«Постояльцы черных списков»

– Не надо мне целую, – отводя его руку, сказал Юрий Маркевич. – А если и надо, то нельзя. Дай я твоей затянусь: придавило меня чего-то.

Как он там, с кем, Берендей Циркуляр? кто не помнит его обесценившиеся вздохи о Родине… правда в том, что господрывники стреляли ему в затылок, ты уверен?… нет. Но попали они именно туда – Леонид Самсонов передает Маркевичу сигарету, Юрий глубоко затягивается и ему хорошо, одухотворенно, боль прервется и пойдет теплый дождь, принадлежность к христову воинству все-таки большая радость; ты был со мной, святой дух – спасибо, благодарю, сейчас тебе пора к кому-нибудь еще…

Маркевичу хорошо, но вскоре уже плохо; в голове застучало, в сердце удушье, неочерченные границы моего сознания только грязные выдумки? короткая память, бессильная злоба… взирая на его мучения, «Сансара» Самсонов взволнованно посоветовал ему:

– Ты дым-то выдохни. М-да… Выдыхай! В сию же секунду! Смотреть на тебя боязно.

Маркевич чихнул, выдохнул и ему гораздо легче; кровообращение нормализовалась, и Юрий Маркевич расчувствовался: совсем я, как ребенок, подумал он, все трое моих детей у деда-чудака возле Ярославля, но сам я как ребенок – Петрушка у Стравинского, в принципе, погибает, а я чем-то похож на его тень, закрывшую все небо над театром и грозившую всем оставшимся в живых замурованными в бубенцах микробами сибирской язвы…

– Ты чему улыбаешься, Юра? – удивляясь скороспелости случившихся с ним перемен, спросил Самсонов.

– Совсем я, Сансара, курить разучился, – ответил Маркевич. – Но ты все же не вздумай говорить о данном происшествии моим детям. Мало ли что – еще презирать начнут.

У Юрия Маркевича три веселых сына, и в тех случаях, когда они узнавали о нем правду, презирать отца им чаще всего было не за что; отпрыскам Маркевича на всех троих двадцать пять лет и сейчас они в пригороде Ярославля у его старика Михаила Николаевича.

До этого лета они с ним ни разу не виделись, а как увидели, сразу же приняли в свой круг. Исподтишка орут в уши, по очереди оттягивают за длинный нос; Михаил Николаевич стоит на твердой позиции сохранения привычного образа жизни не жаждущим крови серьезным стариком; он еще никогда не сталкивался с подобным обхождением, но что поделаешь, терпит, не выгонять же их из дома – он бы, может быть, и выгнал, но их же трое: еще не известно, кто кого выгонит.

Без рукоприкладства, теша их самолюбие, он держался два месяца.

Стараясь подыгрывать им в жестокие играх, Михаил Николаевич запрокидывал голову, терял рассудок, перекусывал в забытье дряблые самокрутки; он изображал для них и забиваемого камнями волка, и поколоченного палками шанхайского ворюгу, и свергаемого при помощи вил царя-государя Ерему, но в самом начале третьего месяца терпение у него истощилось. Как пар из остывшего трупа выветрилось.

Хаотично перекрестившись, Михаил Николаевич с постной физиономией стремительно заковылял к хозблоку.

Не жалея сил и припадая на левую ногу – это он побегал с внуками в футбол; Михаил Николаевич как бы техничный форвард, к примеру Пиппо Индзаги, а они защитники-убийцы: Джентиле, Горлукович, Айала; внуки услышали, как со стороны хозблока застучал молоток, сгрудились у крошечного окна, и неистовый Валя тихо спросил:

– Дедушка Михаил, ты там?

– Я там, вы здесь, – ответил старик. – Но для меня здесь уже я. А вы, ребята, для меня уже там.

– Не принципиально… А делаешь ты что?

– Дверь изнутри заколачиваю.

У Юрия Маркевича трое детей и одна жена. Еще и отец. За заколоченной изнутри дверью хозблока – не первые сутки отсиживаясь без воды и пищи.

У его друга «Сансары» Самсонова детей нет: просто жена. А у ее жены любимый человек. Критик Невягин.

Петр Невягин ее очень любил.

Очень. И долго. Очень долго – на всем протяжении своей любви преднамеренно скрывая загулявшее в нем удачное чувство.

Невягин скрывал чувство за ширмой иронии и за матерчатым щитом спеси, и, кроме нее он никого не любил, считая, что его тоже никто не любит: ни она, ни прочие люди, но речь о жизни и смерти, и моросящим апрелем 2001-го Петр Невягин неожиданно сообразил: меня же многие любят – скрывают свои чувства за ширмами и всем остальным, но тем не менее любят, я-то знаю, я же такой же….

Та, которую он любил, не язвила и не издевалась. Ни над ним, ни над собой; всматриваясь в Невягина с апокалиптической поволокой, она укладывала свою руку поверх его. Печально, но и ласково: женщина в юбке ниже колен и мягким взглядом на мужскую мудрость.

