«Постояльцы черных списков»

Или умер, или лампа перегорела…

Или и умер, и лампа перегорела.

У меня некрепкое здоровье – скорее всего от того, что я рано закончил сосать.

А я и не начинал.

Я – материнскую грудь!

Моя мама протирала соски спиртом: в силу этого я, как мне кажется, и пристрастился к алкоголю; Мартынов и Фролов – созерцатели… lonely old boys; подобного диалога между ними не состоялось.

Оба они ничуть не похожи на воплотившегося Святого Духа, и их роднит не только общий интерес к масонским тетрадям Пушкина; Мартынову ни в какую не удается уснуть, но он все-таки не всегда находится в оппозиции здравому смыслу: Мартынов помолился, закрыл глаза, и с ним начинает происходить что-то ужасное; глазам становится гораздо светлее, чем если бы он их не закрывал, расширяющаяся лавина яркости заставляет Мартынова напряженно ежиться, но все без пользы, глазам уже до боли светло, они накатом приближаются к нежелательной возможности ослепнуть, Мартынов бы их закрыл, но они у него и так закрыты, и Мартынов, решившись на ввод в игру единственного оставшегося у него козыря, снова их открывает.

Его глазам полегче. Мартынов ничего ими не видит, запрещая себе даже помыслить насчет ослеп, не ослеп; наутро все само собой встанет по местам: увижу бегущие по лучам и по луженым капиллярам галактики точеные капли солнца и звездной крови – значит, зрячий я: обошлось, привиделось.

Ну, а не увижу, то не я первый.

Бывает. Случается.

Еще не со мной, но сколько же им можно промахиваться; одна из энергичных женщин Мартынова занималась шейпингом и говорила ему: «Я сейчас покурю, а потом тренироваться».

Выпустив пар в холодном соитии, Мартынов сказал ей: я тоже сейчас покурю, но потом тренироваться я не буду: пить пойду. Ты курить и тренироваться, а я курить и пить: я в тебе, как status in statu, я тратил на тебя свои эрекции, но ты в свое время даже не вспомнишь о том, в какой степени ты обо мне позабыла.

У Фролова с Мартыновым непростые взаимоотношения со светом. В упадке и разгоряченности кому матрешкин гул, кому кротовый писк – на земле девственного мира жестоко царит неспящий голод, но у папуасов Зено и Камба есть по два мандарина: по кислому и сладкому.

Зено сначала съедает сладкий. Выплевывает косточки и воздает благодарение добрым богам.

Сжевав кислый, он безудержно злится; серийно проходится по раскаленным камням мужской харкотой и в исступлении разрывает зубами набедренную повязку – папуас Камба, не просчитывая последствия, поступает совершенно не так. Он благодарит добрых богов, уже отплевавшись.

Зено и Камба настаивают друг перед другом, что каждому из них выпала намного более приемлемая очередность удовольствия и мрака. Настаивают не статично – стоят на своем, задействуя все, что окажется под рукой: летят черепахи, срываются кокосы, свистят дубины; у недружественного им папуаса Мариуса мандаринов не было. Ни кислого, ни сладкого.

Мариус ни на чем не настаивает: для того, чтобы спорить вровень с ними, у него недостает физических сил.

Он лежит ничком у засохших болот, поскорее стремясь сдохнуть.

Его стремление полностью оправдано, но трое недолюбливающих Африку россиян еще хотят жить.

Люди они, как правило, интеллигентные: Котельников – аккомпаниатор, Николай Ищенко – преподаватель музыки в техучилище, «Дефолт» Гальмаков – основной суфлер в театре мимики и жеста: их интеллигентность их как-то не кормит, выталкивая на паперть не только тела, но и души: свои души им, конечно, жалко, однако те их совершенно не берегут и не жалеют; засев в голодных телах, они одичало жгутся тщеславным отвращением к жизни.

Отвращение к жизни – тоже грех. И не маленький – не меньше того, что они наметили; с неохотой, но никуда не денешься, жизнь же у нас не очень складывается, рассудили они, но ничего, мы ее, не мешкая, выправим скорой сытостью.

Котельников, Ищенко, и «Дефолт» запланировали стать бандой; подняли воротники, надвинули тяжелые кепки и грозно покуривают в мрачных зарослях на Мичуринском проспекте.

