Цвет тишины

– Придумала! – сказала Тори. – А давай ты меня научишь языку жестов? Я тогда тоже смогу с Юдзуру разговаривать.

– Да я ж сам его не знаю толком.

– Но вы же как-то разговаривали?

– Вот именно что как-то. Серый меня по сто раз переспрашивал.

Тори заглянула в его лицо.

– Почему ты называешь его Серым?

– Он сам попросил, – Тахти пожал плечами.

– Почему?

– Не знаю.

– Научи, – сказала Тори. Она обогнала Тахти и теперь шла спиной вперед, и глаза ее слезились от ветра. – Мне грустно, что он всегда один.

– Ладно, – сказал Тахти. – Но я тебя предупредил.

Она засмеялась и снова пошла с ним рядом. Они шли рядышком, словно так им было теплее.

Вот она, совсем рядом, навьюченная и уютная в своем бесконечном пушистом шарфе. Тахти хотелось зарыться лицом в ее шарф, обнять ее, коснуться груди… Как в тот день, когда они впервые переспали. Что бы он ни делал, все равно возвращался к тому дню, лелеял его в памяти. Они сидят за одним столом, ее волосы падают вдоль тонкой, белоснежной шеи. Она не улыбается, и ее поэтичный, слегка нуарный образ выглядит болезненно и прекрасно. От нее пахнет мятой и ириской, как из китайской шкатулки, она сидит совсем рядом, и их колени соприкасаются. Ее руки играют с невидимыми птицами, то и дело порхая у его плеча. Тахти уже не дышит, он забыл как это делается, он весь принадлежит ей, он дышит ей.

И как только все это получилось, что он встречается с девушкой, чья молочная кожа соткана из света полной луны, и может дотянуться до ее души, коснуться кончиками пальцев горячего, невесомого птенца, которого она лелеет в своих тонких руках? Он знал ее так интимно. Знал ее привычки, настолько личные, что сводят с ума.

Она смеется как колокольчик. Когда она касается его плеча, ее касание мягче перышка. Когда она шепчет на ушко всякую чепуху, по его спине бегут мурашки. Когда она сворачивается клубочком около него, внизу живота разливается тепло.

Они шли по набережной. С моря летел ледяной воздух вперемешку с колкими брызгами. Море бесилось в темноте. Дома бросали на набережную прямоугольники света. Тахти посматривал на окна. Там, в тепле и тишине, прятались от непогоды люди. Как бы он хотел оказаться сейчас в одном из таких окон, там, внутри. Они бы пили чай, говорили о чем она захочет. Тори грела бы руки о чашку чая, он бы накинул ей на ноги плед. Он хотел, очень хотел спрятаться от ледяного ветра, и утащить Тори с собой. Запереть дверь. И быть с ней.

///

Тахти было пятнадцать лет, когда он получил травму на соревнованиях. Он помнил, как открыл глаза, и оказалось, что он лежит на земле, а вокруг него на коленях стоят люди. Он не помнил, как оказался на земле, не помнил, что произошло. От боли он метался, кричал, а тело было как будто не его. Медики, тренер, ассистенты – множеством рук его подняли на носилки, закрепили ремнями и увезли. Он запомнил их темные силуэты против света, он смотрел на них снизу-вверх, свет мелькал, становился то слабее, то ярче.

Под капельницей в реаномобиле ему стало чуть легче, боль притупилась, перед глазами все плыло туманом. Он лежал на спине, с него срезали одежду, укрыли торс пледом. В ушах стоял монотонный пульсирующий гул, не то голоса, не то шорох колес по шоссе, не то галлюцинации. Только позже он догадался, что это сирена. Его везли в госпиталь с сиреной и мигалками.

Он не помнил, как его растянули на операционном столе, как подняли повыше левую ногу, месиво из осколков костей, мышц и крови.

В следующий раз он открыл глаза в реанимации. Он лежал на больничной кровати, укрытый тонким одеялом, над головой висел пакет капельницы, на лице, руках и между ног были трубки, левая нога была плотно перебинтована, подушки под головой не было. Он не помнил, как оказался в госпитале, не мог вспомнить, что произошло. Его вроде куда-то везли, но он не мог вспомнить, кто, куда и почему, и было ли это вообще на самом деле, или ему приснилось.

