Полная версия
Капитан Михалис
Он проснулся от собственного крика. Сел на мягкой, набитой шерстью перине. Голова тяжелая, клонится набок. Пот градом катится по лицу. Хлопнул в ладоши – в спальню вошел Сулейман.
– Ступай и приведи ко мне капитана Михалиса!
Он пока и сам не знал, что скажет капитану Михалису. Но все-таки пусть придет, размышлял паша. Вдруг да и не удержится, разгневает меня, вот тогда и посмотрим… А то нос задирать стал – скачет, видите ли, на коне, мешает повелителю слушать музыку!..
– Капитана Михалиса? – переспросил сеиз и почесал в затылке. – Но, я слыхал, он нынче занят – пирует с гостями у себя в подвале.
– Скажите какое важное занятие! Пирует! Ничего, когда господин требует, можно и отложить пирушку.
Сулейман в нерешительности потоптался на месте.
– Что, мой повелитель, разве пришел фирман из Стамбула?
Паша с усилием приподнял голову.
– Нет. А почему ты спрашиваешь?
– Да потому, что, если я выполню твой приказ, быть беде. Ты ведь знаешь, что это за человек! Помнишь, как в прошлом году он избил до полусмерти твоих низами? А потом чуть было не свалил ворота в порту? Когда он напьется, с ним лучше не связываться! Если же ты силой или хитростью убьешь его, весь Крит всколыхнется. Поэтому, повелитель, разумнее будет выбросить его из головы.
– Ну да, одного выбросить, потому что он смельчак, другую – потому что она замужем! Кто я, в конце концов – паша или нет?!
Он сердился, но и самого одолевали сомнения: ежели опять взбунтуется этот треклятый остров, надо будет снова требовать войска с Востока, а к ним пушки да колья, чтоб сажать неверных… Поди, Европа опять вмешается, чтоб ей пусто было. А там, чего доброго, нового пашу пришлют на мое место. Так что, пожалуй, только хлопот себе на голову наживешь!
– Свари-ка мне кофе покрепче и кальян набей. – Паша вдруг в сердцах дернул себя за ус.
– А как же капитан Михалис? – спросил сеиз.
– Пусть катится ко всем чертям!
А тот, кого паша послал ко всем чертям, в это время сидел в своем полутемном подвале. Платок сполз ему на шею, и блестящий лоб казался отлитым из бронзы. Отблески света легли на бороду, усы, шевелюру, а глаза, пронзительные и черные, будто застыли. Капитан не спал всю ночь, и временами тревога, засевшая у него внутри, вырывалась из горла хриплым клекотом. «Что это со мной? – снова и снова спрашивал он себя. – Только зря вино перевожу, словно я бездонная бочка!» В глубине души он был даже горд тем, что вино не берет его, как других, которым стоит чуть-чуть выпить, и они уже на ногах не держатся, еле ворочают языком, несут всякую околесицу или льют слезы. То и дело капитан Михалис поднимался и прохаживался взад-вперед, проверяя, тверда ли походка. Повернувшись к Бертодулосу, он неожиданно спросил:
– Так что, ты говоришь, сталось с этой Демоной?
– Дездемоной, капитан. Она была из знатного венецианского рода. Косы у нее были золотые, как мед, и уложены на голове в три кольца, как королевская корона, а на щеке родинка.
Насчет родинки и кос Бертодулос не был уверен, просто ему нравились родинки на щеках и замысловатые прически.
– Ну, и что же дальше?
– Так вот эта аристократка взяла да и полюбила… неисповедимы пути Господни… арапа, черного, здоровенного и уж не первой молодости. Так-то! Хотя, сказать по правде, геройский был человек. А знаешь, за что она его полюбила? За то, что однажды этот старый вояка рассказал ей, как на духу, всю свою жизнь. И так растрогали бедняжку его мытарства, что залилась она слезами и упала в его объятия.
Бертодулос замолчал, потянулся к кружке.
– Ну, дальше! – потребовал капитан Михалис.
– Ты уж извини, капитан… я что-то запутался, – промямлил Бертодулос и почесал плешь. – Потом они вроде как отправились из Венеции на Кипр и поженились, но вскоре, если не ошибаюсь, встал между ними какой-то молодой офицер… Ну и… опять забыл… одним словом, все вышло из-за платка…
– Какого еще платка? Ты, я вижу, заговариваться стал.