Обманывая Невягина правдой, она не старалась понравиться веку. Жила и обманывала. Обманывалась, живя. Не впервые – какая у нее по счету жизнь, столько же у нее и крошечных выемок на прикрытом недорогой стрижкой темени.

Ее муж Леонид «Сансара» Самсонова тратил на стрижку еще меньше нее; на его голове растрепанные и нередко сальные волосы, в кармане у него музыка. «More best of Leonard Kohen».

«Сансара» Самсонов весьма рад, что в кармане как раз эта музыка; внимая Коэну, слушая Леонарда под падение снега с далеких крыш, Леонид Самсонов вспоминал свои первые впечатления от книг того же Коэна – от «Любимой игры» и «Прекрасных неудачников».

Первые впечатления остались в нем и последними, но «Сансара» Самсонов от этого не хрипел и не мрачнел: его первые впечатления от книг Коэна были впечатлениями не от усыпляющих скетчах и стертой азбуке; потерянно кричат незримые бесы, из дорогих автомобилей вылезают неподготовленные к концу света тыловики, у Леонида Самсонова в кармане музыка и ему приятно, что у него есть желание поделиться и хотя бы с кем-нибудь разделить вечернюю радость; меня не мучает опасение быть узнанным – если бы из моего бедра вытаскивали гвоздь, я бы вопил гораздо громче, чем когда его в меня вбивали; заметив коренастого мужчину с выразительной плешью, «Сансара» Самсонов направил к нему свой дружелюбный возглас:

– А вы знаете, что я несу в кармане музыку?

Некто из института международных социально-гуманитарных обрушился на «Сансару» косым взглядом.

– А ты знаешь, что мне на это положить? – прошипел он с ненавистью. – Знаешь? Или не дано?

Леонид Самсонов с ним не пререкался. Ведь у этого мужчины нет в кармане музыки, у него и карманов-то нет; джентльмен же совершенно голый. Как зимнее поле в начале конца света.

Ступая голым, он упрямо продирается к подвижному горизонту и у него в кармане нет музыки. Нет у него и молитв, чтобы забыть их перед тем, как запомнить.

У него и вещей-то нет.

Только эрекция.

Мартынов полагается на нее не чаще, чем он – загорает на крышах, снует между пней. Не просит о смене.

– Прощай! – крикнула ему на Пролетарском проспекте самобытная Светлана Рогожина.

Морально истерзанный Мартынов познакомились со Светланой, когда шел дождь; Мартынов сворачивал в Филипповский переулок под синим зонтом, она несла свой зонт в сложенном виде, и Мартынов спросил у нее: «сейчас сильный ливень, и вы под ним мокнете. Я под зонтом, а вы под дождем. Ваш зонт, наверно, не исправен?»

«Он исправен».

«Тогда у вас, вероятно, не исправно что-то другое… К примеру, голова» – Светлана Рогожина не была похожа на больную. В их первые девять ночей она не говорила Мартынову как ее зовут, и, посмотрев на нее после отчетливо расслышанного крика, Мартынов вдруг понял, что, как бы она ни пыталась сделать ему больно, она причиняет боль лишь себе.

На всем протяжении его сердечной мышцы что-то импульсивно заекало, и он осторожно, чтобы не спугнуть отчетливость неровного постукивания, улыбнулся.

Ветру нелегко долго стоять на одном и том же месте, и в прошлые годы остаться в живых казалось Мартынову важнее, чем сейчас, но она тут ни причем, с ней бы он…

– Прощай! – снова крикнула она.

– Прощаю, – с готовностью сказал Мартынов.

Слово за слово и обратно; на улице уже смеркается, и Мартынов начинает неприятный разговор с пораженной его реакцией дамой.

Михаил «Вальмон» Кульчицкий, в отличии от Мартынова еще не изучавший «Болезни личности» Теодюля Рибо, торопясь в гости, скользит через гаражи; вокруг ни фонаря, ни отделения, рядом с Михаилом какая-то маленькая девочка вытаптывает босоножками присвоенную Адамом землю и никого, как будто, не боится; пока Михаил Кульчицкий не спустился с холма и не хлопнул подъездной дверью, они так вместе и передвигались.

В гостях «Вальмон» выпил, посидел, после неразумного чередования водки с вермутом подумал было затянуть «Ванинский порт», но хозяева воспротивились – выпихнули «Вальмона» из квартиры и пиджак с ботинками сбросили ему уже из окна.

Михаил Кульчицкий, оглядываясь, собирает свое имущество. Он не может удержать зрение от перехода вовне, и, не успевая отойти от огней этого дома в полный мрак, обращает внимание: все та же девочка, появившись, словно бы и расставались, вновь рядом с ним… крадется и делит дорогу; полюбив в Сызрани, потеряв невинность в Калуге, придя в себя в… еще не придя, Михаил Кульчицкий ее пожалел: она, наверное, испугана. Тереться бок о бок с незнакомым мужчиной в такую темень не каждая выдержит молча; смелая девочка, я бы в ее положении и, будучи в обмороке, так стойко бы не держался.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.