Он увидел отца – тот стоял по ту сторону стеклянной двери. Врач ему что-то говорил, отец не отвечал. Тахти попытался поднять руку и помахать ему, но тело было слишком слабым, и ему не хватило сил. Он попытался улыбнуться, позвать отца, но отец его не услышал – потому ли, что Тахти звал слишком тихо, или потому, что не захотел. Он уехал, так и не зайдя в палату.

Зато приехали родители Ханса. И сам Ханс. И Ирса тоже. Они улыбались ему и уверяли, что все будет хорошо. Он пытался улыбаться, кивал едва заметно. Ирса присела на краешек его кровати, положила рядом с ним плюшевого медведя, осторожно подхватила его ладонь. Ханс стоял с ней рядом, он сжимал ручку на боку кровати, и костяшки его пальцев побелели, но голос оставался спокойным. Родители улыбались и говорили ласковыми, негромкими голосами. Половину слов Тахти не понимал, но был благодарен им уже просто за то, что они зашли. Медсестра их еле выгнала из палаты спустя полчаса вместо положенных десяти минут.

Позже, когда Тахти вернулся в школу на костылях, отец не подвозил его, и он ездил на автобусе вместе со всеми. Одноклассники отбирали у него костыли, дурачились, сначала безобидно, потом опасно – стали ставить подножки и закидывать костыли на шкаф. Это Ханс помогал ему подняться по ступеням и спуститься, это Ханс приносил ему еду из столовой и доставал со шкафов костыли. Однажды Тахти облили грязной водой из ведра, водой, которой только что мыли полы. Тахти не смог погнаться за ними и запустил в них костылем, а потом не мог подойти, чтобы подобрать его. Он так и сидел на полу в мокрой грязной одежде, пока учителя отчитывали его, и ни один из них не помог ему встать на ноги.

В тот раз домой его вез отец.

Отец Ханса.

В другой раз ему подставили подножку, он упал и остался лежать. Вокруг топтались люди, звенел смех, его называли «тряпкой», «пидором», «неваляшкой», «дрянью». Это Ханс растолкал всех и сел на колени, наклонился к нему. Он не пытался его поднять, только положил ладонь на его спину и заглянул в лицо, коснувшись лбом пола.

– Тахти, ты слышишь меня? Можешь сказать, что болит?

Ханс не трогал его – по хоккею он знал, что травмированного человека нельзя двигать, или может стать еще хуже. Он сидел рядом на коленях, на полу, наклонившись к Тахти, а Тахти едва слышно объяснял, что на самом деле произошло. Ханс побежал за помощью, и Тахти унесли в медкабинет на носилках, и отца вызвали в школу.

В медкабинете собралась небольшая толпа – директор, классный руководитель, завуч, врач, отец. Тахти лежал на спине на кушетке, его мутило от боли. Школьный врач вызвал бригаду скорой помощи. Ханс тоже был здесь. Его пытались выставить за дверь, но он выворачивался из рук. Тахти отвечал на вопросы односложно и по сути ничего не сказал. Ханс единственный знал правду. Но когда его спросили, что произошло, он сказал, что ничего не видел. Отец молчал. Люди вокруг говорили наперебой, и голос Тахти тонул на фоне их голосов. От боли перед глазами все расплывалось, и стало полегче, только когда врач ввел ему обезболивающее.

Ханс проводил их до самой машины. Ни слова, только его сильное плечо под плечом Тахти. Отец шел впереди. Он ни разу не обернулся.

Это Ханс помог Тахти сесть на заднее сиденье машины. Они посмотрели друг на друга, и Ханс кивнул. Тахти не мог говорить. Не сейчас. Ханс понимал его, как никто. Он понимал Тахти, но не мог понять его отца. Ведь они же семья. Ведь у Тахти нет мамы. Разве не нужно поддерживать его еще больше?

Ханс мягким хлопком закрыл заднюю дверь машины и пошел обратно в школу. Он шел, засунув руки в карманы. Тахти смотрел в его ссутуленную спину. Отец захлопнул водительскую дверь. Тахти остался с ним в салоне один на один. Он полулежал на заднем сиденье, заново обколотый обезболивающими.

