Затянувшийся отпуск с черной кошкой

По склону до деревни оставалось около километра, и я заспешил, чтобы успеть до темноты.

Пристанище

Туман сгущался, занимая все пространство пересохшего русла, и казалось, медленно тек, словно некая белая вязкая и невесомая субстанция. Деревня стояла на берегу этой сказочной реки. Холм с церковью превратился в остров, окруженный туманом, и словно оторвавшись от земли, слегка покачивался.

Тропинка подвела меня к деревне со стороны огородов, нырнула в узкую щель между покосившимися заборами, провела мимо заброшенного дома с пустыми глазницами окон и наконец вывела на единственную улицу. Хотя улицей ее можно было назвать условно, здесь не осталось даже никакой колеи от машин, время все сравняло и затянуло вездесущей травой. Исчезла и моя путеводная нить, тропинка, она выполнила свое предназначение.

Выйдя на середину улицы, я растерянно оглянулся по сторонам и только в крайнем доме увидел светящиеся окна. В сумерках я и пошел к этому единственному маячку. Подойдя ближе, увидел, что у дома на скамейке сидит человек и внимательно меня разглядывает. Из-за забора раздалось рычание, потом громкий лай, и его сразу подхватило еще несколько собак в других домах.

– Мишка! Фу! Нельзя! Тихо! – строго прикрикнул на невидимого пса хозяин. Подчиняясь, тот замолчал, но продолжал тихонько ворчать, поскуливая при этом.

– Здравствуйте! – произнес я.

– Доброго здоровья, – неожиданным приветствием отозвался бородатый мужчина. – Ищете кого?

– Да нет… Ехал в Александров, решил выйти с электрички и пройти пешком… Заблудился. Думал, в лесу придется ночевать. Но повезло, набрел на вашу деревню, – объяснил я свое появление.

– Садись, – дружелюбно отозвался бородач, хлопая рукой справа от себя по скамейке.

Устало выдохнув, я уселся рядом.

– Еще на обрыве тебя приметил, – добавил он, обращаясь на «ты», хитро глядя на меня смеющимися прищуренными глазами.

Немного помолчали, приглядываясь друг к другу.

Рядом со мной сидел пожилой человек с вьющимися седыми волосами, переходящими в такую же коротко остриженную бороду. Глаза прятались за нависшими бровями, лицо было испещрено сеткой морщинок, рот скрывали усы и борода. Теплая красная рубашка в крупную клетку, вылинявшие джинсы, шлепанцы на босу ногу создавали образ явно не сельского мужика, а человека, давно живущего в деревне, крепкого и здорового.

– Иван Степаныч, – произнес он, протягивая мне руку, – Степаныч.

– Александр… Саша.

Мы пожали друг другу руки. Я невольно поморщился, не ожидая такого твердого пожатия шершавой руки. Сам в последнее время ничего, кроме карандаша и мышки от компьютера, в руке не держал.

– Из Москвы?

– Угу.

– Давно не бывал. А как решился с электрички сойти?

– Да сам не знаю. Люди пошли, я за ними. А до Александрова еще далеко?

– Километров двадцать.

– Ничего себе.

– И от железки километров семь.

– Семь? Да-а-а, прилично я отмахал.

– И не к Александрову, а в сторону, – засмеялся Степаныч, – для москвича серьезно, – подтрунивал он надо мной.

– А я не москвич, александровский, – начал оправдываться я.

– Ладно, ладно, шучу.

Опять помолчали. Стемнело окончательно.

– Переночевать пустите? – чувствуя неловкость, решился наконец спросить я.

– Ночуй. Сеновал устроит? – Степаныч ободряюще похлопал меня по колену.

– Устроит.

– Есть хочешь?

– Можно перекусить, с утра ничего толком не ел, – признался я.

– Пошли. Сейчас попросим хозяйку собрать на стол.

Степаныч встал и пошел вперед. Я, замешкавшись, тронулся за ним, с опаской выглядывая из-за его плеча.