– И ничего я не заговариваюсь! Был платок, но только отравленный и заколдованный – уж и не помню как следует… Вот арап и взбесился от ревности и однажды ночью… засунул этот платок Дездемоне в рот и… – Его душили рыдания, он достал свой платочек, приложил его к глазам и выкрикнул, – задушил ее!
Четверо пьяных, которые слушали, вытянув шеи, так и покатились со смеху. Капитан Михалис рассвирепел:
– Заткнитесь, вы! – Затем повернулся к Бертодулосу. – Утри слезы. Не надо было мне тебя расспрашивать. – А про себя подумал: ну и правильно сделал арап! Так им, бабам, и надо!
Тем временем гуляки наперебой бросились утешать Бертодулоса.
– Не плачь, – наклонился к нему Фурогатос, – все это враки. На-ка лучше выпей, а я тебе спляшу. Давай, Вендузос, врежь на лире, а то у меня пятки чешутся.
Лира, тоже как будто захмелев, запрыгала у Вендузоса на коленях, как молодая любовница. Каямбис смотрел, смотрел на нее и вздыхал, а затем, подперев рукой отяжелевшую голову, затянул амане.
Эфендина, украсив лысину листьями артишока и выпятив надутый живот, прихлопывал в такт и подпевал. Или вдруг вскакивал и пускался в пляс вместе с Фурогатосом. Сегодня гуляем, в святые завтра будем выходить!
– Слушай, Эфендина, почему бы тебе не перейти в нашу веру? – уговаривал Фурогатос. – Прими крещение, и въедешь в рай верхом на свинье!
– Не могу, братцы, никак не могу, – отнекивался Эфендина. – Тут уж вы меня извините. Турком родился, турком и помру!
После того как яйца вместе со скорлупой были съедены, капитан Михалис разбил кулаком глиняный горшок и раздал черепки приятелям – тоже на съедение. Бертодулос с ужасом глядел, как эти дикари грызут твердую глину, перемалывают ее зубами и глотают.
Живя на Крите, Бертодулос постепенно начал понимать, что люди, случается, едят яйца со скорлупой, а съев, жуют еще и глиняные горшки, в которых варились эти яйца. Такие люди зовутся критянами. Ах, граф Мандзавино, и что ты здесь позабыл? – спрашивал он сам себя, то и дело поглядывая на дверь.
К рассвету измучились и захрапели: кто на полу, кто, привалившись к бочке, а Бертодулос, очистив хорошенько желудок и умывшись, улегся в уголке, подложил под голову накидку и нахохлился, как мокрый воробей. Один капитан Михалис сидел совершенно трезвый, и сна не было ни в одном глазу.
Когда через потолок в подвал начал просачиваться дневной свет и стали видны объедки, разбитая посуда, блевотина, капитан Михалис обвел взглядом, полным неприязни, своих пятерых шутов, будто впервые их заметил. Прислушался. Жена доставала из колодца воду. Кричали петухи. Издалека доносился угрожающий рокот моря. Во дворе заржала кобыла: наверное, Харитос налил ей воды и засыпал овса. Разорвавшее утренний воздух ржание, нежное и звонкое, как горный ключ, освежило душу.
Видно, я могу водиться только с лошадьми, подумал капитан Михалис. Эх, запретить бы этим убогим людишкам плодиться, пускай бы на Крите остались одни волки да кабаны…
Он встал, потянулся так, что хрустнули кости, и, дав тумака каждому из собутыльников, облил их вином из кувшина.
– А ну, поднимайтесь! Вы что, спать сюда пришли?!
Попойка длилась весь день и всю следующую ночь. Стоило кому-нибудь из приглашенных проявить малодушие, над ним свистела плеть. Харитос бегал туда-сюда с новыми закусками. Бертодулос и Эфендина обнялись как братья и всё удивлялись, что за столько лет жизни в одном городе только теперь узнали и полюбили друг друга.
– Я научу тебя играть на гитаре, – обещал Бертодулос. – С нею ты позабудешь печаль и страхи, с нею станешь смело переходить улицу.
– А я тебя научу носить в себе огонь, дорогой Бертодулос, – откликался Эфендина. – С огнем внутри легче живется.