– Мужчина со всем справляется сам, – сказал отец. – Не ноет, не ябедничает. Упал – встал. Получил – ответил. Не будь тряпкой, ты же мужик.

Отец на него не смотрел. Тахти видел его правое плечо и затылок. В ушах стояла вата, во рту – привкус пыли и крови.

– Прости, – сказал он.

***

Кафе Старый Рояль официально работает до восьми часов вечера. После этого двери запирают, кассу считают, снимают зетку и закрывают смену. Серый протирает столики оранжевой салфеткой из микрофибры, расставляет ровно и аккуратно разномастные стулья и кресла, возвращает на полки книги. После этого они выключают свет и уходят домой.

Здание кафе стояло в переулке между двумя маленькими улочками, и скорее отпугивало прохожих, чем приглашало зайти. Краска пооблупилась, на крыше выросли березки, а дверь, когда-то украшенная арочным окном с витражными стеклами, потрескалась и скрипела как телега. Дом стоял в центре города, вот только это ему никак не помогало. Остановка трамвая была далеко, офисных зданий поблизости не было, широких улиц тоже. Так что посетителей здесь можно было по пальцам пересчитать. Чаще всего хватило бы пальцев одной руки. А кофе, вообще-то, здесь был хороший. Только об этом никто не знал.

Возможно, с коммерческой точки зрения это было непатриотично, но Серому нравилось, что в кафе так мало посетителей. Ему было сложно взаимодействовать с новыми людьми. Не то чтобы он не умел объясниться. Он общался со слышащими, он научился жить среди них. Просто трудно быть выключенным из общения. Не иметь возможности дотянуться. Так что он был рад, что мог молча протирать столики, переставлять книги и разбирать посуду.

Здание было старым, с износившимися коммуникациями, и все время что-то ломалось, и они все время что-то чинили. Иногда сами, своими силами, иногда, совсем редко, обращались за помощью. Тогда техники озадаченно качали головой и говорили, что им бы лучше перебраться в здание поновее, потому что чинить это – все равно что приклеивать антенну на крыше скотчем. Чуть дунет ветер, все опять отвалится.

Хозяин кофейни, Триггве Андерссон, только кивал, сбивал цену за ремонт, если получалось – мол, сами видите, как дела обстоят, и улыбался в свой клетчатый кашемировый шарф. Он был человеком творческим, непривычным, порой до абсурда нелогичным. Кофейню он берег и лелеял, хотя и не занимался ее пиаром. Были у него на этот счет свои мысли, и он не спешил ими делиться.

В кофейне была особая атмосфера. Разномастная мебель выглядела не то как антиквариат, не то как хлам со свалки. На стенах висели абстрактные акварели, листы с нотами из книжек с партитурами, выцветшие афиши давно прошедших кинофильмов. Книжные стеллажи вдоль дальней стены были составлены из башни старых книжных полок, из тех, что раньше устанавливали на шкафах дома. Книги были старые, в рассохшихся, добротных переплетах, бумага в них была теплого желтого цвета, медового, и пахла как ваниль, а шрифт был мелкий, с засечками, теперь такой уже не использовали, он вышел из моды.

Откуда-то появилась уличная табличка с названием улицы. На полках стояли латунные канделябры, которые весили, навскидку, килограммов по пять, и были невозможно старыми. Библиотечные стулья со спинками, обтянутыми затертым бархатом, кожаное кресло с высокой спинкой, словно трон, кухонные табуретки, у которых все время норовили открутиться ножки, и которые Серый каждое утро подтягивал, чтобы никто не свалился. Старые столы, круглые, квадратные, прямоугольные, даже был один полукруглый. Откуда взялись все эти вещи, оставалось загадкой, из тех, которые, может, и не стоит разгадывать.

Зато кофемашина, новая, огромная, добротная, занимала почетное место в сердце бара. Собственно, когда ее поставили, свободного места в баре не осталось. С ее помощью здесь варили очень хороший кофе.

Так, в тишине и покое, шли дни.

