Анналы тенниса

Очень жаль, что рабат сейчас не является частью внутренней отделки теннисного корта. Многие хорошие мячи, теперь могут взлететь из пентхауса и быть потеряны для нападающего; тогда как, попав на дюйм или два ниже, они, возвратившись на корт, возможно, решили бы удар, игру или даже сет. В интересах последнего, вероятно, и было первоначально установлено это приспособление; ибо до недавнего времени не было принято было отбивать мячи, которые касались крыши. С технической точки зрения крыша всегда считалась полезной; она служила для защиты игроков от солнца, ветра и дождя, но не для усложнения их игры, как это делали боковые и торцевые стены, а также и другие преграды, ограничивающие площадку. Такая практика применялась, без сомнения, вплоть до 1800 года121, и это объясняет использование рабата.

Вся внутренняя часть корта красилась в черный цвет. В то время (1767) краску собственноручно готовил придворный мастер, и де Гарсо дает рецепт его приготовления: полбочки бычьей крови, четырнадцать бушелей ламповой сажи, и десять – бычьей желчи, для того, чтоб ее разбавить. В наши дни для этого приглашают художника, и хозяин теннисного корта больше не смешивает краски и не красит свой корт сам. «Когда корт много используется», – говорит де Гарсо, – «этот цвет обновляется дважды в год. Пол и крыша сохранили свой естественный цвет. Очевидно, что черный цвет используется для того, чтобы на его фоне игроки могли более легко воспринимать белый мяч.

Наружные стены вокруг входа также выкрашены в черный цвет, как знак, что здесь находится корт. В Испании теннисные корты белые, а мячи черные.»122

Хотя в Англии, насколько нам известно, корты всегда были выкрашены в черный цвет; Скаино говорит нам, что «во Франции они имеют черные стены и белые мячи», из чего следует, что это также было французским изобретением.

Помимо окраски в этот мрачный, но полезный цвет стен, столбов и прочих принадлежностей корта, им были также отмечены некоторые линии на полу; две в направлении вдоль длины корта, а именно: О, О, которая делит поровну всю площадь игровой площадки вдоль, от конца до конца; и другая, Р, около 13 футов в длину от «опасной» стороны торцевой стены, параллельно боковой стене и на расстоянии 7 футов от нее; это называется проходной линией (pass-line). Все остальные линии проходят поперек игрового поля и служат для обозначения «погони», которая будет объяснена ниже. Все эти линии должны быть 2 дюйма в ширину. В Англии они обычно окрашены в желтый цвет, за исключением последней линии галереи, которая часто (но ошибочно) окрашивается в голубой цвет.

Те буквы на планах, которые еще не были объяснены, это: R, главный вход, и s- буфет для закусок.

Буквой Z на стороне подачи в Jeu Quarré, обозначено место для своего рода маленькой катапульты, которую маркер использовал для подачи первому игроку, когда корт использовался для jeu du volant, или игры воланом. Эта игра была модной в прошлом веке, но не пользовалась широкой популярностью, так как была чрезмерно утомительной и дорогой. В моду ее ввели его главным образом регент Орлеанский, и в него всегда играли на теннисном корте. Де Гарсо описывает эту игру.

На рис. 12 изображен Jeu á Dedans, видимый из самого деданса, в котором сидят зрители. Этот и следующий рисунок, 13, также взяты из книги де Гаро. На последнем изображен Jeu Quarré, видимый из боковых галерей, причем, чтобы показать нам как можно больше внутреннего пространства, на рисунке нет бокового пентхауса, а также защитной сетки на окнах деданса. В Jeu Quarré мы видим всю длину корта с окнами, над некоторыми из которых задернуты занавески, столбы, поддерживающие крышу, игрок на каждом конце, тот, что находится на стороне подачи, кажется, собирается ударить по мячу, который он держит в руке, а позади него, у пола в торцевой стене – маленькая «опасность», или trou. За игроком на другом конце-решетка, видимая в перспективе, пентхаус и рабат над ней. У входа на сторону подачи стоит маркер с ракеткой в руке.

На рис. 12 мы видим тамбур. На обеих рисунках фигуры игроков слишком высоки, чтобы быть пропорциональными; но лучше всего было бы точно воспроизвести гравюры де Гарсо, даже с их недостатками.