У графа поднялось настроение, он чувствовал себя почти что критянином, все эти люди стали ему родными, со всеми по очереди он целовался и только капитана Михалиса еще побаивался: придет в голову какая-нибудь острота, а взглянет на хмурого хозяина, и слова застревают в горле. Поэтому он старался пореже на него смотреть.
– Знаешь, кир Вендузос, – обратился он к торговцу, – ведь мы все в душе артисты!
– Артисты? Что за чертовщину ты несешь?
– Да-да, артисты – это, понимаешь ли, такой народ… им совсем чуть-чуть не хватает до ангелов… Ну как тебе объяснить? Сперва идут животные – ослы, мулы и тому подобное, затем – люди, еще выше – артисты, и уж на самом верху – ангелы. Вот мы, дражайший Вендузос, и есть артисты…
– Ну и что с этого?
– А то, что когда ты будешь умирать, то не забудь прихватить с собой в могилу свою лиру, а я возьму гитару. Умереть бы нам вместе – то-то было бы здорово! Ведь ангелы на небе тоже играют на гитарах и лирах… Вот пришли б мы с тобой к райским вратам и заиграли бы для великого Маэстро, которого толпа, глухая к музыке, называет Богом. Я – канцонетты, а ты – мандинады[40]. И он, наконец, вышел бы к нам, щелкнул кастаньетами и пригласил бы нас в свой бессмертный оркестр.
– Эк куда хватил! – захохотал Вендузос. – Как же мы будем играть – на гитаре да на лире, – пальцы-то у нас в земле сгниют!
– Молчи, несчастный! От твоих слов у меня мороз по коже! – вскричал граф и завернулся поплотнее в накидку. – Да неужели руки музыканта…
– Хоть музыканта, хоть нет – все одно сгниют.
– А потому давайте выпьем, пока есть у нас руки и глотка! – подхватил Фурогатос, наполняя кружки. – А что, Вендузос, женщин тоже поедают черви?
– А как же! Всех до единой!
– Даже если они прекрасны, как солнце?
– Один черт! Подтверди, капитан Михалис.
Тот еще больше сдвинул брови:
– Ты, Вендузос, лучше бы разговаривал руками, а ты, Фурогатос, – ногами. Языки у вас как помело, а мозгов ни капли нет!
– Твоя правда, капитан Михалис!
Фурогатос вскочил: он только этого и дожидался. Вендузос поставил лиру на правое колено, Каямбис подпер щеку рукой. Заиграла музыка, полилась песня, и Фурогатос закружился в пляске. Попойка продолжалась. Окружающий мир будто перестал существовать для гуляк, замкнулся в этом подвале. Время перевалило за полдень. Закатилось за горизонт солнце. Наступила ночь. На низеньком круглом столике и на бочках зажгли свечи, а ближе к рассвету обессилевшие, провонявшие рвотой, желтые, как шафран, гости опять попадали на пол, предварительно обгадив все углы.
Над этими почти безжизненными телами, как и вчера, возвышался суровый и трезвый капитан Михалис. Когда чуть-чуть развиднелось, он отвернулся к двери, чтоб не смотреть на этих жалких шутов. Ни о чем он не думал, только вслушивался в себя: вот уже два дня и две ночи, как все внутри у него проваливается в какую-то бездонную пропасть.
Во вторник на рассвете он задремал на миг, прислонясь головой к стене. И лукавый успел-таки подкрасться к нему. Сначала капитану показалось, будто над ним пронесся прохладный нежный ветерок, в лицо брызнули капли весеннего дождя. Какое же это было блаженство – испытать свежее дуновение в зловонной духоте винных паров! Ветерок ласково обволакивал голову, тело, ноги и вдруг, как бы сгустившись, предстал перед ним в человеческом облике. Михалис вгляделся и различил женские губы, бесстыдно горящие глаза, белоснежные руки с крашеными ногтями и две маленькие босые ступни. В темноте губы шевелились, и тихий, вкрадчивый голос словно прожурчал:
– Капитан Михалис… капитан Михалис…
Он вздрогнул, стряхивая с себя дрему, вскочил так резко, что опрокинул стол. На пол полетели кружки, тарелки, свечи. Повскакали и сонные приятели. Капитан Михалис снял со стены плетку.
– Вон! – дико заорал он и распахнул дверь. – Все вон отсюда!
