Элис

На следующий день Элис пришла в себя с ноющей болью в теле, трудно поддающейся описанию. Она прижала руки к животу, ощущая в нем непривычную пустоту. На выходе из больницы Элис, не удержавшись на трясущихся ногах, рухнула на пол и в бессилии зарыдала.

– Дайте мне свою руку.

Голос женщины заставил ее вздрогнуть. Элис потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что она находится не в стенах парижской больницы, а в вагоне поезда – с растерянным видом сидит напротив женщины, которая чего-то от нее хочет.

– Зачем вам моя рука? – нахмурившись, спросила Элис.

– Не будь такой подозрительной. Доверься мне.

Женщина резко перешла на «ты», но Элис не обратила на это внимания, хотя обычно, когда незнакомые люди нарушали ее границы, это выводило ее из себя. Она послушно вложила свою руку в протянутую ей ладонь и почувствовала, какая сухая у женщины кожа. Незнакомка повернула ее ладонь другой стороной и принялась изучать косые линии на ее коже, водя по ним шершавым пальцем.

– Вижу, что ты несчастлива в браке, – бормотала она, согнувшись над рукой Элис. – Плывешь по течению, и это тебя губит. Муж тебя совсем не знает. Он не подходит тебе.

Элис не могла поверить своим ушам. Откуда женщине, которая впервые ее видит, так много о ней известно? Она говорила с такой уверенностью, словно только что побывала в их с Альбертом спальне и собственными глазами видела, с каким отвращением Элис занимается сексом с мужем. Альберт никогда не использовал слово «секс», считая его грязным, но у Элис не поворачивался язык называть любовью то, что они делали в спальне, закрыв дверь, задернув шторы и выключив свет. В том, как он старательно пыхтел над ней, пытаясь кончить, не было никакой любви.

Элис задумалась, размышляя над тем, что Альберту не хватило бы и тысячи лет, чтобы узнать ее. Они были словно с разных планет: он, скрупулезный, дотошный до мелочей, наивный и простодушный в своей прямоте, и она, мечтательная, ранимая, таившая в себе большую печаль. Альберт был плоским, понятным и ужасно предсказуемым, как камень, а Элис любила сравнивать себя с океаном – бездонным, глубоким, неукротимым, готовым сорваться в один миг и снести все на своем пути. Перед ее глазами вдруг всплыло потрясенное лицо Жуана, просившего ее остановиться, отчего Элис почувствовала подступающую к горлу тошноту и крепко зажмурилась, прогоняя непрошеные воспоминания.

Когда Элис распахнула глаза, она увидела перед собой улыбающееся лицо женщины-гадалки.

– Тебя ждет большая любовь, – воодушевленно сказала она. – Та, о которой ты мечтаешь и которую заслуживаешь.

Губы Элис растянулись в мечтательной улыбке. Она ведь знала, чувствовала, что вчерашняя встреча была не случайной!

– Но ты торопишься. Остановись, любовь сама тебя найдет.

Элис хотела возразить – объяснить, что без ее вмешательства они с господином Р. больше никогда не встретятся, и то чувство, которое зародилось вчера между ними, окажется напрасной, несбывшейся мечтой, но гадалка торопливо перебила ее.

– То, что должно случиться, все равно произойдет, – многозначительно сказала она.

Элис согласно кивнула, хотя про себя решила, что не сможет так просто сдаться. Она была не из тех, кто опускает руки, столкнувшись с первыми трудностями.

– Спасибо вам.

Элис хотела достать кошелек, но вдруг обнаружила, что забыла сумку.

– Простите, но у меня нет денег… – виновато протянула она.

– Все в порядке, – перебила ее гадалка. – Мне не нужны твои деньги. Я просто хотела помочь тебе.

Она встала, поправила шляпу и, зазвенев браслетами, помахала Элис на прощание. В этот момент поезд остановился, резко дернувшись в сторону.

– Удачи, Арасели́, – сказала женщина с многозначительной улыбкой и вышла из поезда.

Элис остолбенела. Она кинулась к выходу, чтобы догнать гадалку, но двери вагона предательски захлопнулись прямо перед ее носом, и Элис со злостью ударила по ним рукой. Поезд тронулся, оставив позади затуманенный перрон, в пелене которого скрылась загадочная женщина. Элис смотрела в окно, тщетно пытаясь унять дрожь в руках.

Она не могла понять, откуда гадалке известно ее настоящее имя.