Они смолят отечественные сигареты, рассуждают о режиме дующих в них ветров, по очереди цитируют пассажи из «Провозвестия Рамакришны»; заметив их серьезную троицу, некая лысеющая женщина испуганно встрепенулась и в тот же вечер вызвала милицию. Не из-за духовного неприятия их внешней отчужденности, а всего лишь выяснить, что у них там к чему.

Приехав по ее звонку, наряд, снимая с предохранителей крепко сжимаемые автоматы, бдительной гурьбой направился в заросли.

В одном ухе длинная серьга, в другом пуговица – вы из Тибета?… как, как?… из Мневников? полагаю, скифство вам ближе эллинизма? В ответ на справедливое требование предъявить документы, предельно сурово держащиеся с представителями власти, Котельников, Ищенко и Вадим «Дефолт» Гальмаков брезгливо сплевывают.

И друзей вяжут, со стороны задней двери запихивают в «козел» и везут на дознание координировать сущность их общественного положения с их же надменным обликом – неведомое… демонстрация спаянных «Я», Возмужание; они трясутся на жестких рессорах и мысли у них учащенно размягчаются – голоса не скулят. Срываются, но без паники.

– Ничего не сделали, а уже повязали, – сказал Котельников.

– Изысканная мы какая-то банда, – нахмурился Ищенко.

– Интеллигентные люди: всегда все через жопу, – разделил их настроение Вадим «Дефолт» Гальмаков.

В их банду был приглашен и козноязычный шекспировед Вениамин Трушевский.

Подобным образом будет лучше, умнее, подобным образом будет на самом деле, я разбит от луны до луны, легкими наркотиками мою колесницу уже не разогнать, нереализованная Самость во вчерашней воде, напрямик к потере корней… на предложение Котельникова наконец-то зажить по-человечески Трушевский ответил отказом

Предприятие, сказал он Николаю Ищенко, – не закончится. Добром. Это. А у меня собака: если ее хозяина, то бишь меня, посадят в кутузку, она этого не переживет. Морально, может, и не сломается, но от голода точно подохнет».

Так… что же… так, что же!… мы не обиде, Вениамин, данной тебе свыше силой ты можешь продлить срок годности этого просроченного паштета; гуляя со своей собакой три раза в день, Вениамин Трушевский наматывал поводок на указательный палец: плотно накрутит и, тряхнув головой, идет к детским грибкам – его слабоумие не терпит возражений. Собака у Трушевского очень средняя – не в плане породы или характера, а в смысле роста и веса, коих в его собаке ни много, ни мало, а именно средне, очень средне, не об этом ли беседовали Будда и Поттхапада? сколько женщин, с какой же начать… собака у Трушевского очень средняя – вроде бы явная причина, чтобы наматывать ее поводок на средний палец, но Вениамин Трушевский, довольствуясь указательным, средний палец на собаку не тратит.

Вениамин Трушевский бережет свой средний палец для людей. Указывать ему людям нечего, а показать им средний как раз самое оно, но средний средним, а указательный, на который Вениамин наматывал семиметровый поводок, у Трушевского несколько растянулся – ни в перчатку не лезет, ни в варежку не складывается: если собака плохо ведет себя, Вениамин Трушевский ей этим указательным пальцем доходчиво угрожает. Качает у нее перед носом и приводит в искренний страх.

Самого Вениамина Трушевского собака не опасается, но его указательный палец она боится, прикрывая тоненькой лапкой и без того потупленные глаза; Вадима «Дефолта» Гальмакова пальцем не запугаешь. Не выбьешь из седла и немытым авокадо. Но после полутора часов в отделении он стал казаться себе обрезанным койотом со слегка измененным – четыре коньячные конфеты – состоянием сознания.

Следующим утром дебелый Вадим решил что-нибудь поменять и взялся худеть для новых побед; не из-за болезни, а лишь силой воли и слишком удачно – у Вадима «Дефолта» Гальмакова просматривается небезосновательная взволнованность, у него появляются мысли: не для той ли я новой жизни худею, что наступает после того, как умрешь?

Когда Вадим достаточно похудел, болезнь в нем все-таки объявилась. Гальмаков нарушил обмен веществ и больше не худеет – научивший его играть в секу Виктор Кухальский шептал ему: не беспокойся, Вадим, все будет хорошо: я в том смысле, что все мы обязательно умрем; припарки, мантры… народные целители; «Дефолт», несколько придя в себя, поправляется и обретает гораздо большие жировые отложения, чем те с которых он начинал худеть.

