Дочери Лота и бездарный подмастерье. Часть 2

– Не спеши, Доик, не спеши закидывать в пасть незрелую ягодку.

– И это говоришь ты? Постоянно подсовываешь перезрелую падаль.

– Вот не думал, что ты обо мне такого мнения.

– Не о тебе, а о тех, кого ты подкидываешь. Какова она из себя?

– Лучше Аколазии. Никакого сравнения. Но придется подождать.

– Ну что ж, подождем. Спешить мне некуда. Но смотри, сообщи мне, когда созреет.

– Куда ж я денусь, сообщу, и, учитывая твои заслуги, тебе – одному из первых.

– Ну, обнадежил старика.

Через некоторое время улыбающийся Апрун присоединился к ним.

– Быстренько же ты управился с делами! – вставая с дивана, сказал Доик.

– А как же! Кончил дело…

– Гуляю я всегда смело, – перебил Апруна одноклассник.

– Гуляка, как ты решил, навестишь даму? – поинтересовался Апрун.

– Нет, дружок. У меня тут сети расставлены на другого зверька.

– Трогаем вместе?

– Обязательно.

– А как же твоя охота?

– Перебьюсь."

Подмастерье проводил их до подъезда.

IX

Когда Подмастерье посмотрел на книжную полку, ему стало немного грустно от того, что с приездом Детеримы время на чтение у Аколазии, по всей видимости, резко сократится и удовольствию, получаемому от мертвых львов – французских романистов – грозит замена счастьем от общения с живым щенком – Детеримой. Но несмотря на сомнения в том, что потребность в книгах можно будет реанимировать, он, как ни в чем не бывало, открыл дверцу книжного шкафа и как в лучшие времена принялся за уже полюбившееся ему на беду занятие – подыскивание очередного романа для Аколазии.

Потребовалось несколько секунд, чтобы он окончательно предпочел другим книгам “Не скромные сокровища”. Он достал книгу из шкафа и положил ее на условленное для нее место. Не успел он прикрыть дверцу и повернуть ключ, как произошло маленькое чудо, которое не столько избавило его от напрасных сомнений и положило им конец, сколько наказало за неверие.

Вошла Аколазия и, сразу же взяв книгу, сказала:

– А я за ней и шла!

– А где предыдущая? – строго спросил Подмастерье.

– Я ее посоветовала прочесть Детериме. Если уж у тебя и не библиотека, то у нас получится настоящий читальный зал. Ты не возражаешь?

– Нет. Напротив. Может, у нас не единственный на белом свете дом терпимости, но сомневаюсь, чтобы какой-нибудь другой совмещал в себе библиотеку и читальный зал.

– Я тоже так думаю.

Послышался стук.

– Я пойду к себе, – сказала Аколазия.

– Это, наверно, к тебе, – высказал предположение Подмастерье.

– Все равно. Хоть книгу отнесу, – и она исчезла до того, как Подмастерье успел накинуть халат.

Тортор не изменил своему слову и представил свою молодую энергию, помноженную на энергии еще двух субъектов, представляющих темный и потный люд в лице Подекса, своего соседа, служившего заправщиком бензина в таксопарке, и его друга Онира, наверняка жившего в современной квартире, но, судя по взгляду, тосковавшего по пещере. Он работал подсобным рабочим в бригаде, обслуживающей учреждения местной Академии наук.

Все трое расселись на диване. Аколазия была приведена в готовность, и Тортор, не поднимая вопроса о том, чтобы уступить очередь членам своей команды, вошел в залу поступью победителя, входящего в капитулировавший город, не совсем уверенный в милосердии покорившего его героя.

Подмастерье, оставшись с Подексом и Ониром, приготовился к самым тяжелым испытаниям, и, может, поэтому, ему пришлось не так трудно, тем более, что надежда на быстрое появление Тортора постоянно поддерживала его.

– Ты что, дружок, ляльками балуешься? – спросил Подекс тоном, от которого у Мох- териона по телу пробежала дрожь.

Мгновенно было признано нецелесообразным проявить воспитание и обращаться с ним на вы.

– Приходится, как видишь, – стараясь подавить нотки самодовольства в голосе, ответил

он.