Глава 4

Редкое имя Арасели Элис получила в честь бабушки. Мать хотела, чтобы дочь повторила ее судьбу – уехала из забытого богом города и удачно вышла замуж. В какой-то степени желание матери сбылось, однако оно не принесло Элис счастья; насколько она знала, ее бабушка тоже вышла замуж не по любви и была несчастлива в браке.

Элис с детства нравилось ее имя. Оно было мелодичным, приятным на слух и легко перекатывалось по языку и нёбу: А-ра-се-ли. Но, пожалуй, самым приятным было то, что больше ни у кого не было такого имени. По крайней мере, за всю жизнь Элис еще ни разу не встретила девушку, которую звали бы Арасели.

С появлением в ее жизни Альберта многое изменилось, в том числе и ее имя. Это он убедил ее сменить «Арасели» на короткое и благозвучное «Элис», чтобы она затерялась в толпе австрийцев и не выделялась своими испанскими корнями. Иногда Элис казалось, что Альберт стесняется ее происхождения: он громко цокал, когда она забывалась и начинала говорить с акцентом или сильно коверкала немецкие слова, которые ее язык с трудом выговаривал даже после почти семи лет, проведенных в Вене. Немецкий был для нее слишком сложным, невыносимо правильным, громоздким. Другое дело – текучий испанский: от родной мелодичной речи, в которой было столько страсти и живого чувства, Элис приходила в неописуемый восторг. Но Альберт нарочно, словно назло ей, нещадно портил все удовольствие: резко выключал чувственную испанскую музыку, когда возвращался домой с работы и заставал ее танцующей в гостиной; передарил кому-то ее сервиз с красными тюльпанами, сочтя его слишком вычурным для их невзрачной кухни, и не подумал извиниться, когда Элис со злостью и слезами на глазах сказала, что сервиз был у нее в память о бабушке.

Иногда Элис спрашивала себя, что сказала бы ее мать, узнав, что она замужем за человеком, который методично, год за годом, уничтожает все, что она так любила в прежней жизни, когда еще носила девичью фамилию Альварес. Поначалу Элис воспринимала замужество как возможность начать с чистого листа и попрощаться с призраками прошлого, мучившими ее много лет в кошмарах. В этих снах, столь реальных, что Элис наутро еще долго не могла прийти в себя, ей снился Жуан, который не мигая смотрел на нее своими черными глазами и осипшим голосом говорил ей nunca me sueltes[6]. Он повторял это снова и снова, протягивая к Элис почерневшие, обугленные руки, а затем заходился громким хлюпающим кашлем, от которого сотрясалось все его тело, и с жутким, нечеловеческим воплем извергал из себя окровавленное тельце нерожденного ребенка. Элис пыталась поднять его с пола, прижать к себе и вдохнуть жизнь в обездвиженное тело, но стоило ей прикоснуться к крошечному существу, как оно таяло прямо у нее на глазах, разлетаясь хлопьями пепла.

Элис просыпалась со слезами, громко вопя от ужаса, и Альберт, разбуженный безутешным горем женщины, вновь потерявшей ребенка, принимался ее успокаивать, мягко поглаживая по волосам. Элис так и не смогла признаться мужу в своем грехе и выдумала историю про незнакомца в маске, который преследовал ее во сне. Элис знала, что у Альберта нет от нее секретов и он ждет от нее такой же откровенности, но она не смогла рассказать ему об аборте; не осмелилась выдавить из себя правду, с которой она сама была не в силах примириться, заставив себя вычеркнуть это воспоминание, насквозь пропахшее страхом, унижением, больничной палатой и чем-то вязким, тяжелым, напоминающим кровь.

* * *

Элис вздохнула, пытаясь стряхнуть с себя оцепенение. Она уже несколько минут сидела на холодной скамейке, бессмысленно уставившись в пространство перед собой. Проходящая мимо школьница с розовым рюкзаком, который был вдвое больше нее самой, бросила на нее испуганный взгляд и крепче прижалась к матери. Элис поджала губы и отвернулась. Голова гудела от боли, а пальцы рук не слушались и отказывались согнуться, чтобы вытащить вибрирующий мобильник из кармана джинсов. Еще до того, как Элис поднесла телефон к лицу, она уже знала, кто ей звонит. Это мог быть только один человек. Альберт.

Сделав над собой усилие, Элис сжала телефон в ладони и прижала его к уху.

– Алло, – сказала она.