Таков был французский теннисный корт в 1767 году, тщательно спланированный и описанный для Академии наук. Книга де Гарсо, исторически наиболее ценная, содержит некоторые дополнительные сведения, которые, однако, должны быть отложены на данный момент.

Теперь настало время возобновить и как можно скорее завершить рассказ зарубежной истории игры, начиная с того момента, на котором мы его оставили.

Граф д'Артуа (Comte d’Artois), который очень любил ла-пом, получил на теннисном корте еще более суровый урок, чем тот, который был преподан молодому принцу де Конде, о чем говорилось выше.

Рис. 13. Jeu Quarré из книги Ф. де Гарсо «Искусство паумье-ракетьеров и ла-пома»

В конце мая 1780 года123 он играл партию в одном из главных площадок на улице Мазарини, и тогда его мастерство было далеко превзойдено мастерством его партнера. Вскоре он начал раздражаться из-за собственной не успешности и постоянных аплодисментов, которые его партнер получал от зрителей; и, используя некоторые грубые выражения, которые тогда слишком часто употреблялись персоной даже самого высокого положения, приказал всем выйти из дедансов. Остался один офицер, которому принц крикнул: «разве вы не слышали, что я сказал?» «– Да, конечно, монсеньор, – ответил он, – но так как я не тот б.… и не тот п.… п.…, о котором вы упомянули, то я остался здесь.» Принц молча прикусил губы.

Главными любителями в Париже в это время были месье Дежобер (Desjobert), де Кан де Шатвиль (de Can de Chatteville), де Бертемон (de Bertemon), де Вомард (de Vomarde), Менье (Meunier) и маркиз де Шампсене (Marquis de Champcenet). Первый из них, обладавший, по-видимому, незначительными достоинствами и слабым телосложением, вскоре достиг, однако, превосходства над всеми остальными: он был учеником великого Массона (Masson), которому во всем подражал. Когда он брал уроки у своего инструктора, он имел обыкновение носить обувь, подошвы которой были утяжелены свинцом, чтобы приучить его к бегу делать дальние и трудные удары. Все остальные обладали каким-то особым совершенством; но их имена и стили вряд ли сейчас кому-нибудь интересны.124 Еще одним игроком, отличавшимся тонкостью игры, был месье Лаббе (Labbé). В Лионе лучшими теннисистами были месье Рикар (Ricard), отличавшийся исключительным мастерством, Имбер (Imbert), особенно хорошо игравший в четыре руки, и многие другие125.

В «Тайных мемуарах» (Mémoires Secrets) [летопись, являющаяся одним из самых подробных и авторитетных источников по истории Франции второй половины XVIII в.], датированных 5 июня 1780 года, говорится, что упомянутый граф д'Артуа, чтобы уберечь себя от подобных оскорблений, которых едва ли можно было избежать в публичных местах, начал строить для себя частный корт на Вандомской улице (Rue de Vendôme), на бульваре, рядом со своим дворцом в Тeмпле (Temple). Этот корт был известен П. Барселлону (P. Barcellon), который написал очень важную небольшую книгу, названную «Régles et Principes de Paume»,126 на которую мы будем ссылаться далее. Барселлон,127 сам великий игрок, а также писатель, замечает особенность этого корта, которая будет оценена теннисистами. Все углы отверстий были острыми, так что мяч, который касался внутреннего края, обязательно входил в отверстие (enter)128, и только те, которые ударяли по самому краю, могли отскочить на площадку. Этот старый корт, до того, как его переделали, был ареной триумфов великих Шаррье (Charriers), отца и сына.; младший из них, Амедей (Amédée), принимал подачу с невозмутимым хладнокровием и по одиннадцати раз подряд возвращал мяч из пентхауса с лета закручивая его в дедансы. Он был первоклассным игроком своего времени, хотя у него были деформированы обе ноги.