– Не бойся, Мишка добрый, для острастки лает, не дергайся и руками не маши, – угадал Степаныч мою нерешительность, открыл калитку и зашел во двор.

– Осторожно, ступенька.

Я следом переступил порожек. Нам навстречу, гремя длинной цепью, бросился огромный лохматый черный пес.

– Тихо, тихо, – повелительно обратился к нему хозяин.

Пес подбежал ко мне, я замер. Мишка обнюхал меня, неожиданно уткнулся холодным мокрым носом в ладонь, головой подлез под руку, требуя, чтобы его погладили.

– Хороший, хороший, Мишка, – ласково обратился я к нему, с опаской провел рукой по его голове, почесал за правым ухом.

Пес часто задышал, прижался к моей ноге. Из его открытой пасти свешивался длинный розовый язык, капала слюна, хвост выделывал радостные пируэты. Пес поднял голову и, улыбаясь, добрыми глазами посмотрел на меня, выражая удовольствие, искоса поглядывая на хозяина, следя за его реакцией.

– А ты молодец, не боишься, – заметил Степаныч, поднимаясь на крыльцо и открывая дверь в сени.

– Боюсь, просто Мишка добрый, – я с трудом вырвался из объятий пса, поднялся на крыльцо и вслед за хозяином зашел в темные сени.

– Шура, встречай гостей! – крикнул Степаныч, открывая вторую дверь в дом и обращаясь, видимо, к своей хозяйке.

Сени осветились, мы переступили через порог и оказались внутри дома.

Нам навстречу выбежала худенькая кудрявая женщина в спортивных штанах и ярко-красной футболке с непонятной надписью на груди. Видимо, не разглядев, кто вошел, она бросилась ко мне с радостным возгласом:

– Леша, Леша приехал! – Но, увидев чужого человека, отпрянула назад, явно расстроившись.

– Нет, мать, не Алексей, прохожий со станции, переночевать попросился, – тень пробежала по лицу Степаныча.

– Здравствуйте, – обратился я к замершей хозяйке, замялся у порога, чувствуя неловкость, связанную с неведомым мне Алексеем.

– Заходи, чего стоишь, – стряхивая печаль, обратился ко мне Степаныч и легонько подтолкнул меня к центру комнаты.

– От Алексея? – испуганно и с надеждой спросила хозяйка, переводя вопросительный взгляд с меня на мужа.

– Да что заладила, от Алексея, от Алексея! – раздраженно ответил Степаныч. – Не от Алексея. Ты хоть поздоровайся с человеком!

– Ой, что это я! Здравствуйте! Проходите, извините, – со вздохом произнесла хозяйка, видимо, подальше загоняя давнюю боль. Приходя в себя, улыбнулась и, не спрашивая, добавила:

– Сейчас на стол соберу. – Тут же убежала на кухню, загремела посудой.

– Вань, а ты давай самовар подкипяти, да обмыться с дороги человеку предложи. Чего стоишь! – послышался ее голос.

– Ну, пошли команды, – добродушно проворчал Степаныч. – Сполоснешься? Вода в бане еще теплая, я подтапливал.

– Можно, – неуверенно ответил я. – Хотя я бы перекусил да спать – устал.

– А ты помойся, сразу легче станет, пошли. – Он, не ожидая от меня возражений, вышел в сени.

– Сейчас. Чистую одежду возьму, – отозвался я, снимая рюкзак.

– Ваня, полотенце чистое возьми, в спальне, в комоде, – вдогонку донесся до нас голос хозяйки.

– Ладно.

Степаныч вернулся, неся сложенное белое полотенце. В сенях разжег керосиновую лампу, спустился с крыльца во двор, я за ним. Мишка не давал нам проходу, крутился под ногами, привставал на задние лапы, обнюхивая, видимо, ожидал съедобного гостинца. Степаныч отмахивался от него:

– Не лезь, не мешай, ел сегодня.