Вадим Гальмаков выглядит хрупким боровом и старшим кастратом-сопранистом; вскоре он вновь худеет – питается, чем придется, то много, то ничего, все это отныне ему не важно, мое отражение… оно говорит… я стал ровно таким, каким и хотел стать, но надолго ли? вряд ли надолго, со дня на день мне опять предстоит модифицироваться в какую-нибудь сторону; пока же Вадим Гальмаков суетливо пользуется своим положением – фигура у него практически идеальная и под ее приемлемым прикрытием Вадим может подойди к одной женщине, подобраться к другой и сбивчиво заговорить с ней о реальности его шансов ее отыметь, как вы смотрите на то, чтобы немного… побыть вместе? с положительным опытом прочтения Большого, Меньшего и Третьего трудов Рожера Бекона… как… намордник и спесь, лязг и скрежет от опускаемого забрала; Вадим «Дефолт», подходя и заговаривая, до невозможности суетлив, и женщины не скрывают ожесточенного недоумения: мужчина с такой великолепной фигурой, а спешит, суетится, телодвижения недопустимо лишены органичной эстетики, глаза закомплексованы.

Виктор Кухальский, безалаберный фельдшер, выигрывавший у «Дефолта» в секу почти всю его мизерную зарплату, продвигается за добычей для своего члена менее нервно.

Обращаясь к женщине, Виктор Кухальский заранее настраивал себя на ее отказ; в морозный вечер маеты и одиночества Виктор Кухальский со всеобъемлющей усмешкой наступает на соленый лед, он видит красивую женщину и вопрошает ее: «Не хотели ли бы вы прогуляться со мной вокруг Чистых прудов?

Он делает подобное предложение, заранее настроив себя, что они ничего с ним не захотят. Они не хотели, и Виктору Кухальскому на это самодостаточно положить, он заранее настраивал себя на их отказ, но двенадцатого января 2002-го одна неожиданно захотела.

Усмешка с лица Кухальского, разумеется, исчезла; женщина взяла его под руку и Кухальский, чтобы вновь успокоиться, предложил ей сразу же пройтись к нему: сейчас она меня и пошлет, подумал он, а я, вернув на лицо свою всеобъемлющую усмешку, непременно почувствую себя в норме – дистанцированным и растущим.

Кошка умывает своего котенка, в ад попадают и люди и джинны, женщина Кухальскому не отказывает: к тебе, так к тебе, сказала она. Я у тебя еще не была – как там у тебя, кровать найдется?

Кухальский бормочет: найдется, и на его лице ни малейшей усмешки – не добивайте пленных, не окружайте грибников, срывая запоры ничем не заполненного ларца и стеная… происходит что-то непонятное; если бы она меня осадила, я бы смотрел на мир не иноходью, не галопом: рысью… женщина меня не сбросила, она идет ко мне. Спросила мое имя. Я сказал: «Виктор», и она взяла меня под руку еще крепче; непонятно – такое у меня сейчас ощущение. Я всегда держался в отдалении от того, чтобы закачивать в голову негатив, но я, ничего не имеющий перед скотом, не привык к оказанию мне судьбой столь значительных одолжений.

– Улыбайся, Виктор, – прервав его размышления, сказала она. – Ты мне из-за своей улыбки и понравился, но с каждым шагом от нее остается все меньше: ты как себя вместе со мной чувствуешь? Достойней, чем до меня?

– Ага, – ответил Кухальский.

– Намного достойнее?

– Угу…

Виктор разговаривает с ней крайне сухо – неадекватно складывающейся ситуации; лежа со мной, ты все равно бы поглаживала саму себя. В двадцать три часа семнадцать минут ответы Кухальского звучали бы по месту; Виктор с женщиной входят в его двор, где Кухальского ни во что ни ставят – это повелось издавна. Он и сам не помнит с чего конкретно: то ударят, то еще раз ударят; Виктор Кухальский проходит по двору под руку с женщиной, и к нему относятся словно бы он без нее – от перебора света слепнут и ангелы, в голове рождается конечное марево, парни из двора Кухальского подступают к Виктору с целью что-нибудь ему отбить, они же не знают: за себя Виктор Кухальский никогда не дерется, но за себя с девушкой он все же заступится. И за себя с девушкой, и просто за нее.

Виктор Кухальский бьется с парнями из его двора.

Бьется, применяя купленный на задворках Черемушкинского рынка «ТТ», и бьется отнюдь не его рукояткой: пулями из него бьется.

– Пулю вам, – кричит Виктор, – пулю, отравленную моими слезами!