Женщины-игроки не были редкими в этот период: около 1760 года появилась мадемуазель Бунель (Bunel), которая играла довольно хорошо и часто участвовала в матче с принцем де Конде. Однако она никогда не одевалась по-мужски, а довольствовалась короткой юбкой и легким жакетом, что нисколько не ограничивало ее подвижности, с которой она летала из стороны в сторону по двору: по словам тогдашнего историка,129 еще иногда играла даже в шестидесятилетнем возрасте. Он еще более суров к жене Массона, которая держала корт на улице Гренель-Сент-Оноре (Rue Grenelle St. Honoré), будучи в то время на двадцать девятом году жизни, обладала крепким запястьем и некоторыми способностями к теннису, умела хорошо подрезать мяч; но обладала чересчур придирчивым, ревнивым и угрюмым нравом, который заставлял ее ссориться из-за каждого удара, в то время как маркер боялся высказать ей неблагоприятное мнение, опасаясь получить после этого один-два удара мячом по телу и скудный обед. Сам Масон, желая сохранить спокойствие в семье, всегда соглашался со своей «маленькой Коко», как он ее называл, в ее суждениях, и несчастный любитель вскоре был вынужден смириться с некоторыми потерями и покинуть корт, чтобы не оставаться дольше и не участвовать в битве.

Однако, как справедливо замечает de Man***oux, если бы женщина, обладающая достаточной силой и умением для игры, а также обычными прелестями и привлекательностью своего пола, сделала теннис своей профессией и держала корт, то нет никакого сомнения, что ее коммерческий успех был бы огромным.130

Корт графа д'Артуа, последнего из трипотов, постигла судьба жил многих его предшественников: он превратился в театр, как и большинство придворных семнадцатого века. Там нашли свой приют сначала Фоли-Майер (Folies-Mayer), потом Фоли-Нувель (Folies-Nouvelles) и, наконец, Театр Деазе (Théâtre Déjazet). В 1780 году, когда он был построен, он уже был почти редкостью в Париже. И если в 1657 году в городе было, как мы уже видели, более ста кортов, то к концу XVIII века, включая этот, осталось не более десяти:131

2. На улице Борепэр (Rue Beaurepaire), но мало посещаемый.

3. На улице д'Экуфф (Rue d’Ecouffes), последний в квартале Марэ (Marais) и столь же мало фешенебельный.

4. Очень старый корт Сен-Мишель (Saint-Michel) на улице Фран-Буржуа (Rue des Francs-Bourgeois), содержатель которого Грапен (Grapin), отличил именем Jeu de Paume de Monsieur, хотя граф провансальский, уже очень толстый, вероятно, никогда не ударил в нем ни по одному мячу. В 1862 году в нем была оборудована типография Rignoux.

5. На улице Вердере (Verdelet), уже упоминавшийся.

6. Корт знаменитого Массона на улице Гренель-Сент-Оноре (Rue Grenelle St. Honoré), который, кроме упомянутого выше, был единственным, сохранившимся в квартале Лувр.

7. Другой, более важный корт Массона на улице Мазарини (Rue Mazarine), с проходом, выходящим на улицу Сена (Rue de Seine).

На этой же улице:

8. Трипот Бержерона (Bergeron)132, еще одного великого игрока.

9. Трипот, который содержал Кормье (Cormier).

10. Трипот Девертью (Desvertus).

Массон133 родился в Париже в 1740 году, и в возрасте двадцати пяти лет мог победить всех своих соотечественников и современников. Самым грозным для него соперником был Шаррье (Charrier) старший, который в то время держал Jeu du Comte d’Artois. Последний отвечал на самые трудные удары с такой легкостью, что долго не было ясно, кто из этих двоих игроков имел превосходство; он также имел самый сильный и точный удар с лета своего времени…, и сам атаковал с большой точностью, когда играл против Массона. Оба эти игрока прекрасно играли с лета, но Массону удавалось постоянно направлять мяч в разные стороны далеко от соперника, так мастерски, что мог дать противнику фору в «почти пятнадцать». Шаррье же, никак не мог угадать, куда будет направлен мяч и какую позицию ему выбрать; удивляясь неожиданным атакам противника, он мало-помалу терял силы атаки, не способный противостоять игроку, который всегда держал его в напряжении внезапным и неожиданным характером своего удара. Каждый из них давал повод для восхищения своей выдумкой и находчивостью галерее, всегда переполненной зрителями, наблюдавшими за их состязаниями; но Массон был хитроумнее, и, благодаря этому качеству, только он один из всех французских игроков мог победить грозного Шаррье. Одним из величайших матчей, когда-либо выигранных Массоном, был тот, который он сыграл против Клерже и Шаррье перед королем на корте в Фонтенбло, дав фору в «половину пятнадцати». Против лучших из дилетантов он также играл матчи, создавая себе какие-либо трудности. Одна из них состояла в том, что он должен был подавать, сидя в бочке, в которой он оставался после каждого удара и из которой он постоянно выпрыгивал, чтобы вернуть каждый удар, посланный любителем. На стороне приема он снова ожидал подачи, сидя у решетки в своей бочке, которую ему пришлось поспешно покинуть, чтобы сыграть свой первый удар, и в которой он был вынужден укрыться по условиям матча, прежде чем любитель снова вернул мяч. Выпрыгнуть из бочки, подбежать к мячу и сыграть его, а потом снова усесться в бочку, казалось, можно было всего за одно мгновение!