– Ловко ж ты устроился. А ты что, живешь здесь один?

– Да.

– И много зарабатываешь?

– На сухари хватает.

– Не прибедняйся. Небось, шашлыки в день по два раза жуешь.

– Я не большой любитель мяса.

– Так я тебе и поверил. Хрустел бы ты сухарями, так за ляльками не гонялся бы.

– А кто тебе сказал, что я за ними гоняюсь?

– Гоняешься, не гоняешься – один черт. Да вот мы-то сюда примчались! Ты, наверно, сотню-другую покрываешь в месяц."

Мохтерион промолчал.

– Ну, сознавайся, – гаденько рассмеялся Подекс.

– Этого я желаю тебе, – сказал Мохтерион, пытаясь, чтобы голос звучал подружелюбнее.

К счастью, Онир не вмешивался в разговор и сидел молча, с тупым равнодушием наблюдая за говорящими. Послышался скрип резко открывшейся двери, и в комнату вошел Тортор.

X

Наступила очередь Подекса.

– Ну, братцы, не скучайте без меня, – возбужденно проговорил он и направился в залу.

Тортор был готов, по всей видимости, превзойти самого себя.

– Завтра я договорился о встрече со своим близким другом. Мы придем чуть попозже, чем сегодня, – перебросив ногу на ногу и откинувшись на спинку дивана, сообщил он.

– Милости просим, – ответил Мохтерион.

Тортор что-то спросил у Онира, и Подмастерье, воспользовавшись моментом, тут же отошел от них к своему столу и попробовал отключиться. К счастью, между ними завязалась беседа, и сделать это не составило большого труда.

Минут через пятнадцать Подмастерье начал волноваться из-за задержки Подекса, хотя и понимал, что от него и от Тортора нельзя требовать одинаковой прыти. Все же явственно прорывающаяся неприязнь к Подексу постоянно подстегивала Мохтериона, заставляя его желать быстрейшего окончания визита, и в результате, из-за его задержки, переходила в волнение.

Подмастерье не расслышал, как Подекс вышел из залы. Он вошел в комнату как бы крадучись.

– Онир, чего ж ты ждешь, заходи! – учтиво обратился он к дружку.

Мохтериона, видимо, под впечатлением вороватой предупредительности

Подекса, инстинктивно потянуло к Аколазии. Он опередил Онира, который почему-то замешкался, и вошел в залу. Аколазии там не было. Он пошел дальше и, миновав узкий и короткий коридор, примыкающий к ее комнате, без предупреждения вошел в небольшую кухню, служащую и ванной и в исключительных случаях туалетом.

– Они заплатили? – спросил он не глядя на нее.

– Тортор оставил деньги только за себя."

Сердце Мохтериона учащенно забилось, но думал он лишь о том, чтобы не дать повода для обиды Подексу и его другу.

– Извините, вы заплатите после? – спросил он Подекса, развалившегося на диване рядом с продолжавшим стоять Ониром.

– Заплатим, заплатим… – небрежно отмахнулся Подекс как бы недопонимая, чего от него еще могут хотеть после навязанной только что нагрузки. – Заходи, заходи же, что ты стал как истукан! – развязно обратился он к Ониру.

– Извините! Погодите минутку. Лучше расплатиться сейчас, – вырвалось у Мохтериона.

Уже сказав это, он понял, что если бы заранее взвесил выгоды и убытки от своей просьбы, до нее самой дело не дошло бы.

– Сейчас?! Пусть будет сейчас, – улыбаясь, проговорил Подекс и начал рыться в карманах. – А сколько нужно за двоих?

– Тортор не говорил вам?"

Тортор тоже заулыбался.

– Я же тебе несколько раз говорил, когда мы пили пиво, – сказал Тортор Подексу.

– Ах, да, я забыл. Онир, поищи-ка у себя деньжат, я, кажется, забыл свои дома.

Но Онир не пошевелился

– Тортор, ты не выручишь?

– Я последние деньги оставил ей.

– Онир, что, и у тебя ни копейки? Ладно, не огорчайся. Заходи же, заходи. Что, зря ты плелся в такую даль? – не меняя интонации сказал Подекс.