– Милая, – в трубке послышался взволнованный голос Альберта. – Хотел сказать, что вернусь сегодня поздно. Очень много дел на работе.

Элис протяжно вздохнула. И ради этого он звонит ей посреди дня – чтобы предупредить, что придет на полчаса позже обычного?

– Альберт, я помню. Ты говорил это утром, – Элис старалась, чтобы ее голос звучал мягко, но в нем проскользнули язвительные нотки.

– Дорогая, что-то случилось? – Альберт снова включил свой обеспокоенный тон, отчего Элис невольно стиснула зубы. Услышав крики детей, играющих на площадке, он на секунду замолчал. Когда он заговорил снова, его голос звучал жестче. – Ты что, не дома? Где ты?

Ну конечно, вездесущий Альберт не мог смириться с тем, что что-то осталось за пределами его контроля.

– Вышла прогуляться, – отозвалась Элис. – Или мне нельзя выходить на улицу без твоего ведома?

– Дорогая, что за глупости! Ты можешь делать все, что хочешь.

Элис промолчала. Альберт громко выдохнул в трубку, не зная, как поддержать разговор.

– Я люблю тебя, – наконец пробормотал он.

Каждый раз когда Альберт признавался ей в любви, Элис не покидало чувство, что он делает это только затем, чтобы вытянуть из нее ответное признание. Элис знала, что Альберту было важно услышать от нее эти слова; не чувствуя исходящей от нее любви, не греясь в лучах ее тепла и ласки, он хотел получать хотя бы формальное, словесное выражение ее привязанности.

Элис вздохнула, чувствуя себя растянутой на пыточной доске.

– Я тоже тебя люблю, – выдохнула она.

– Целую. Увидимся дома.

Альберт отключился, и Элис с облегчением убрала мобильник обратно в карман. Внимание мужа тяготило ее; будь ее воля, она вообще запретила бы ему писать ей эсэмэски и беспокоить бессмысленными и навязчивыми звонками. Меж тем, Альберт любил присылать ей всякие глупости и обижался, если она долго не отвечала. Он звонил ей без особого повода, просто желая услышать ее голос и проверить, чем занята Элис, пока его нет дома. Он сам ей об этом говорил – про голос; про контрольный звонок Элис додумала сама, зная о болезненном пристрастии мужа держать все под контролем. Она была уверена, что иногда, когда она долго возилась в ванной, Альберт украдкой читал сообщения в ее телефоне, но Элис вовремя удаляла то, о чем ему не следовало знать.

Согрев ладони горячим дыханием, Элис убрала руки в карманы плаща и вновь погрузилась в раздумья. Из головы никак не выходила та гадалка. От мысли, что незнакомая женщина как-то проникла в ее сознание и вытянула с его дна тайны ее прошлого, которые Элис отчаянно скрывала даже от самой себя, ей становилось не по себе. Она уже давно не слышала, чтобы кто-то называл ее Арасели. Ее прежнее имя эхом отзывалось в воспоминаниях, вновь устремившихся к Жуану, который всегда обращался к ней по имени, избегая ласковых слов. Альберт, наоборот, никогда не называл ее по имени: вместо тающего на языке Арасели он наградил ее банальным, отвратительным в своей простоте и резкости словом Schatz[7], напоминавшим ей ругательство[8].

Элис вскинула руку, чтобы посмотреть на часы. Половина пятого. Пора возвращаться домой. Она встала со скамейки и, окинув грустным взглядом детей, играющих на площадке, засеменила в сторону вокзала. Подумать только, она полдня потратила впустую, пытаясь найти мужчину, запавшего глубоко в сердце; а затем еще несколько часов бесцельно бродила по станции, на которой сошла та гадалка. Элис сама не знала, чего она от нее хочет, – выпытать, откуда ей все известно, или узнать хоть что-то о загадочном господине Р., никак не выходящем у нее из головы. Невзирая на то, что женщина посоветовала Элис не торопиться и запастись терпением, она не могла пустить все на самотек. Ей казалось, что перестань она думать о том мужчине, его образ, такой соблазнительный и манящий, навсегда исчезнет у нее из головы; и даже если они когда-нибудь встретятся снова, Элис не сможет его узнать.