De Man***eux сообщает нам, что Массон носил очки, что в то время было весьма необычной вещью. Барселлон говорит, что он был изобретателем хитроумного, казалось бы, невозможного удара по мячу, который падал перпендикулярно от пентхауса, так близко к стене, что только он мог только принять его на свою ракетку и, фактически перебросить его через сетку. Однако, этот прием осуждался Барселлоном, так как противоречил тому принципу тенниса, что мяч должен быть возвращен ударом ракетки; «ибо, – говорит он, – если бы я имел право держать мяч на своей ракетке в течение четверти секунды, то я имел бы и право держать его там четверть часа, продвигаться с ним до самого шнура, чтобы бросить его туда, где мне бы казалось, лучше всего. Таким образом, каждый мяч, который не отбит ракеткой, должен считаться проигранным.» Суждение Барселлона здесь, как всегда, достойно восхищения и должно быть законом.

Массон был методичным и достаточно обеспеченным человеком. Он стал владельцем собственного корта и пристроенного к нему дома на той же улице. Из трех его сыновей только один пытался играть в теннис, но он так и не стал сносным игроком.

В 1789 году теннисный корт в Версале стал ареной замечательного исторического события. Генеральные штаты (Etats Généraux) [высшее сословно-представительское учреждение Франции в 1302—1789 годах], созванные 5 мая, разошлись во мнениях относительно своих полномочий. 19 июня наиболее радикальная группа депутатов, представляющая третье сословие (Tiers Etat), стала именовать себя Национальным собранием (Assemblée Nationale), после чего король, по совету Неккера (Necker) [французский государственный деятель, министр финансов при Людовике XVI], закрыл двери палат и объявил о королевском заседании. Разъяренные и оскорбленные тем, что двери были заперты, а у дверей стояла солдатская стража, депутаты во главе со своим председателем Байи (Bailly) [астроном и деятель Великой Французской революции, первый президент Учредительного собрания] провели 20 июня на теннисном корте собрание, на котором они поклялись никогда не прекращать своих трудов, пока не будет принята Конституция Франции. Изображение этого события под названием «Клятва в зале для игры в мяч» (Le Serment du Jeu de Paume)134, выполненное по проекту Луи Давида (Louis David) [французский живописец и педагог XVIII—XIX вв., видный представитель французского неоклассицизма] и выгравированное в акварельном цвете [Жаном Пьером Мари] Жазе (Jazet) [французский гравер-репродукционист (1788—1871)], в настоящее время является довольно необычным образцом живописи. Этот знаменитый день был первым днем бессмертия теннисного корта Версаля и последним днем его процветания. В то время как толпы приходили посмотреть на него, игроки держались в стороне, и игра там прекратилась. 20 июня следующего года несколько патриотов, называвших себя «Обществом клятвы в зале для игры в мяч» (Société du Serment du Jeu de Paume), собрались в и поместили там, прямо над крюком, поддерживающим сеть на главной стене, и заключили в раму из вердского античного мрамора бронзовую пластину, на которой была выгравирована памятная клятва, данная там членами Tiers Etat двенадцать месяцев назад. Несмотря на все перемены и революции, эта бронзовая табличка осталась там, где была установлена, и до сих пор свидетельствует о событии, сделавшем корт знаменитым.