– Вы что, ребята, шутите?! Терпите пустые карманы, потерпели бы и без женщин, – вкрадчивым голосом сказал Подмастерье.

– А ты молодым не был? Надел на себя красную тряпку и думаешь, что кроме хапанья денег на свете ничего другого не существует? – перестал наконец улыбаться Подекс. – Да иди же, который раз тебе говорю, – снова бросил он Ониру.

– Никуда он не пойдет, – резко проговорил Подмастерье. – Пора бы вам знать, что лучше не оставлять после себя долги.

– Долги?! Какие долги? Можно подумать, сто тысяч задолжали, – начал входить в роль Подекс.

– Подекс, хватит. Пошли, – сказал Онир.

– Дурак ты! Я тебе про одно, а ты…

– Это действительно было бы лучше, – не сдержался Подмастерье.

Встал и Тортор. Последним к ним присоединился Подекс.

– Мы еще зайдем, – обнадежил хозяина Подекс.

– Вас здесь ждать не будут, – насильно улыбнулся Подмастерье и захлопнул за ними дверь, кипя от злости.

XI

Аколазия была в зале.

– Что случилось? – спросила она.

Подмастерье махнул рукой.

– Как вел себя этот последний? – спросил он.

– Как суслик.

– Подонок. Еще напрашивался на повторное увеселение.

– Не заплатил, да?

– И не подумал. Будем надеяться, что больше не придет.

– Я думаю, не посмеет, – тихо сказала она.

– Подожди минуту, – попросил ее Мохтерион и, зайдя в свою комнату, вскоре вернулся с деньгами.

Он дал почувствовать Аколазии выражением лица, что ее препирательство еще больше огорчит его. Она молча взяла деньги и ушла к себе. Подмастерье окинул взглядом залу, поправил покрывало на широкой тахте и почувствовал, что ему хочется задержаться здесь на секунду. Он подумал, что наказан Подексом за свою вину, которая состояла вся в том, что совсем недавно в этом помещении, ночью, он забыл, что является всего-навсего рядовым клиентом Аколазии.

Но так ли велика была его вина? Насколько неприятно было общаться с Подексом? Если бы его наказание завершилось вместе с уходом последнего, то он искренне счел бы, что она была небольшой и легко переносимой. А если бы не завершилось?

Он начал побаиваться, что непомерно суровое наказание вынудит его выискивать другие свои провинности, и, может, вовсе не в отношениях с Аколазией, но тут он вспомнил, что боится этого давно, боялся до встречи с Аколазией и будет бояться после расставания с ней, независимо от того, когда и при каких обстоятельствах это произойдет.

Мысль была прервана охватившим сознание беспокойством из-за незавершенности сегодняшних занятий. Было ясно, что он допоздна должен быть прикован к работе и не должен позволить себе расслабляться из-за “осчастливившего” его визита Подекса. Он об радовался, что у него нашлось достаточно добрых чувств, чтобы отметить поведение Онира, на фоне друга показавшегося человеком, но увлекаться его восхвалением было бы непростительной слабостью. Он подумал, что выискивание светлого пятна в происшедшем ему понадобилось для взбадривания себя перед занятиями и с удовлетворением заметил, что достиг цели.

Когда он завершил занятия, до полуночи оставалось около двадцати минут. Чувствовал он себя довольно бодро, хотя и понимал, что избыток сил объясняется чрезмерным напряжением, потребовавшимся для выполнения дневной нормы в один присест. Он подумал было зайти к Аколазии, но счел неудобным демонстрировать ее сестре степень близости между ними.

Он вошел в залу, подошел к ее двери и прислушался. Из комнаты доносился разговор. Сестры еще не спали. Он быстро отпрянул от двери, будто кто-то мог его уличить в подслушивании, и начал ходить по диагонали, из одного конца залы в другой.

То, над чем он задумался, имело начало; он же хотел потрудиться над обеспечением продолжения. Это продолжение должно было предстать в виде следующего курса для Аколазии в их одновременно летнем и ночном университете.

XII

Многие подвопросы вставшей перед ним задачи были давно и окончательно решены, в том числе и важнейшие, но были среди них и такие, которые требовали дополнительных размышлений. Самый важный вопрос – о культуре, в рамках достижений которой должен был развертываться новый курс, однозначно был решен в пользу древних евреев с их Ветхим заветом.