Через несколько минут подошел поезд. Элис забралась в многолюдный вагон. Она огляделась по сторонам, надеясь различить в веренице уставших, неприветливых лиц, спешащих домой с работы, улыбающееся лицо господина Р., но в вагоне его не было. Элис разочарованно вздохнула, прижалась лбом к запотевшему стеклу и прикрыла глаза, вслушиваясь в гудение движущегося поезда, веселый девичий смех, раздававшийся с соседнего сиденья, и мяуканье кошки, примостившейся на коленях у пожилого мужчины.

Глава 5

Вернувшись домой, Элис первым делом приняла душ, смыв с себя остатки этого длинного тревожного дня. Подставляя тело жаркой струе воды, от которой шел дымящийся пар, она представляла, как мужские руки обнимают ее обнаженное, изголодавшееся по ласкам, тело. Альберт никогда не прикасался к ней по-настоящему, ограничиваясь сдержанными поцелуями, от которых веяло отвращением и холодом. Едва прикоснувшись к ее груди, он тут же отдергивал руку, словно в этом прикосновении было что-то порочное; а после монотонных прерывистых движений, издав хриплый стон и рухнув на ее тело, он всегда говорил одну и ту же фразу, за пять лет ставшую затертой до дыр. Ich liebe dich, mein Schatz[9].

Выйдя из душа, Элис обтерла тело чистым полотенцем и накинула на плечи тонкий махровый халат. Она чувствовала себя намного лучше: мысли прояснились, и все вокруг уже не казалось ей таким мрачным. Элис протерла запотевшее зеркало рукавом халата и улыбнулась своему отражению в зеркале. Возможно, она и не была так счастлива, как была счастлива когда-то с Жуаном. Зато Альберт дал ей стабильность, о которой она так мечтала, когда перебивалась по сценам клубов и дешевых забегаловок с редкими посетителями. Порой Элис пыталась представить, что бы с ней случилось, если бы она не встретила Альберта; быть может, жизнь утащила бы ее на дно, и оттуда Элис уже никогда не смогла бы выкарабкаться.

Элис вышла из ванной и спустилась в кухню. Убрала со стола тарелки, которые так и остались лежать после завтрака. Вымыла посуду и с трудом очистила вафельницу от засохших кусочков теста, мысленно проклиная себя за то, что не замочила ее в воде. Закончив с уборкой, Элис решила приготовить ужин. Она быстро нарезала салат, наполнила кастрюлю водой и поставила ее вскипятить. Кухня была старой, с допотопной газовой плитой. Элис боялась огня, поэтому поднести горящую спичку к плите было для нее настоящим испытанием, с которым ей приходилось сталкиваться каждый день. Она много раз просила Альберта купить электрическую плиту, но он не видел в этом смысла: «Зачем покупать новую плиту, если старая прекрасно работает?» – говорил он своим скрипучим голосом.

Альберт получил дом в наследство от родителей и не стал в нем ничего менять. Обстановка в доме осталась в точности такой же, какой она была, когда Альберт только появился на свет: те же пожелтевшие обои в цветочек, та же громоздкая мебель из темно-вишневого дерева, те же лампы с абажуром и те же старые, выцветшие занавески. Альберт любил говорить, что отказался от ремонта потому, что дом казался ему уютным и напоминал о детстве, но Элис знала, что детство здесь ни при чем – на самом деле он просто не хотел лишний раз напрягаться и тратить деньги.

Включив плиту, Элис тут же отдернула руку и быстро выбросила тлеющую спичку. Она с детства боялась огня – с тех самых пор, как стала случайной свидетельницей пожара в соседнем доме. Это случилось ночью, когда все спали. Элис проснулась от яркой вспышки света, озарившей пространство детской, которую она делила вместе с сестрой Бланкой. Элис встала с кровати, подошла к окну, шлепая по холодному полу босыми пятками, и увидела, что дом напротив охватили языки пламени. Ей стало страшно – волосы встали дыбом, а ноги словно намертво приросли к полу. Элис не могла пошевелиться и так и стояла у окна, завороженная бушующим пламенем, пока мать с криком не закрыла ей глаза рукой и не оттащила дочь в сторону, пытаясь оградить от жуткого зрелища, которое навсегда врезалось в память Элис – как и крики соседских детей, оказавшихся в безжалостном огненном плену.

Элис вцепилась в край столешницы, пытаясь перевести дыхание. На мгновение она вновь стала восьмилетней девочкой и заново пережила тот ужас, еще долго преследовавший ее в кошмарах. Ей понадобилось некоторое время, чтобы убедить себя в том, что она в безопасности, а жуткая сцена из детства осталась в далеком прошлом.