А потом Сати привел сюда своих друзей. Если бы не это, ребята с курсов никогда бы не нашли эту крохотную кофейню без вывески, свившую гнездо на втором этаже старого потрепанного дома довоенной постройки.

Сначала они приходили время от времени, занимали столик около книжных стеллажей, заказывали литры кофе и разговаривали. Потом стали засиживаться до закрытия. Так у кафе появились постоянные посетители. А вслед за ними потянулись и те, кому не все были рады.

***

В тот раз Тахти пришел в кофейню раньше всех. Помещение тонуло в коричневом полумраке, такой бывает, только когда занавески задернуты, а на улице светит солнце. Под потолком теперь раскачивались бумажные журавлики. Белые, красные, желтые, словно забытый осколок праздника. Серый протирал чистые кружки за пустым прилавком. Даже Хенны не было. Тахти забрался на барный стул, и Серый поднял голову.

* привет, – Тахти помахал ему рукой.

Серый улыбнулся и кивнул.

* Хенна ушла на почту. Но я могу сделать тебе кофе.

* С удовольствием выпью кофе.

Серый оставил в покое кружки, с тщательностью хирурга вымыл руки и принялся жужжать кофемашиной. Он не спросил Тахти, что ему приготовить. Он сварил ему его любимый раф, самую большую кружку. Рукава он закатал до локтя. Предплечья покрывали лиловые синяки. Потрепанная фенечка намокла от воды.

* Что случилось? – спросил Тахти и указал на синяки.

* Ничего, – сказал Серый. Он смотрел на чашки. – Упал. Все в порядке.

Тахти нахмурил брови.

* Ничего себе. Это…

Брякнул колокольчик, оборвал фразу на середине. Тахти посмотрел на дверь, Серый проследил его взгляд. На пороге стоял Сати. В распахнутой куртке поверх разноцветного вязаного свитера.

– О, ты здесь, – сказал он Тахти. – Я думал, еще нет никого.

– Да я сам недавно пришел, – сказал Тахти.

Сати посмотрел за стойку и увидел Серого. Они обменялись рукопожатиями. Рукава Серого были опущены до самых пальцев.

* Чего нового? Как дела дома? – спросил Сати на языке жестов.

* Нормально, – сказал Серый и посмотрел на Тахти.

– Вы знакомы? – спросил Тахти.

– Ээээ… да, – Сати кивнул. – Мы учились вместе.

Сати дублировал слова на язык жестов, и Серый тоже слушал.

* Мы жили в одном интернате, – пояснил Серый. – В Хатке.

* В интернате? – переспросил Тахти на языке жестов.

* Это в шхерах, – Серый кивнул и указал куда-то за окно, в сторону моря.

* Я не знал, – сказал Тахти.

* Ты знаешь язык жестов? – спросил Сати Тахти.

* Немного.

Серый поставил в кофемашину еще одну кружку, для Сати. Его он тоже не спросил, что приготовить. Просто взял кружку и поставил в кофемашину.

* Ты очень хорошо говоришь, – сказал Серый.

* Слушай, а…

Снова бряцнул колокольчик

– Всем добрый вечер, – заявил с порога Киану.

Он пожал всем руки – Тахти, Сати, Серому и поставил на барную стойку крафтовый пакет.

* Фрукты, печенье, – сказал он. – Чай.

Серый кивнул.

* Помощь? – спросил Киану.

Серый покачал головой. Тахти покачал ладонью перед лицом Киану, как делал с глухими.

* Ты тоже знаешь жесты?

Киану посмотрел на Тахти и кивнул, а потом его брови взлетели вверх.

* Ты? Ты говоришь?

* Вы тоже вместе жили? На одной хате? – спросил Тахти.

* На хате? – переспросил Киану.

* Ну или как вы здесь говорите, – Тахти решил, что опять перепутал диалекты. С ним это часто случалось.

– На хатке?

Киану посмотрел на Серого, потом на Сати.

* Не понял, – сказал он руками и в голос.

Сати посмотрел на Тахти озадаченно, потом глаза его рассмеялись.

* А, – Сати хохотнул. – Хатка – это не хата. Это название шхеры, где был интернат.

Вот поди пойми, что к чему в этом Лумиукко.

Серый перекладывал печенье в глубокую тарелку. Сати грел руки о чашку и улыбался.