Вопрос о выборе материала из океана ветхозаветных разработок тоже был решен задолго до появления в его доме Аколазии. История Лота и его дочерей из книги Бытия с ее неизмеримой глубиной намертво приковала к себе душу Подмастерья. Попытка освоения этой вечно юной и поучительной истории хотя бы с одной стороны должна была составить содержание курса.

После этого возникал вопрос о том, в какой форме проводить занятия. Уже опробованная форма устной лекции, по всей видимости, еще больше должна была подходить изучению истории, не столь богатой событиями, как древнегреческая философия, однако некоторые сомнения не давали Мохтериону возможности быстро прояснить этот вопрос и разделаться с ним.

Главным фактором в зарождении сомнений была Детерима.

Мохтерион высоко оценил то, что Аколазия терпеливо прослушала его курс и, самое главное, внутренне не противилась его течению, хотя, быть может, и не все понимала. Правда, никакого экзамена по проверке усвоенных знаний, ни строгого, ни легкого, Подмастерье ей не устраивал, но чувствовал и верил, что его и ее труды не пропали даром. Второй курс имел то важное значение, что предназначался для человека, прослушавшего первый.

С Детеримой возникало затруднение, не только связанное с ее незнанием уже пройденного материала, но и оставляющее открытым вопрос о ее желании и способности слушать то, о чем собирался говорить Подмастерье. При этом, из-за целенаправленности курса в соответствии с профессиональными интересами учителя и ученицы и из-за неопределенности настоящего положения Детеримы, ее непринадлежности содружеству, следовало вообще поостеречься привлекать ее к нему.

Но разлучать с ней Аколазию на несколько часов в день представлялось Мохтериону невозможным. Конечно, можно было рассчитывать на то, что Аколазия и Детерима воспримут содержание, посильное для каждой из них и обе будут более или менее примерными слушательницами, но даже при абсолютной гарантии этого, некоторые соображения продолжали тревожить Подмастерья и колебать его готовность приступить к курсу.

Во-первых, из чисто педагогических соображений, желательно было изменить форму подачи курса и заменить устное изложение письменным. Во-вторых, Подмастерью хотелось изложить этот курс в письменном виде в силу исключительного отношения древних евреев не к слову изреченному, а к слову изображенному, перенесенному на неорганический материал. Это последнее соображение решило вопрос в пользу подачи материала в письменном виде. Аколазия читала бы, а в случае надобности перечитывала, написанное для нее, а Детериму подобная форма учебы никак не могла бы стеснить и в таком подчеркнуто ненавязчивом виде даже привлекала бы и, следовательно, давала больше.

Теперь, казалось, оставалось разобраться с мелочами: с частотой передачи учебных материалов, назначением времени для обсуждения прочитанного, подыскиванием для Аколазии рабочего экземпляра Библии и последним, заключительным вопросом, касающимся бесперебойной подготовки для нее материала в следующих друг за другом выпусках.

Несколько лет тому назад Подмастерье начал было пересказывать девятнадцатую главу Бытия, но дальше двух стихов продвинуться не смог. Он хорошо помнил злость, охватившую его при собственном бессилии и заставившую отказаться от замысла пространно изложить ветхозаветную историю, в некотором смысле романизировав ее. Что же у него получились?

С самого начала он понял, что чем больше собственных слов и предложений он вставляет в ветхозаветное повествование, тем дальше отходит от его духа, тем больше разжижает и искажает его. Годы не столько научили его кое-чему, сколько приучили более снисходительно относиться к своим недостаткам. На иную, отличную от прежней оценку его нынешних способностей не достало бы.

Но его все же тянуло продолжить начатое, и он наказал себе не отступать. Как же обстояло дело? Он не видел иного выхода, как постижение ветхозаветного текста через прочувствование всей меры его искаженности в своем изложении. Другого подхода к нему он не мог найти и считал его вполне приемлемым.

С другой стороны, терзать себя из-за несовершенства своего понимания, когда в учебных целях необходимо было дать Аколазии хоть какое-то для сравнения с ее собственным, было неуместно. В конце концов, нельзя было лишать ее удовольствия почувствовать превосходство своего проникновения в суть изучаемого перед его вариантом толкования. Разве подлинный учитель мог ожидать для себя большей награды?