Посмотрев в лицо пришедшей с ним женщины, Виктор Кухальский не видит в нем даже слабого мерцания благодарности. На ее лице ужас – на распаленной физиономии Виктора Кухальского тотальное отсутствие усмешки, а перед ее лицом несколько трупов.

Виктор Кухальский не считал количества выстрелов, и он не в курсе, остались ли патроны в его «ТТ» или все они ушли на парней из его двора, но, не увидев в ее лице никакого восхищения от совершенного ради нее поступка, Виктор Кухальский приставил пистолет к собственной голове. Остались ли в нем патроны, не остались, спущу курок и тогда уже станет ясно, продолжать ли мне приводить в мой родной двор эту женщину или расстаться с ней, ни о чем не сожалея – расстаться как с ней, так и с жизнью; обе они для меня имеют значение, но не равнозначное: от этой женщины жизни во мне не прибавится, а жизнь мне женщин еще предоставит, но остались ли в «ТТ» патроны, не остались? остались, не остались? обнаружатся, не найдутся? сейчас я спущу курок и все быстро выясню. Определенно…

Виктор спускает.

Один оставался.

Она пойдет за ним, он поведет ее; Виктор Кухальский застрелился в своем дворе, но знакомому с ним, через Вадима «Дефолта» Николаю Ищенко хотелось чего-то такого. Она пойдет за ним, он поведет ее – ему хотелось именно этого, и, страдая от недостатка женского внимания, Николай Ищенко дошел до того, что уговорил свою родственницу наносить на стены женских туалетов рекламирующие его надписи.

«Подруги, если вы желаете познакомиться с настоящим мужчиной, звоните по телефону 962-54-73».

«С настоящим мужчиной можно связаться по телефону 962-54-73 – не пожалеете».

«Поверьте, девочки – настоящий мужик ждет вашей ласки. Его легче всего найти по телефону 962-54-73».

Но преподавателю музыки в техучилище Николаю Ищенко никто из женщин так и не позвонил: не обманула ли меня моя родственница, размышлял Николай, она же себе на уме – представит белого кролику и тут же включает духовку… я бы ей и за своей могилой ухаживать не доверил. Наверное, она меня обманула – ничем неизменность моего статуса в женском мире мне не объяснить.

В женском мире, как в нелегально снятой квартире – Николай Ищенко ничуть не инсценирует перед ними свою ужасающую робость; она пойдет за ним, он поведет ее: недоступно, недоступно, великолепно и недоступно, Николай Ищенко обделен в удовольствии почувствовать себя состоявшимся – состоявшимся кем бы то ни было, лишь бы с кем-нибудь.

Восьмого февраля 2001 года Николаю Ищенко позвонила женщина.

Николай взмахнул редкими ресницами; звонящая дама помолчала и на первый раз обошлась без колких попреков.

– Не знаю, туда ли я попала, – сказала она, – но мне бы поговорить с настоящим мужчиной. Он у вас?

– Это я, – сказал Ищенко.

– Ну… здравствуй, – сказала она.

– Привет, крошка…

– На моей работе вокруг меня одни пидоры…

– Приезжай. Исправим.

Я перевариваю сигаретный дым, слежу через тебя за социокультурной динамикой нашего века; о, miа bambinа! с тобою я опять не тот, кем был с крестьянкой Ланселот; у Николая Ищенко ничего не сложилось и с кордебалетной танцовщицей Екатериной Пузновой.

Впоследствии, сказав ему: «нам незачем было повторно встречаться: я и после первого раза поняла, что мне с тобой даже в одном городе жить неприятно», она подарила Николаю Ищенко диск для медитаций. Главным образом с вещами Сермена – «Портрет романтики», «Воспарение», «Возможно, это любовь»; Екатерина Пузнова потратилась на него не случайно: неспокоен Николай Ищенко.

Он не ощущает себя своим ни под солнцем, ни под луной, и, поставив этот диск, Николай Ищенко налил пол-литровую чашку грушевого дюшеса, помассировал бока и нескладно растянулся на кушетке; на первом же произведении преподнесенный ему альбом раздражающе запрыгал: он прыгает и скачет, Николай Ищенко дрожит от ненависти – прыгающий диск здесь не основное, он только дополнение, последняя капля…

Жизнь, жизнь. Жизнь, дерьмо, дерьмо, жизнь. Жизнь, дерьмо, погодите… постойте… в этом что-то есть; совершенно неожиданно для себя Ищенко начал поступательно догадываться.