* Год, – сказал Киану. – Жили вместе – год.

* Я только сейчас узнал. С кем-нибудь еще – из наших?

Киану поднял руку, чтобы ответить, но опустил ее, так и не назвав ничьего имени.

* Нет, – сказал Сати.

Серый поставил на стойку блюдо с печеньем. Приготовил для Киану большую чашку американо.

* А ты? – спросил Киану.

Серый указал на себя и вопросительно поднял брови. Чего, мол?

* Кофе, тоже, – сказал Киану. – Вместе.

Хенна застала их посреди разговора на языке жестов. Серый спрятал чашку под барную стойку и отпрыгнул к кухонной двери с такой скоростью, что чуть не врезался в полки.

Киану улыбнулся:

– Здравствуйте.

– Привет, – сказала Хенна. – Помешала?

Хлопнула дверь – Серый сбежал в кухню. Сати посмотрел в ту сторону и вздохнул.

– Ну вижу же, что помешала. Сати, позови Юдзуру, пожалуйста. Скажи, что я не сержусь и он может спокойно вернуться, я не буду его ругать.

Сати ушел в кухню, тихонько прикрыл за собой дверь.

– Так вы все знакомы? И все знаете язык жестов?

– Мы учились вместе, – сказал Киану.

– Вчетвером?

– Втроем. Сати, Серый и я.

– А ты, Тахти?

– Мы уже здесь познакомились, на курсах.

Сати вернулся один, покачал головой.

– Понятно, – Хенна вздохнула.

Она взяла кружку Серого и ушла с ней в кухню. Сати приоткрыл занавески, выглянул на улицу.

– Пойдем, покурим? – сказал он.

Киану и Тахти переглянулись. Было непонятно, обращается ли Сати к кому-то конкретно или к ним обоим. Они вышли на лестницу и оттуда – на небольшой открытый балкон. Он выходил во внутренний двор и с улицы было не видно, когда они там курили. Поэтому Хенна им разрешала. В самом кафе курить было нельзя.

– Как тебе в общаге? – спросил Сати Тахти.

– Хуже, чем дома, но лучше, чем на ферме у Сигги, – сказал Тахти.

– У Сигги было сложно жить? – спросил Киану.

– Просто это чужой человек, – сказал Тахти. – Чужой дом. Такое ощущение, что все время все не так делаешь.

– Везет, – сказал Сати.

– В смысле, везет? – спросил Тахти.

– Меня никогда не брали к себе другие люди, – сказал Сати.

– Сати, а ты?..

– Сирота, – Сати кивнул совершенно спокойно.

– Прости, я не знал, – Тахти понимающе кивнул. Ему сделалось неловко. Никогда не знаешь, как себя вести, когда слышишь подобное.

– Тут ничего такого. Мои родители были наркоманами, я родился в наркологическом центре и сразу прошел реабилитацию. Сам я этого не помню, это мне медсестра однажды рассказала.

– Подожди, а Уилсоны? – спросил Киану.

Тахти переваривал услышанную откровенность. В голове как-то не очень укладывалось. Сати покачал головой.

– Насовсем они меня не взяли, я только пару раз ездил к ним в гости. У них огромный дом за городом, три этажа, бассейн. Поплавать, правда, мне не разрешили, но это ничего. Но … Не думаю, что еще когда-нибудь к ним поеду.

– Они тебе не понравились? – спросил Киану.

– Скорее я им. Они такие, знаешь, вежливые и безучастные. Ну, могу их понять. Я им чужой человек, еще и потенциальный торчок. Никто такого родственника не захочет. – Сати посмотрел на Тахти. – Прости. Уилсоны – это дальние родственники, их недавно нашла служба опеки.

– Вот оно что, – Тахти кивнул.

– Я так надеялся, что ты к ним переедешь, – сказал Киану.

– Обойдусь я и без их огромного дома, – Сати засмеялся, но веселья в смехе не было.

– Я не дом имел в виду, – сказал Киану. – Просто не хотелось, чтобы ты опять… Ну, было бы лучше иметь крышу над головой.

– У меня есть крыша над головой, – сказал Сати. – Во всяком случае, сегодня.