XIII

Мохтериону захотелось увидеть Аколазию и поделиться с ней только что принятыми решениями, но чувство неловкости снова удержало его у дверей ее комнаты. Почувствовав утомление и досаду, не отдавая себе отчета в своих действиях, он присел на стол, стоящий в зале. У него сразу же появилось такое чувство, будто его уличили в бессмысленной краже.

Причиной этого чувства было совершенно непереносимое сознание, что эти выдуманные им и навязываемые загнанной к нему судьбой и не способной от них отказываться Аколазии курсы нужны были не столько ей, сколько ему, и, пожалуй, только ему. Получалось, что он, пользуясь беспомощностью слушательницы, удовлетворяет свою прихоть.

Меняя свое положение на столе, рассесться на котором оказалось не так-то просто, он перенес центр тяжести на другую руку и задел массивную пепельницу, которая не замедлила слететь со стола и с треском разбиться на кусочки. Мохтерион замер, как провинившийся школьник. Если бы не последовало никакой реакции из соседней комнаты, он пошел бы за веником, собрал бы осколки и удалился бы к себе со своей неудовлетворенной страстью переговорить с Аколазией.

Прошла минута, а за ней еще три. План дальнейших действий был ясен. Он зажег свет, принес веник и начал собирать осколки. Когда он собирал кучу на совок, скрипнула дверь и в щель просунулась голова Аколазии.

Он посмотрел на нее и, как бы в наказание себе за произведенный разбой лишив себя права произносить членораздельные звуки, махнул ей рукой, давая понять, чтобы она подошла к нему. Она выполнила его просьбу.

На ней был полупрозрачный сарафан, посмотрев на который, он подумал, что изобретение одежды было первым цивилизованным предприятием в историческом прошлом, направленным на умножение преимуществ нецивилизованности, ибо одежда приковывала внимание к таким вещам и будила воображение там, где до ее изобретения мысль и фантазия не нашли бы себе чего-нибудь достойного внимания.

Аколазия стояла рядом с ним.

– Подожди секунду, я хочу поговорить с тобой, – сказал он и вынес совок из залы.

Он замешкался в поисках оберточной бумаги для мусора. Так и не найдя ее, он разложил на полу три газеты и высыпал на них мусор. Затем осторожно завернул и, придав своей продукции подарочный вид, положил сверток на край буфета.

Аколазия сидела на кушетке. Он сел рядом с ней.

– Как Детерима, не бунтует?

– Ты об этом хотел со мной поговорить?

– Да нет. У меня другое дело.

– Тогда я отвечу тебе завтра, если ты не против.

– Нет. Я не против. Но что, так плохи наши дела?

– Нет, но лучше повременить.

– Пусть будет по-твоему. Я хочу с тобой поговорить о наших занятиях. Может, и это отложить? – спросил Подмастерье, но, видимо, с таким жалобным видом, что Аколазии не составило труда представить, в каком состоянии она оставила бы его в случае отказа его выслушать.

– Вот о планах наших занятий я бы слушала хоть до утра, – оживленно сказала Аколазия."

У Мохтериона не было времени определять меру искренности ее слов, и, совершенно

обескураженный выпавшим ему счастьем, он лихорадочно начал делиться с ней тем, что составляло суть его заветнейших помыслов.

XIV

– Аколазия, я много думал над тем, какой курс предложить тебе и в какой форме. Мне казалось очевидным, что мы должны несколько изменить тему, несмотря на то, что наши интересы остаются прежними. Из населяющих землю народов, к счастью, в любое время всегда находится один, который содержит в себе все, чего другие народы либо вовсе не имеют, либо стремятся иметь, либо, если и достигли кое-чего, проигрывают ему в уровне достижения.

То тысячелетие, из которого мы пытаемся черпать вдохновение, осталось не только за древними греками, с ценностями которых мы уже познакомились, но и за древними евреями, к достижениям которых мы должны нащу пать путь. Прилагательное “древние” обязательно для точности, чтобы отличить их от их, может, и не вовсе никудышних, но, не в обиду им будь сказано, не дотягивающих до своих далеких предков, потомков. Тексты, к которым мы обратимся, древние евреи создали раньше текстов древнегреческих философов, и это глубоко символично.