В отличие от Альберта Элис пришлось многое пережить. Жизнь не раз наотмашь била ее по лицу, когда она меньше всего этого ожидала. Элис выросла в большой семье в одном из беднейших районов Кадиса. Они жили в крошечной квартире с облупившейся краской на стенах; летом в ней было слишком жарко, а зимой – невыносимо холодно, так что Элис спала в обнимку с Бланкой под двумя одеялами. После уроков Элис не торопилась возвращаться домой. Ноги сами вели ее на пляж, и Элис, усевшись у самой кромки воды, могла часами наблюдать, как беспокойные волны лижут гладкий блестящий песок и с шумом откатываются обратно в океан.

В Вене ей катастрофически не хватало моря. Каждое лето Элис просила Альберта взять отпуск и съездить в Испанию, Португалию или хотя бы в Хорватию – она ведь так близко, что можно доехать на машине. Но у Альберта всегда находились отговорки: то он брал отпуск всего на пару дней и говорил, что не будет куда-то дергаться ради пяти дней на море; то ему вдруг становилось плохо, и он, задыхаясь и кряхтя, просил отложить поездку, но в конце концов все всегда упиралось в деньги. Альберт вздыхал, разводя руками, и сочувственно говорил Элис, что в этом году они не смогут поехать в Испанию, но зато он забронировал симпатичный отель где-то в Австрии. «И кто у нас идеальный муж?» – с туповатой ухмылкой говорил Альберт, явно гордясь тем, что сэкономил пару сотен евро на билетах на самолет. Элис натянуто улыбалась, приговаривая, что ей с ним невероятно повезло, но в горле у нее комом стояли слезы обиды, которые ей всегда удавалось спрятать, давая им волю лишь по ночам, когда Альберт громко храпел, отвернувшись в сторону. Она так хотела жить, но в душе умирала – медленно, день за днем.

За пять лет брака они лишь однажды были за границей. Альберт отвез ее в Италию, на Сицилию, и это была лучшая неделя за все время, что они были вместе. Альберт по-прежнему оставался Альбертом, но его дурацкие, совершенно невыносимые привычки отошли на второй план, уступив место итальянской dolce vita[10], сладкому влиянию которой поддался и он сам, перестав по сто раз на дню спрашивать Элис, куда она запропастилась, почему так долго возится в ванной и о чем она думает, уставившись куда-то вдаль. В последний вечер, расслабившись в томной неге теплого летнего вечера, Альберт пригласил Элис на танец, чего никогда не делал ни до, ни после этого. Взяв ее за талию и прижавшись к ней всем телом, он закружил ее в танце, по-альбертовски неуклюжем, неловком и несмелом, но это по-прежнему был танец, и Элис танцевала, забыв обо всем на свете, чувствуя, как ласковый ветер приятно щекочет лицо и волосы, а пальцы Альберта перебирают складки ее платья, словно гитарные струны. Обернувшись и заглянув ему в глаза, она на мгновение подумала, что любит его, несмотря на все его заскоки, безжалостное желание подчинить ее своей воле и вылепить из нее что-то наподобие своей матери, которая, по нескромному мнению Альберта, была воплощением того, какой должна быть женщина. Но в ту же секунду магия рассеялась, и Элис вновь увидела перед собой безобразное лицо мужа, растянувшееся в противной жабьей улыбке. У него на лбу она разглядела выступившие капли пота и с отвращением вырвала свою ладонь из его руки. Не понимая, что произошло, Альберт окликнул ее и попытался догнать, но Элис стремглав умчалась с танцпола и скрылась за шелестящими листьями деревьев, не в силах сдержать слезы, градом катившиеся по лицу.