Мы прошли наискосок по дощатому двору, окруженному постройками, тут и сарай, и какие-то помещения для животных, от них шел характерный запах, а при нашем появлении кто-то задвигался, зашуршал внутри. Степаныч открыл низкую дверь, ведущую в баню, и, сбросив галоши, нагнувшись, зашел внутрь. Я снял кроссовки и последовал за ним. Мы оказались в небольшом предбаннике, из него вторая дверь, еще более низкая, вела в саму баню. Переступив высокий порог, зашли туда. Неповторимый и неописуемый дух русской бани окружил нас. В углу расположился очаг из камней с большим котлом без трубы. Бревенчатые стены и потолок были покрыты сажей, в маленькое оконце заглядывала луна. Ровное приятное тепло ласково окутало нас.

– Баня по-черному? – спросил я.

– Да, – ответил Степаныч, ставя лампу на лавку.

– Ни разу в такой не был. Пар еще есть?

– Должен быть, не остыло.

– А поддавать куда?

– Прямо сверху, на камни, но осторожно, сам почувствуешь.

– Вот, горячая вода, – продолжал Степаныч, снял крышку с котла, потрогал воду и отдернул руку, – горячая. Кадушка с холодной, – указал он на другой угол. – Тут, тазики, ковшик, мочалка, мыло – разберешься. Мы ждем. Ужинать будем. – И вышел.

Я разделся и зашел в баню. Сначала просто посидел на лавочке, осмотрелся. Темно, света от лампы маловато, фитиль горит неровно, от моих движений мелькают тени, даже жутковато. Провел пальцем по бревну над маленьким оконцем, там остался след, а палец стал черным – сажа. Воздух здесь особый, целебный, не как в обычной бане.

Привыкнув, встал, зачерпнул ковшиком немного горячей воды и вкруговую осторожно вылил ее на каменку. Где-то в глубине послышалось шипение – пар поднимался от горячих камней. Я влез на отдраенный добела полок и лег на спину, подложив под голову руки. Сначала осторожно, потом все глубже задышал полной грудью, ровно и свободно. Легкие окончательно очистились от городского смрада и наполнились целебным воздухом. Жара не ощущалась, но от тепла, мягкого и сильного, на мне выступил пот и стекал на полок. Сейчас бы еще веник, да попариться как следует.

Оцинкованный таз, мочалка из лыка, простое мыло да вода. Как приятно помыться в горячей бане. Вода была удивительно мягкой, остатки мыла смывались с трудом, и я несколько раз облил себя теплой водой из таза, поднимая его над головой и приседая, чтобы не зацепить низкий потолок. Вытерся жестким полотенцем, сделанным чуть ли не из домотканого полотна, и почувствовал себя заново родившимся. Оделся во все чистое, пробежал с лампой бегом через двор, поднялся на крыльцо. Мишка не успел отреагировать на мой маневр и, обескураженный, остался стоять посередине двора. Я же, чистый и раскрасневшийся, предстал перед хозяевами.

– С легким паром! – почти вместе, не сговариваясь, приветствовали они меня и, переглянувшись, засмеялись.

– Фу-у-у! Спасибо. Отлично помылся, – искренне поблагодарил я хозяев.

– Давайте за стол, – пригласила меня хозяйка.

Мы со Степанычем сели за круглый стол. Свет от керосиновой лампы падал на белоснежную скатерть. На круглом подносе стоял большой пузатый самовар, что-то в нем попискивало, постепенно затихал шум кипятка, и волны цвета весело пробегали по медным бокам. Самовар жил своей особой жизнью и был здесь главным.

За пределами светового круга комната была погружена в полумрак. Угадывались два окна, их нижняя часть была задернута белыми занавесками с вышитыми на них красными петухами. Сверху на каждое окно спускался короткий тюль, через который с улицы просачивалась густая тьма.

Углом выступала в комнату огромная беленая печь, из ниши которой торчали залатанные валенки.