Наконец, 7-го брюмера II года республики Конвент, по предложению Шенье (Chénier) [французский поэт, журналист и политический деятель XVIII вв.] объявил теннисный корт с этого времени национальным памятником; единственное, что было упущено в данном случае – плата за здание, приобретенное таким образом для нации. Оцененный в день революции в 64 575 франков, он был собственностью человека по имени Тальма (Talma), дяди знаменитого актера [Франсуа Жозеф Тальма- французский актер XVIII—XIX вв.) Последний, пользуясь милостью, оказанной ему генералом Бонапартом, попросил и получил неуплаченную до сих пор цену своего наследства. Таким образом, Первый Консул оплатил долг Конвента.

С тех пор теннисный корт в Версале использовался для самых разных целей. Наполеон одолжил его Гро (Gros) [французский художник-академист, который снискал известность изображениями побед наполеоновской армии], который написал там свои картины «Бонапарт, посещающий больных чумой в Яффе» (Bonaparte visitant les pestiférés de Jaffa) и «Битва при Абукире» (La Bataille d’Aboukir). После реставрации он был превращен в склад и мастерскую. Луи-Филипп [император Франции, носивший титул «король французов» 1830—1848 гг.], подражая Наполеону, позволил Орасу Верне (Horace Vernet) [французский художник и дипломат XIX в.] использовать его в качестве своей мастерской; и здесь этот художник создал «Взятие Смалы» (Prise de la Smalah) и «Битву при Исле» (Bataille d’Isly). При покойном императоре [Наполеоне III] и по наущению генералов Рено де Сен-Жан д'Анжели (Regnaud de Saint-Jean d’Angely) [маршал Франции, военный и политический деятель] и Монтебелло (Montebello) [французский дипломат и государственный деятель] он был вновь обращен к своему первому употреблению и в августе 1855 года «Старый Барр» (old Barre) и «Бибош» (Biboche) своей блестящей игрой вновь открыли этот знаменитый корт перед многолюдной галереей. В 1862 году и в течение нескольких последующих лет им очень хорошо управлял Ф. Далман (F. Dalmand), честный игрок и весьма почтенный человек, служивший при парижском дворе под началом «Бибоша»; теперь он (1878) содержит корт в Фонтенбло, где сменил старого Гарсена (Garcin).135

[Жак] Эдмон Барр (J. Edmond Barre), чье имя нам так неожиданно представилось, родился 2 сентября 1802 года в Гренобле, где впервые увидели свет столь многие знаменитые паумье, был сыном игрока только второго ранга. Его отец привез свою семью, в том числе Ж. Эдмона, в Париж в 1808 году и стал хозяином одного из кортов на улице Мазарини, коим он оставался, зарабатывая достойные средства к существованию, в течение тридцати лет. В 1826 году ему был присвоено звание «королевского паумье» (paumier du roi), с пенсией 1200 франков. Он и Барселлон стали теннисными учителями молодого Эдмона, который к 1825 году достиг силы лучших любителей, а семь лет спустя стал лучшим среди профессионалов. В декабре 1827 года он получил приказ явиться в Фонтенбло и играть перед Карлом X и его сыном герцогом Беррийским (Duc de Berry) [здесь, возможно, автор ошибается, сын Карла Х, Шарль-, герцог Берийский был убит в 1820 г. Возможно, это был второй сын Карла- Людовик, герцог Ангулемский], которые оба очень любили эту игру. Заядлыми любителями и хорошими игроками были в то время и многие придворные: генерал Преваль (General Préval), герцог де Полиньяк (Duc de Polignac), герцог де Гиш (Due de Guiche), граф де Клермон (Comte de Clermont), герцог и граф де Ларошфуко (Duc and Comte de la Rochefoucauld) и герцог де Муши (Duc de Mouchy).

Однако все они были поражены игрой молодого Барра, которому шел тогда двадцать шестой год. Он играл один против двух лучших игроков того времени, Амедея Шаррье (Amédée Charrier) и Маркизио (Marchisio), и ничем не уступал им, восхищая всех элегантностью своего стиля и уверенностью в своих решениях. Король вознаградил его за это, возведя в ранг paumier du roi с пенсией.