Диск прыгает, и Николай Ищенко под его прыжки чуть-чуть медитирует.

Если жизнь так устроена, то не мне ее перестраивать, но в эти минуты я начинаю догадываться о чем-то краеугольном… о чем-то пугливо отвергаемом наивными апологетами иллюзий; я всего лишь начинаю догадываться, но я, похоже, определил, чего мне держаться: каких берегов, какой благословенной отмели…

Диск все прыгает. Не успокаиваясь, задает тон – диск для медитаций. Облагораживает, проливает свет, Николай Ищенко под него медитирует и кое-что уже постигает; Мартынов, вероятно, постиг не меньше него.

Находясь в трех километрах от Дмитрова.

Как он попал на эту дачу, Мартынов, конечно же, помнит, но дело прошлое. Ему постелили на втором этаже нестандартной бани – внизу сама баня, сверху целая комната с кроватью и большим балконом; Мартынов сидит на балконе с бутылкой водки, он смотрит на звезды и заинтересованно размышляет о дальнейшей судьбе православия: неофитов у него крайне мало. Старая паства регулярно умирает. Но это даже хорошо, что последователей у православия становиться меньше: истина же не может пребывать там, где много людей, и, чем меньше их становится, тем это направление и вернее. И если из него выйду и я, то оно еще больше приблизиться к истинному: с моим выходом не покинувшие его счастливцы будут гораздо ближе к Господу, чем со мной в мутном потоке.

Со второго этажа ведет весьма трудная лестница.

Мартынову больно вспоминать о том, что такое женщина; он не подает заявку на костюмированный парад состоявшихся самоубийц и думает: в Москве у меня тоже второй, и еще позавчера меня с него рвало после чашки чая, приготовленного так, как его пьют в Монголии – с солью, мукой и топленым маслом.

Лестница без перил и со слегка подвижными ступеньками. Мартынову интересно проверить пьян ли он или как – Мартынов идет по ней вниз, доходит до земли не кубарем и снова поднимается на балкон, выпивает еще где-то двести и, посмотрев на звезды, возвращается к лестнице. Нелегко… секунд по тридцать на ступеньку; Мартынов не падает, он стоит на земле и уже с нее смотрит на звезды: до звезд далеко, до второго этажа поближе, и Мартынов идет по трудной лестнице вверх.

Мартынов на балконе, он допивает водку: если не закончу себя проверять, точно убьюсь – мысля, он импонирует себе, и идет к лестнице; когда он проходит мимо кровати, его заносит в ее направлении: Мартынов в кровати, и ему бы уснуть, но, лежа на остром накрахмаленном пододеяльнике, Мартынов понимает: нет, я не пьян, но проверить бы следует – в его голове вертится недостоверная легенда о двух московских студентках.

Прогуливаясь по Царицынскому парку, они болтали о тряпках и косметике; девушки берегли честь, и кто-то невидимый сорвал с них одежду и, несмотря на их отчаянное сопротивление, последовательно над ними надругался.

Они чудом не обросли крыльями. Кто с ними такое сделал – Бог ли, дьявол? этого они не знали. Домой они вернулись вовремя, но это были совсем другие люди: не подсыпай в угли серу, не повышай голоса в церкви; Мартынов встает с кровати.

Он у лестницы – сотворение единственного шага и кроткая секунда невесомости между небом и землей, между жизнью и переходом… Мартынову повезло лишь в одном. Когда его занесло по направлению к кровати, он в ней все же уснул – тем безоружным мужчиной, которым, выйдя из мамы, Мартынов и остается.

Он нередко спал с этим мужчиной.

С жизнью в себе и без женщины.

Мартынову не снилось литовское божество Раугупатис, настоятельно требующее приносить ему в жертву молодых пестрых кур. Он видел нечто иное. Дергал закрытым глазом, кому-то подмигивая во сне – тропа к любимой выложена черепами свирепых буйволов, до двадцатого века еще далеко, но семейную чету Дженсенов уже сбросили с поезда: Френк и Полли Дженсены были нечасто преуспевающими фермерами, и с поезда их сбросили потому, что они отказались отдать свои тощие кошельки лютовавшим там грабителям.

Внимательно смотря на бандитов, Полли Дженсен настороженно вглядывалась нет ли среди них известного на весь Колорадо Стена Уильямса. Прямого человека с непререкаемой умственной зрелостью – несведущего в методике снятии заговоров и хладнокровно убившего четырех-пяти шерифов.