Задумавшись, Элис не заметила, как вода в кастрюле закипела, угрожающе зашипев на всю кухню. Она убавила огонь и бросила в кипящую воду спагетти. Придавила их ложкой, чтобы они послушно легли в кастрюлю, и перемешала. На часах было начало седьмого – Альберт вот-вот вернется домой. Хоть он и говорил, что задержится, Элис знала, что на его языке это означало «приду на полчаса позже обычного». Альберт был не из тех, кто работает в поте лица и допоздна задерживается на работе. Он вырос с непоколебимым убеждением, что все ему чем-то обязаны: государство, шеф, подчиненные, родители, Элис и даже прохожие, которые не угодили Альберту цветом кожи, разрезом глаз, вероисповеданием или же привычкой громко смеяться. Однажды он в сердцах обозвал десятилетнего мальчишку за то, что тот слушал музыку без наушников, и ее пришлось слушать всем, кто был в том автобусе. Брызжа слюной, он отчитал мальчика, отчего тот испуганно вжался в сиденье, и заставил выключить музыку. Упиваясь победой, Альберт вернулся на свое место, ожидая, что автобус взорвется благодарными аплодисментами. Но в автобусе воцарилась пугающая тишина, которую нарушил Альберт, не выдержав неловкого молчания. «И вот такие засранцы будут платить нам пенсию? Неслыханно!» – громко сказал он, и Элис, сидевшая рядом с ним и невольно ставшая свидетельницей этой отвратительной сцены, натянула шарф до середины лица, готовая провалиться сквозь землю от охватившего ее стыда за человека, который по какой-то нелепой случайности стал ее мужем.

Элис вылила содержимое кастрюли в раковину, подставив дуршлаг. Выключила плиту и вытряхнула спагетти обратно в кастрюлю, чтобы перемешать их с томатным соусом, кусочками чеснока и сыра. От кастрюли исходил ароматный пар, который напомнил Элис о доме и матери, которая часто готовила на ужин паэлью, подавая ее в огромной чугунной сковороде. Они ели паэлью почти каждый день – не то чтобы ее мать чтила традиции, просто рис стоил гораздо дешевле мяса и рыбы. Элис не смогла бы забыть рецепт паэльи, даже если бы очень этого захотела. Она не раз готовила паэлью Альберту, но он почему-то все равно предпочитал ей пасту. Альберт любил говорить, что в его жилах течет итальянская кровь, что было правдой, но лишь отчасти: его прабабка родилась в Тичино[11], но всю жизнь прожила в Цюрихе; она хоть и знала итальянский, но почти не говорила на нем, а к старости и вовсе забыла большинство слов.

В дверь позвонили, и Элис вышла в коридор, чтобы встретить мужа.

– Привет, милая, – Альберт зашел в дом и, следуя своей неизменной традиции, чмокнул ее три раза в губы.

Пока Альберт снимал пальто и ботинки, Элис закрыла за ним дверь.

– Как дела на работе? – спросила она, изображая в голосе заинтересованность.

– Очень устал, – сухо ответил Альберт, развязывая галстук.

У них в бюро не было строгого дресс-кода, и Феликс не раз напоминал ему об этом. Но Альберт не мог пойти наперекор своим привычкам и единственный во всем офисе носил костюм и галстук. Он и в обычной жизни одевался довольно формально – шкаф Альберта ломился от светло-голубых и белых рубашек в тонкую полоску, однотипных футболок-поло, клетчатых кардиганов, которые давно вышли из моды, и пары-тройки неотличимых друг от друга твидовых пиджаков, оставшихся у Альберта еще со студенческих времен. С пиджаком Альберт не расставался даже в теплую погоду: он объяснял эту странную привязанность своей старомодностью, но Элис знала, что в действительности Альберт просто хочет скрыть дряблый живот, которого он очень стеснялся, но не делал ровным счетом ничего, чтобы от него избавиться.

Элис помогла Альберту раздеться и проводила в спальню, где он уселся на кровать, потирая затекшую шею, пока она убирала его вещи обратно в шкаф. У Альберта была щепетильная любовь к порядку: следуя его указаниям, Элис расставляла вещи по цветам и складывала симметричными стопками. Каждый вечер, перед тем как лечь спать, Элис гладила ему рубашку и до блеска чистила его ботинки. Если она забывала это сделать, Альберт бросал на нее осуждающий взгляд, от которого Элис становилось не по себе. И хотя муж ни разу не поднял на нее руку и очень редко повышал на нее голос, Элис не могла отделаться от ощущения, что при всей своей безобидности Альберт может быть жестоким.

Пока она размышляла, стоя у открытой дверцы шкафа, Альберт прижал ее к себе, отчего Элис невольно вздрогнула.

– Ты вся дрожишь, – сказал он, оставив влажный поцелуй на ее шее. – Все в порядке?

– Да, я просто немного устала, – пробормотала Элис в надежде, что ее голос прозвучал легко и беспечно.

– Где ты сегодня была? – Альберт повернул ее к себе и пристально посмотрел на нее.

Элис растерянно прикусила губу, не зная, что ответить. Она не рассчитывала, что Альберт будет ее допрашивать.