От окна до печи протянулась дощатая перегородка с закрытой дверью, ведущей, наверное, в хозяйскую спальню. Где-то была еще кухня, куда постоянно убегала хозяйка, принося тарелки, чашки, вилки, еду, и откуда доносились шипение и аппетитный запах.

Городскому человеку очень трудно разобраться в деревенском быте и постройках: перегородки, двери, шторки, коридорчики, лестницы, ведущие неизвестно куда. Не забыть спросить, где туалет, а то потом придется искать укромное местечко, неудобно, сделал я отметку в памяти.

На полочке, накрытой белым полотенцем, стояли три иконы, перед ними теплилась желтым огоньком лампадка. В мерцающем свете были видны только строгие глаза святых. «Ты кто? Зачем сюда пришел?» – словно вопрошали они.

В простенке между окнами умиротворяюще тикали ходики с гирьками. Стрелки показывали двенадцатый час, а сколько точно, здесь было не важно. Качался маятник, мелькали задорные кошачьи глаза за циферблатом с нарисованной кошкой, за маленькой дверкой пряталась кукушка, оглашающая каждый час.

На перегородке в рамках висели фотографии Степаныча, Шуры, часть их пожелтела, разные годы, возраст, одежда, целая жизнь прошла на стене. Были и фото неизвестных мне людей, висящие отдельно и вставленные в большую рамку, где лица тревожно выглядывали друг из-за друга, боясь затеряться, потерять связь с этим миром. В центре помещалась большая фотография парня, весело, бесшабашно улыбающегося со снимка. Может, это и есть Алексей, которого всегда ждет хозяйка?

Так же фотографии висели и в доме моего дедушки. Теперь они хранятся у меня. Надо повесить их на стене в квартире, тогда моя родня всегда будет на виду, со мной.

– Значит, понравилось? – начал разговор Степаныч.

– Здорово, пар хорош.

– Так оно. В обычной бане все в трубу вылетает, да и топить дольше, дров больше. В этой – дым, сажа, но это мелочи, зато здоровья больше.

– Это я уже понял.

Не успел заметить, как хозяйка принесла с кухни большую чугунную сковороду и стала накладывать в мою тарелку жареную картошку с грибами. Сковорода еще шипела, поднимался вкусный пар, я невольно сглотнул слюну, живот в ожидании отозвался урчанием.

– Хватит, хватит, теть Шур, – запоздало среагировал я. В тарелке дымилась гора вкуснятины. – Ой, извините, – смущенно вырвалось у меня.

– А что такое? – удивилась она.

– Да назвал вас…

– Ой, да что ты! Вот как назвал, так и будешь называть теперь, так на сердце легло, – довольно подвела итог хозяйка. – А я только рада буду.

Примостив сковороду на деревянной подставке, тетя Шура тоже уселась за стол.

– А вы что же не едите? – спросил я с набитым ртом.

– Да мы недавно ужинали, чай только попьем, – ответил Степаныч.

Хозяйка в это время наливала заварку из расписанного в красный горох чайника в такие же чашки, подставляла их под носик самовара, поворачивала резной медный краник и доливала кипяток. Запах смородины, малины, мяты наполнил комнату. Из чашек хозяева наливали чай в блюдца, брали их двумя руками, подносили ко рту и шумно втягивали обжигающий напиток. Закусывали чай медом из стеклянной вазочки.

Я даже перестал жевать и завороженно смотрел на эту картину.

– Ты че? – спросил Степаныч, ставя блюдце на стол и доливая чай из чашки.

– Хорошо у вас, – признался я и неожиданно добавил: – Душевно.

– Ты нажимай, нажимай, не стесняйся, – как будто не услышав мои слова и кивая на тарелку, заметил Степаныч.

– Вот огурчики и свежие, и малосольные, помидорки, зелень, – добавила тетя Шура.

Я с прежним рвением принялся за еду. Тарелка пустела.

– Картошки еще подложить? – предложила хозяйка.

– Ой, нет, все. Спасибо. Наелся до отвала. – Я отодвинул тарелку и расслабленно откинулся на спинку стула.