Стена Уильямса среди преступников не оказалось.

«Полли, крошка, рыбка, уступка провидения, цветочек… ты где?!… извини за глупый вопрос… поскольку я рядом с тобой, ты рядом со мной»; небогатые фермеры катились вниз по песчаному косогору. Френк Дженсен задел головой большой беззвучный камень, и, догнав катившуюся чуть впереди Полли, сильно ударился лбом уже об нее.

Об ее голову.

Как в бильярде.

Поднявшись на ноги, они почти ничего не помнили: то, что они семейная пара, Дженсены не забыли, но не более – Френк растерянно молчит; безмятежность… скорая разлука. Теряющая реальные очертания надежда, сдержанная встреча нового вздоха-дня… преодоление супружеского долга, мотыга, суровость потомства; Полли вдохновенно вопиет:

– Я знаю, кто ты!

– Да откуда, – отмахнулся Френк.

– Ты – Стен Уильямс, – сказала Полли, – Божий бич для шерифов и не изживаемое бельмо на глазах всего, что ни есть святого!

Не поспешив ей возразить, Френк Дженсен озабоченно задумался: она произнесла знакомое имя – шерифы, одинокие ночи в холодных прериях, засохшая кровь на сапогах… знакомое имя… мое, наверное. Криво усмехнувшись, он уставился на свою жену Полли со снисходительным презрением.

Он же Стен Уильямс – что ему какая-то потрепанная баба.

– Мои извинения, крошка, – сказал он, – но дальше я как-нибудь один. У меня же на хвосте полштата: обуза ты для меня.

Ей не пристало с ним спорить.

– Твоя правда, Стен, обуза я для тебя, – вздохнула Полли. – Будь осторожен, поскольку награду за твою голову тут обещает каждый столб: живую или мертвую, не приведи, конечно…

– Не волнуйся, крошка, – перебил ее Френк. – Не о чем тебе волноваться: во-первых голова во мне не главное, а во-вторых где этим шакалам взять легендарного Стена Уильямса! Его и пулей с коня не собьешь…

– Тебя, – поправила Полли.

– Меня и пулей с коня не собьешь, и облавой с землей не сравняешь. Я же Стен Уильямс! Мне, бэби, приходилось ночевать и под стоявшей собакой!

Расстались они без объятий; Полли, разумеется, заплакала, но она проливала слезы вдалеке от истерики – она же жена Стена Уильямса, ей непременно следует быть ему под стать.

Бывай, крошка. Сходи в баню и грей постель. Увидимся, когда увидимся; безрезультатно вспоминая, куда же делся его конь, Френк Дженсен быстро зашагал к видневшимся в туманной дымке скалистым склонам.

Зачем он приближается к скалистым склонам, Френку Дженсену никто не сказал, однако он шел крайне уверенно, и вылетевший словно бы ниоткуда всадник ничуть не ослабил железную волю Дженсена, полнокровно заключавшуюся в легко исполнимом желании идти. Куда бы там ни было – главное, уверенно.

Иду один. Иду по родной земле. Иду уверенно, иду, иду, устаю идти, какой-то ад, к чертям, к чертям…

Френка Дженсена ничуть не унижала перспектива изъятия у всадника его коня; прихватив за узду пегую толстую лошадь, он уничижительно прошипел:

– Твою лошадь я забираю себе. А ты слезай и меня не задерживай. Сам знаешь, кто с тобой разговаривает.

Шипящий Френк Дженсен подавляет и бычится, но всадник исполнять его приказ не рвется – лишь удивленно разжимает потрескавшиеся губы и недоуменно поглаживает магазинную винтовку модели О. Ф. Винчестера.

– И с кем же я разговариваю? – спросил он.

– Ты разговариваешь с самим Стеном Уильямсом, – ответил Френк, – белым человеком с наичернейшими намерениями по твою душу. Тебе это имя что-нибудь говорит?

Всаднику это имя что-нибудь говорило – его рыжие волосы настолько встали дыбом, что даже шляпа слетела.

– Ты Стен Уильямс? – ошеломленно спросил он.

– Понял теперь с кем дело имеешь? – переспросил Френк. – А раз понял, то и нечего время тянуть. Слезай с лошади.

– Сейчас слезу… Стен, ты прости мне мое любопытство, но ты никак безоружен?

– Я, глупое ты создание, на то и Стен Уильямс, чтобы хозяиничать на темных дорогах и без оружия. И тебе бы стоило со мной не препираться…