в свой приход. Священник, дав по святцам имя моей тетке, вписал ее по фамилии Прошкина с отчеством Рюриковна, то ли из-за своей неграмотности, а то ли под влиянием бесовского зелья.

Об этой записи узнали только тогда, когда пришлые комиссары с завидным пристрастием стали выправлять документы на крепкое хозяйство моего деда, и тетка сразу перешла в иную социальную группу, став членом семьи сотрудника Комбеда Прошкина Юрия Мартиновича, по-деревенски «Рюрика», где она и воспитывалась ввиду длительного отсутствия своих родственников. Добротный, рубленый пятистенок деда сразу перешел к Рюрику, и в жизни моей тетки почти ничего не изменилось.

Жизнь стала выравниваться – кто был побогаче, обеднел, а бедным беднеть было некуда. Моя тетка к тому времени была девка уже на выданье, вышла бы замуж, да дом свой оставлять не хотела, а привести суженого в чужую семью, она не могла, хотя соседи были люди не привередливые: «Живи – говорят, – Параня, чего там. Дело ведь суседское! Мы тебя не обидим».

У Прошкиных дети тоже повырастали. Новая жизнь распределила их всех по своим местам. Следуя отцовской дорожкой, дочери Рюрика повязали красные косынки, вводили в столбняк односельчан крепкими словечками, хождением в общественную баню, построенную из раскатанных бревен кладбищенской церкви, в затяжку курили самосад, цвиркая по-мальчишески сквозь зубы длинную струю набежавшей слюны. Сыновья надели кожаные куртки сотрудников СГПУ, с наганами в руках проводили добровольную коллективизацию с комсомольским азартом и непосредственностью. Самый младший из них Михаил, ровесник приемной Прасковьи, от остальных братьев отличался живым умом, способностью к учебе, и считался в районной комсомольской организации рабоче-крестьянским корреспондентом, писал призывные лозунги к революционным праздникам, сотрудничал в газете «Красный Пропагандист» и втайне пописывал стихи, которые выдавал, то за Некрасовские, то за агитки Маяковского, когда длинными вечерами читал их моей тетке. Тетке стихи нравились, и она их слушала всегда с большим удовольствием, что приводило Михаила в восторг, и еще больше укрепляло их дружбу. На все призывы своего нечаянного брата вступить в комсомол, терпеливая слушательница многословных стихов, отказывалась, хотя на все другие предложения откликалась с охотой: участвовала в бесконечных субботниках и воскресниках по наведению коммунистического порядка на селе, собирала кое-какую одежду и другие пожертвования в пользу голодающих и беспризорных детей. Их дружба с Михаилом была больше родственной, и никаких подозрений у сельчан не вызывала. Михаил на поприще газетной работы, вероятно, делая большие успехи, был рекомендован партийным начальством для продолжения учебы в Москве. Михаила провожали всей семьей, как и положено по русскому обычаю, с хорошей выпивкой и гармошкой. Михаил был счастлив, за столом кричал, размахивал руками, читая, теперь уже с похвальбой, свои стихи. Рюрик качал головой, за каждый опус в пользу новой жизни и светлого будущего, выпивая по рюмке, вскакивал, и тоже размахивал руками, пытаясь вставить в стройную речь сына свое, ядреное и матерное. Рюрика оттаскивали от сына за рубаху, хлопали в ладоши светлому будущему, когда у каждого на столе будет, как при старой жизни.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.