Теперь, когда мы собираемся идти вперед, нам необходимо возвратиться к древним евреям. Я прошу тебя запомнить этот мыслительный ход, который при надлежащем старании всегда будет служить тебе выходом и в то время, когда тебя не будет рядом со мной. Назад, назад к древним евреям, если хочешь идти вперед! Ничего лучшего человечество не могло себе предложить, как оно ни пыталось и ни пытается до сих пор.

Не надо тщиться и хотя бы в мыслях допускать, что мы сможем обойтись без древних евреев и без древних греков. В таком случае мы поставили бы себя более чем в глупое положение. Мечта каждого учителя по призванию состоит не столько в том, чтобы научить ученика тому, чему он учит, сколько в том, чтобы посредством того, чему он учит, ученик смог бы понимать и развивать самостоятельно все, к чему у него есть склонность.

Это избитая истина, но избитые истины существуют, конечно, не для того, чтобы избегать их. Я добавил бы, что только таким путем можно как бы изнутри почувствовать уровень учителя и превзойти его, ибо любой учитель, находящий время заниматься с учеником, одалживает это время у своей неспособности заниматься собой. И в этом я тоже не исключение, хотя, согласись, преподаванию я уделяю не все свое время и постоянных учеников у меня нет.

Мы были стеснены тем, что классной комнатой нам служила спальня; правда, если бы местное народное образование было на должной высоте, в каждой школе следовало бы иметь хотя бы по одной спальне. Вот ведь умники! Залы для физических упражнений закладываются вместе с фундаментом, а навыки по продлению жизни на земле детям предоставлено усваивать на улице.

Эти залы придумали все те же древние греки, но кто теперь помнит, с какой целью! Я никогда не понимал, как могла природа наделять человека чем-то таким, что тратится впустую, и сплошь да рядом избытки энергии людей не предоставляются, а противопоставляются друг другу. Да рассудят всех подобных Боги, нам же сейчас не до них!

Мы стеснены и тем, что в наших краях в это время года каникулы, то есть не самая лучшая пора для проведения занятий, но наше рвение, уверен, будет вознаграждено. По крайней мере, можно ведь надеяться на это! А главное, нам не дано полагаться на определенное время, так как над нами постоянно висит опасность, что каждый день может оказаться последним для наших занятий.

Исходя из всего сказанного мы и должны действовать соответствующим образом. Если из всех сокровищ древних греков мы занимались более или менее последовательно одной областью приложения их достойных удивления усилий, то применительно к еврейским древностям мы, к сожалению, должны ограничить себя еще более, ибо для нас, как и для других честных тружеников нашей страны, борьба за качество должна преобладать над другими мотивами, а посему мы заострим наше внимание на небольшой истории из Ветхого завета, которую условно можно назвать историей Лота.

Прежде, чем коснуться некоторых особенностей этого курса, я хочу кратко объяснить тебе сходство и различие древнегреческого и древнееврейского духовных опытов. Основной вопрос, который стоит перед всяким истолкователем их своеобразия, заключается в том, чт о собственно обеспечило их всемирно-историческое значение, почему они навсегда остались наставниками и воспитателями всего человечества.

Это не легкий вопрос, и упущения и упрощения при попытке ответить на него неизбежны, но биться над ним стоит. Начну с того, что мать-природа, в которой приходилось и приходится существовать человечеству, в целом была и остается одной и той же с ее закономерностями и постоянно манящими к себе трудностями, а то и попросту опасностями. С увеличением и усовершенствованием средств, в том числе знаний, людей жизнь стала не только более беззащитной, но намного более ненадежной и опасной.

Ненадежности и опасностей хватало, конечно, и в эпоху древних евреев и древних греков. Окружающую их естественную среду вместе с живущими вокруг них народами, с которыми им часто приходилось выяснять отношения и воевать, я буду называть действительностью, или реальностью. Так вот, эта действительность в самых своих существенных проявлениях, или, другими словами, по своей природе, вынуждала и вынуждает приспосабливаться к ней всех, кто обретается в ней и намерен выжить.