Первым опомнился и ринулся к двери Каямбис. Перескочил через порог, выбежал во двор и бегом к калитке. Сегодня только вторник, быстро отделался! Гаруфалья, наверно, еще спит. Будто на крыльях летел он к порту. Четверо других, пошатываясь и держась за стенку, друг за дружкой вылезли из погреба. Дневной свет ослепил их: грязные, с помятыми лицами, они только щурились, не вполне понимая, где находятся. Чей это двор, колодец, виноградные лозы, калитка? Наконец Фурогатос немного очухался и уныло побрел вперед. У него то и дело сваливался кушак, и он на ходу подбирал его и пытался завязать, но безуспешно. Сзади ему на пятки наступал Вендузос, за спиной у которого моталась лира. Третьим тащился Эфендина, одной рукой придерживая подштанники.
– Да погодите, куда вы? – взывал он вслед собутыльникам. – Капитан Михалис пошутил… Он сейчас позовет нас обратно. Мы ведь только два дня и две ночи пировали. Еще шесть осталось!
В пьяной голове Эфендины никак не укладывалось, что их могут выгнать так скоро, когда они только-только вошли во вкус. Надо до самого конца пройти по пути греха, тогда и покаяние будет истинным.
Он, не переставая, считал и пересчитывал на пальцах:
– Вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье… Да за столько дней гору свинины можно съесть, реку вина выпить! Нехорошо, капитан Михалис, так дело не пойдет! Зови нас обратно!
Тут чья-то рука легла ему на плечо, и Эфендина обрадованно оглянулся, думая, что это капитан Михалис. Но нет, то Бертодулос цеплялся за него, потому что беднягу графа не держали ноги.
– Эфендина, друг, я забыл там, в подвале, свою котомку! – канючил он. – Сходи, принеси!
Фурогатос тем временем дотащился до калитки. Кушак так и волочился за ним по земле. Руки и ноги отяжелели и не слушались его.
– Пойду домой, жена мне разотрет ноги, – бормотал он. – Бывайте здоровы, братцы! В этот раз мы дешево отделались!
– Куда ты, Фурогатос, не бросай меня! – плаксиво окликнул его Бертодулос.
– Ну иди сюда, приятель, я тебя поддержу, – великодушно предложил Фурогатос.
Граф вцепился в кушак, тянущийся за Фурогатосом.
– Я там свою котомочку забыл! Будь другом, принеси!
Но Фурогатос будто не слышал его. Солнце уже проникло в узенькие переулки. Послышался зазывный голос Барбаянниса.
Крестьяне, въехавшие в город на ишаках, предлагали товар прохожим:
– Дрова! Хор-р-рошие дрова!
В окнах булочной Тулупанаса виднелись два противня с дымящимися бубликами.
При виде бубликов Бертодулос остановился. Фурогатос сунул руку в карман жилета, достал монетку и купил бублик, но вдруг вспомнил о прокаженном сыне булочника, и его затошнило.
– На, ешь, я не хочу, – угостил он товарища.
Тем временем Эфендина, весь расцарапанный листьями артишока, потихоньку, чтоб не заметила мать, проскользнул в монастырский двор.
Вендузос еле доплелся до дома да так и сел на пороге. Подбежали жена, дочери, подхватили его под мышки, уложили на диван, растерли оливковым маслом из святой лампады, окурили благовониями, накрыли кучей ковров и бросились за знахаркой – бабкой Фламбурьяреной: пускай поставит ему банки, что ли, а то ведь вон как его колотит, не ровен час, заболеет.
А капитан Михалис тем временем оседлал кобылу и заткнул за пояс кинжал с черной рукояткой. Во двор вышла жена, хотела было спросить, куда это он собрался в такую рань: мол, неплохо бы и о доме подумать, – но, увидев его лицо, испугалась. Капитан Михалис, заслышав ее шаги, обернулся.
– Ну чего тебе? – хрипло бросил он.
– Может, кофе сварить? – предложила кира Катерина.
– Попью в кофейне. Ступай в дом!
Она вернулась на кухню сама не своя. Риньо уже развела в очаге огонь и готовила завтрак.
– Видала? – в отчаянии проговорила мать. – Этот зверь опять кобылу оседлал, чует мое сердце, в турецкий квартал собрался… Его разве удержишь!
– Опять въедет верхом в турецкую кофейню! – с гордостью в голосе засмеялась Риньо.