В тот же день он сыграл партию с графом де Рейнаком (Comte de Reignac), офицером гвардейских улан, в которой дал последнему «все стены» – самый большой из возможных пари такого рода, и легко выиграл партию. «Если вы дадите мне возможность отомстить через несколько месяцев, я обыграю вас, потому что к тому времени я стану играть лучше», предложил де Рейнак. На это Барр ответил: «граф, я вернусь в мае следующего года, и дам вам те же шансы снова; при этом на матч я обязуюсь прийти из Парижа в Фонтенбло пешком.» Это было смелое пари, давая его нужно было, иметь большую уверенность в своей силе. 5 мая следующего года Барр вышел из Парижа на рассвете и в три часа пополудни, несколько утомленный прогулкой, прибыл к месту встречи, преодолев расстояние почти в сорок три мили за десять часов. После часового отдыха он вышел на корт и сыграл партию, которую выиграл, по-видимому, с таким же успехом, как и в прошлый раз; после которой, насладившись хорошим обедом со своим противником и другими любителями, целый час гулял по городу. На следующее утро он также пешком вернулся в Париж вместе со своим коллегой Луи Лаббе (Louis Labbé), который оживлял путешествие, перепрыгивая через каждую канаву или другое препятствие на пути, как будто ему и его спутнику предстояло пройти не более мили или двух.

В 1855 году Барр был назначен paumier de l’empereur, с пенсией 1200 франков. В то время как память об этом великом человеке – ибо едва ли будет преувеличением сказать, что он был обязан своим превосходством как умственным, так и физическим качествам, и что он, следовательно, был бы, по всей вероятности, одинаково велик в любой области, которой ему довелось бы заниматься, – еще свежа в умах всех игроков этого поколения, кроме самых молодых, то не нужно долго гадать, что нам запомнится в нем прежде всего – уникальность и легкость его стиля в сочетании с силой удара и мастерством тактики, какими обладали немногие игроки. Возможно, число его игровых качеств было бы легко умножить, но эти были главными, любого из них было бы достаточно, чтобы сделать из обычного игрока мастера первого ранга. Другой важной его чертой было добродушие, и это было нечто большее, чем просто добрый нрав. Барр, был хорошим человеком, éait bon, как говорят его соотечественники от природы. Никто не помнит случая, чтобы он когда-либо воспользовался своими огромными возможностями и умением, чтобы выиграть большую ставку у молодого или неопытного любителя.

Его сложение как игрока- а вскоре он стал довольно толстым, а в более поздние годы стал определенно тучным, – нельзя сравнить с изящностью греческих статуй. Но будь он даже всегда молод, красив и атлетичен, вряд ли он мог бы обладать большей грацией, которую он демонстрировал, опираясь на свои чудесные способности оценивать полет мяча, отправленного его противником, своевременно подготовиться к его приему и возвратить его наилучшим образом. Едва ли нужно говорить, что он приобрел их невольно, ибо истинный талант никогда не достигается иначе. В упоминавшемся ранее небольшом трактате, П. Барселлон сделал специальное отступление на эту тему: «Не ищите, – говорит он, – того, что называется les gráces, позерства, оскорбительного для игрока и выглядящего смешным; большинство из тех, кто страдает этой манией, жертвуют ради нее самым важным: становятся медлительными и теряют много времени, позируя; мяч, если и вообще быстрый, не оставляет им времени для больших приготовлений; они хотят апломба и всегда играют слишком поздно. Истинный талант – не что иное, как легкость и непринужденность движений; великие игроки никогда не принимали ничего другого. Массон, прославленный игрок, никогда не был maniéré [манерным человеком]; все его позиции были хороши, а движения гибкие и легкие. Он никогда не делал лишних движений руки или бесполезных приготовлений; и его метод, который, может быть, не всем казался прекрасным, тем не менее восхищал знатоков. Опять же Бержерон, чьи манеры так просты, постарался не развлекать себя притворством изящного стиля; он слишком хорошо знал его недостатки. Наконец, я привел здесь четырех самых известных игроков в мире, ни один из которых никогда не искал иной грации, кроме благодати природы». Не забывайте, что эти слова написаны мастером, который обучал теннису Эдмона Барра; стиль его ученика никогда не был омрачен какой-либо притворной грацией, он обладал собственным стилем в высшей степени от природы.