– На здоровье, – тетя Шура смотрела на меня светящимися, добрыми глазами. Степаныч тоже довольно кивнул и улыбнулся.

Мы еще долго пили душистый чай. По примеру хозяев я наливал его в блюдце, осторожно, чтобы не расплескать, двумя руками подносил ко рту и медленно втягивал в себя ароматную жидкость. Пар от горячего чая поднимался, очертания комнаты колебались, становилось еще уютней. Из стеклянной вазочки ложкой брал светлый липовый мед, он тянулся за ложкой, обрывался, и я быстро отправлял его в рот. Мед приятно растекался внутри, наполняя меня вкусом липового цвета.

Неловкость от встречи с новыми людьми прошла. Казалось, я знал Степаныча и тетю Шуру давно, был у них не первый раз.

Мы почти не говорили. Я чувствовал симпатию хозяев к себе. Сам я будто оказался дома, в своем далеком детстве, у своего дедушки. Может, они тоже видели во мне кого-то другого, а может, истосковались в одиночестве и надо было излить накопившуюся, неистраченную доброту и ласку.

Как такое могло произойти? Я, случайный гость, чужой для них человек, но нас притянуло и связало друг с другом. Каждый нашел то, чего ему не хватало.

Было далеко за полночь. Глаза начали слипаться. Тетя Шура, заметив мое сонное состояние, спросила:

– Ну что, спать?

– Да, давайте. Устал.

– Ложись здесь, – предложил Степаныч, показывая на диван за моей спиной.

– Нет, я на сеновал, на свежий воздух.

– Ну как хочешь.

Тетя Шура достала матрас, подушку и пестрое одеяло, сшитое из множества разноцветных лоскутков. Степаныч с фонариком в руках пошел проводить меня. При нашем появлении во дворе звякнула цепь, но Мишка не подошел к нам, видел свои собачьи сны. По приставной лестнице я залез на сеновал. Степаныч подал мне фонарик, спальные принадлежности:

– Устраивайся.

– Спокойной ночи, – отозвался я, пролезая вглубь.

Вдруг в свете фонарика сверкнули два желтых глаза и, не мигая, уставились на меня. Я вздрогнул.

– Ой, Степаныч, кто здесь? – крикнул я вдогонку уже поднявшемуся на крыльцо хозяину.

– А, это, наверное, Манька – кошка наша. Ну пока.

Хлопнула дверь.

Кошка сидела в дальнем конце сеновала и пристально смотрела на меня. Чего пришел? Это мое место.

– Маша, не бойся, – примирительно обратился к ней я, – пусти переночевать.

Кошка продолжала настороженно смотреть на меня, следила за моими действиями, оставаясь на безопасном расстоянии. Между тем я приготовил себе постель, разделся и забрался под одеяло, оказавшееся на удивление мягким и уютным, выключил фонарик и оказался в полной темноте. Только в прореху крыши было видно далекую звезду, пробивающуюся ко мне тонким лучиком. Она светила ярко и уверенно, и нас разделяло расстояние, не поддающееся осмыслению. А может, никакого расстояния не существует вовсе и до звезды можно просто дотянуться рукой, оказавшись в другом, неведомом нам мире.

Мои глаза постепенно смыкались, и я начал засыпать, но вдруг откуда-то возник тонкий писк, к нему добавился еще один, потом еще и еще, и вот уже заиграл целый комариный оркестр, уснуть под который было невозможно. За его звучанием скоро последовала и атака назойливых исполнителей. Этого я не учел, надо спасаться. Пришлось с головой накрыться одеялом, оставив маленькое отверстие для дыхания. И все же самый сообразительный и смелый комар попытался пролезть ко мне в эту щель. Я несколько раз с силой на него дунул, и комар оставил попытки достать меня.

Вскоре послышался слабый шорох. Затем кто-то привалился к моей спине и затих. Машка пришла, признала, от нее исходило успокоительное нежное тепло.