Они помолчали, прислушались: кобыла, взбрыкнув, вылетела за ворота, и с улицы донеслось ее ржание.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
1
Материковая часть Греции получила независимость в результате национально-освободительной борьбы против турецкого господства (1821–1829). Крит был освобожден от турок и присоединен к Греции в 1913 г.
2
Солдаты (тур.).
3
Старое название города Ираклион. В переводе значит «большая крепость» (греч.). Именно потому переводчик зачастую использует этот топоним в женском роде. Это тем более оправдано, поскольку в оригинале Казандзакис нередко в женском роде употребляет название острова Крит (прим. ред.).
4
Тайное общество, существовавшее в начале XIX века, целью которого было создание независимого греческого государства.
5
Имеется в виду греческая национально-освободительная революция 1821–1829 гг.
6
Макрияннис, Иоаннис (1797–1864) – народный полководец, возглавивший борьбу за независимость. После победы революции сел за школьную скамью и обучился грамоте, чтобы написать свои знаменитые «Воспоминания».
7
В конце 40-х – начале 50-х годов нашего века, когда создавался роман, на Кипре, бывшем в то время британской колонией, усилилось и начало приобретать революционные формы освободительное движение.
8
Псевдоним офицера греческой армии Г. Гриваса (по имени героя византийского эпоса), который создал на Кипре Национальную организацию кипрских борцов (ЭОКА), сыгравшую заметную, но далеко не однозначную роль в борьбе с английскими колонизаторами.
9
Христиане, подданные Османской империи.
10
Кир – сокращенная форма от «ки́рос» – господин (греч.).
11
Мастика – ароматическая смола, которую в странах Востока употребляют как жвачку, а также водка, настоенная на этой смоле.
12
Монастырь на Крите, взорванный изнутри в 1866 г. осажденными греками – участниками национально-освободительного восстания против турецкого владычества.
13
Кисамос – город на Крите.
14
Судно, нагруженное зажигательными и взрывчатыми веществами; использовалось для поджога вражеских кораблей (нем.).
15
Ага – господин (тур.).
16
Дом (тур.).
17
Коракас, Михаил (1797–1882) – критский военачальник, герой греческой национально-освободительной революции. Принимал активное участие в критских восстаниях 1841 и 1866 гг.
18
День начала освободительной революции против турецкого владычества – 25 марта 1821 г. – отмечается греками как большой национальный праздник. В религиозном календаре это день Благовещения Пресвятой Богородицы.
19
В исламе – неверный.
20
Восточный напев-импровизация.
21
Аскер – солдат турецкой регулярной армии.
22
Фустанелла – короткая сборчатая юбка, часть греческого национального костюма.
23
Румелия – континентальная Греция.
24
Средневековое название Пелопоннеса.
25
Караискос (Караискакис), Георгиос (1780–1827) – видный полководец национально-освободительной революции 1821–1929 гг.
26
Ангури (греч.) – огурец. Мельтеми – пассатный ветер (тур.).
27
Гарифало – по-гречески «гвоздика». В имени героини отражено диалектное произношение.
28
Напиток на основе «муки из орхидей» – клубней ятрышника.
29
Мусульманин, совершивший паломничество в Мекку.
30
Старинная мера аптекарского веса равная 3,732 г.
31
От греческого «элефтери́я» – свобода.
32
Овощная культура, однолетнее травянистое растение семейства Мальвовые.
33
Дикорастущая съедобная трава.
34
Обувь греческих гвардейцев-эвзонов.
35
В новогреческом фольклоре Горгона – сестра Александра Македонского, обращенная в русалку за то, что похитила у брата живую воду. Она плавает по морям и губит моряков, отрицательно отвечающих на вопрос: «Жив ли царь Александр?»
36
Амбелиотиса – покровительница виноградников и виноделов (греч.).
37
Первые строки «Гимна Свободе», сочиненного поэтом Д. Соломосом (1798–1857), выходцем с острова Закинф. Положенный на музыку Н. Мандзаросом «Гимн Свободе» с 1864 г. является национальным гимном Греции. Цитируется в переводе А. Тарковского.
38
Мяулис, Андреас (1769–1835) – греческий адмирал, прославившийся своими подвигами в период национально-освободительной революции 1821 г.
39
Слуга, всадник, конюший (тур.).
40
Критские частушки.