Наконец все угомонились. Заканчивался длинный, чуть ли не бесконечный день. Его события заново проплывали передо мною. Мой прежний мир, Москва, моя жизнь остались в самом начале, очень далеко, подернулись дымкой, стали почти нереальными. Зато очень ярко вставали картины моего путешествия: испытанные ощущения на лугу, деревня, Степаныч, тетя Шура и кто-то еще, пока мне неведомый. Я здесь нужен, меня здесь ждали, я здесь не случайно, вернулась прежняя мысль.

Незаметно пришло забытье.

Откровенный разговор

– Сашок, вставай! – издалека долетал сквозь сон голос. Призыв повторялся, постепенно приближаясь, становился громче. Я слышал голос моего дедушки, будившего меня утром. Я сплю, еще бы спал, но зачем-то понадобилось вставать.

Наконец я проснулся, открыл глаза, грезы остались позади, но настойчивый голос продолжал звучать наяву. Полумрак. Где я? Кто меня зовет? События вчерашнего дня всплыли в памяти, я узнал голос Степаныча. Но почему темно? Оказывается, меня накрыло упавшим сеном. Маньки нет и в помине – убежала по своим кошачьим делам. Весь в сене, пробрался к выходу и выглянул во двор.

– Сашок, привет! – засмеялся Степаныч, глядя на мой заспанный и неопрятный вид. – Выспался? Слезай, завтрак готов.

«Сашок» – так звал меня дедушка. Совпадение? Случайность? Скорее всего, но мне приятно.

Мишка опять не дает мне прохода, требует уделить ему внимания – глажу, чешу за ушами, разглядываю: здоровенный пес, похож на кавказца, длинная черная шерсть, светлые подпалины на брюхе, лапах. Характер только не кавказца – добрейшая собака.

– Это что за порода?

– Наша, местная. Умывайся, в бане вода еще теплая. – Между тем Степаныч занимался повседневными делами, вроде мелочами, но из таких мелочей и складывается жизнь в деревне. Через двор на веревке висит выстиранное белье, среди него замечаю и свое, тетя Шура постаралась.

В доме меня встречает шипение сковородки, приятный запах блинов, и тетя Шура, бегающая между кухней и комнатой.

– Выспался?

– Д-а-а! Хорошо отдохнул.

Опять садимся за стол, украшенный большой тарелкой с внушительной стопкой золотистых маслянистых блинов. В стеклянных вазочках густая сметана, с вертикально замершей в ней ложкой, земляничное варенье, растопленное сливочное масло. В масло можно макать свернутый блин и сразу отправлять его в рот, очень вкусно, как когда-то в моем далеком детстве, у дедушки. Самовара, украшения стола, нет, кипяток в обычном чайнике – проще и быстрее. Но самовар – хозяин – стоит у печки, следя за порядком. Я нахваливаю блины. Тетя Шура рада, угодила.

Едим молча, а надо бы перейти к главному, важному для меня и хозяев. Как быть дальше? Мне вроде бы надо уходить, нельзя злоупотреблять гостеприимством, а уходить ох как не хочется! Да и хозяева рады мне, но молчат. Может, проявляя излишнюю деликатность, боятся помешать моим планам? Напряжение повисает в воздухе.

– Ты дальше куда? – все же решившись, спросил Степаныч.

– В Александров, родина там моя. – А в груди екает – неужели намекает уйти? Не похоже.

– Хорошее дело. Родня есть?

– Двоюродную тетку знаю, больше никого, растерялись все. А недавно она позвонила, сказала, что моя крестная умерла, девяносто пять лет ей было. На кладбище хочу сходить, ее помянуть, да и других. Сколько уж не был.

– Д-а-а, надо, – заметил Степаныч.

Посидели, помолчали. Каждый задумался о своем.

– А у нас вот с Шурой и того хуже, – решился он.

Хозяева переглянулись и грустно опустили головы к своим чашкам. Степаныч посмотрел на меня, видимо, ожидая вопроса, но я промолчал. Тогда, тяжело вздохнув, он продолжил:

– Сын у нас, Алексей, вот такой же, как ты.

Тетя Шура всхлипнула: – Не могу. – Встала, уткнувшись в платок, и вышла.

– Сел по пьяному делу, пять лет дали. Жена, Ольга, дожидаться не стала, да и нас обвинила: «Не так воспитывали». Уехала с Верочкой, дочкой, внучкой нашей. Только и видели. Ничего о ней не знаем.

– Давно было? – решился я поддержать разговор.

– Лет двадцать. А Лешка к нам так и не вернулся больше. Нет, приезжал, конечно, как отсидел, деньги привозил, большие. Сначала часто, потом реже.

– А сидел где?

– Далеко. В Магаданском крае золото мыл. Там и остался, за шальными деньгами погнался.

Степаныч опять замолчал, помрачнел еще больше и, видимо, решившись, глядя мне в глаза, продолжил шепотом:

– Нет его больше!

– Как? – я оторопел, холодок пробежал по телу.

– Тише! Мать не знает. Смотри, не ляпни.

Я кивнул.

– Года три назад фотография его вдруг упала, стекло треснуло, – Степаныч кивнул за спину.

Я перевел взгляд туда. Вот он, Алексей, в центре, его фотография бросилась мне в глаза еще вчера – светлые волнистые волосы, открытое, доброе, улыбающееся лицо. Только глаза, что-то в них было не так, сквозила бесшабашность. Фотоаппарат вырвал Алексея из стремительного, неудержимого движения. Из него била энергия, но энергия неукротимая и неуправляемая. Трещина на стекле, видимая при дневном свете, перечеркивала лицо наискось.

– Ну и что. Ничего это не значит. Примета только.

– Да, примета… Через месяц, как фотография упала, участковый заехал. Так вроде, посмотреть, как дела в деревне, как живем. Выбрал момент, шепнул мне: «Убили сына». Самородок нашел, крупный, да не поделили в артели… вот и все, – Степаныч тяжело вздохнул. – Взял грех на душу, не сказал матери. Для нее Лешка живой, ждет его, весточки хоть какой. Да видно, сердце материнское все же подсказывает, встанет перед фотографией и заплачет.

– Да уж, беда, – проникшись горем хозяев, отозвался я. – Но жить-то надо!

– Живем, как можем, что поделать, – выходя из горьких раздумий, подвел итог Степаныч.

Хлопнула входная дверь. Зашла тетя Шура с лукошком, полным яиц.

– Куры несутся на всю деревню. Пойду к соседке, поменяю на молоко. Хочешь парного? – спросила она меня.

– Попробую. Смотрю, у вас натуральный обмен.

– Так и есть, так и выживаем, – сказала тетя Шура, откладывая яйца. – Вы что притихли?

– Про Лешку рассказывал.

– Сам себе судьбу выбрал, – неожиданно зло отозвалась хозяйка, – никто не заставлял. Будет о нем. – И убежала.

– Сильная она у меня. Так и живем, держимся друг за друга.

– Хорошо вам, и у вас хорошо. Завидно даже, по-доброму.

– Нашел кому завидовать!

– А что. У меня в жизни рядом такого человека и не было.

Теперь Степаныч деликатно замолчал.

На меня нахлынули чувства, близкие к тем, что я испытал на луге. Вчера неведомая сила дала мне оценку. Сегодня я сам хотел излить душу этим людям, добрым и искренним, за короткий срок ставшим мне близкими.

– И поделиться было не с кем, – продолжил я.

Мои последние слова услышала тетя Шура, пришедшая с кувшином молока, налила мне полный стакан и присела за стол. Парное молоко пахло очень необычно, поэтому я с осторожностью поднес стакан ко рту. Молоко было теплое, густое, на наш городской вкус – не молоко. Хозяева, наблюдая за мной, засмеялись: – Привыкай. – И наш затянувшийся завтрак продолжился.