– А Серый? – спросил Тахти.

– А что Серый, – Сати затушил сигарету о каменный парапет. – Нет у него никого.

– Не говори так, – сказал Киану. – У него есть ты.

Сати улыбнулся, и тепло, и грустно.

– Вы родственники? – спросил Тахти.

– Мы братья, – сказал Сати.

– Все четверо, – сказал Киану.

– Трое, – поправил Сати.

Пройдет еще много времени, прежде чем Тахти узнает, кто был тот, четвертый. И что с ним произошло.

Эта история разорвет его сердце в клочья.

Но самое страшное, что она так и не завершилась. Они и сами не знали, что уже мчались к новой трагедии, причем на полном ходу.

4

***

Серый так и прятался в кухне, когда они вернулись в кафе. Тахти тихонько постучал в дверь, и только после этого вспомнил, что стучать смысла не было. Серый сидел спиной к двери на перевернутом деревянном ящике. На полках толкались тарелки, кружки, коробки и корзины. Им словно было тесно на этих полках, они жались друг другу как соседи в коммуналке. Занавески на окне были приоткрыты, небо заглядывало в крохотное помещение своим мрачным серым глазом. Вот-вот разревется дождем.

Серый не почувствовал, что Тахти вошел. Он смотрел в окно, согбенный, сутулый, как воин-монах на вершине горы, повидавший слишком много. Тахти моргнул светом. Серый обернулся. Тахти улыбнулся ему, помахал рукой. Серый не улыбнулся в ответ.

На заваленном столе лежал потрепанный планшет из небеленого картона. Из-под обложки выглядывал край рисунка. Тахти указал на планшет:

* Ты рисуешь?

Серый кивнул, потом покачал головой.

* Немного. Капельку.

* Можно?

Серый сидел недвижно несколько секунд, но все же кивнул – без особой уверенности. В папке лежали карандашные рисунки. Предметы, здания, фрукты и овощи, тарелки и бутылки, книги и цветы. Некоторые – едва заметными, бледными линиями, только намеком. Другие – чернографитовым карандашом. Была пара, набросанных шариковой ручкой.

* Очень красиво, – Тахти соединил в кольцо указательный и большой пальцы – круто, мол. – Где ты учился рисовать?

* Я не учился.

Тахти прислонился к столу и стал листать рисунки еще раз, в обратном порядке. Серый смотрел на пол перед собой. Его волосы упали на лицо, практически его спрятав, а руки было видно. Руки его нервничали.

Тахти коснулся его плеча.

* Ты очень хорошо рисуешь.

* Я не умею рисовать, – Он встал и забрал у Тахти из рук папку, хотя Тахти еще не долистал до начала. Захлопнул ее, прижал к груди. – Спасибо.

* А еще рисунки есть?

* Да, немного. Не здесь.

* А можешь принести?

* Я… не знаю.

* Наверное, ты хочешь стать художником? – предположил Тахти.

Он смотрел на Тахти сквозь непомерно длинную челку, и его глаза были и грустные, и злые. Он ответил одной рукой, рваными, колкими жестами.

* Я не могу.

* Почему?

Он не ответил, только покачал головой. Тахти стоял перед ним, чуть оперевшись о стол, а он – посреди кухни, и они оба по-дурацки молчали. Тахти не знал, как реагировать. Серый отчего-то сердился, но Тахти не понимал, почему. Серый очень хотел стать художником. Но он не слышал и был уверен, что в институт его не возьмут. И еще у него не было денег. Но Тахти всего этого не знал.

* Красиво, – сказал, наконец, Тахти просто чтобы что-то сказать.

Серый кивнул, и Тахти вышел из кухни. Через приоткрытую дверь он видел, как Серый уносится к шкафу и сует папку с рисунками там за коробки.

***

Они прозвали Тахти Бродягой, потому что он забрел к ним невесть откуда, забрел, хотя никогда не должен был забрести. Это имя придумал Серый, и оно прижилось, хотя специально никто этого не планировал. Тем и опасны прозвища. Они настолько клейкие, что, однажды прилипнув, становятся второй кожей.

Серый всем придумывал имена, еще в интернате. Сати как-то спрашивал его, зачем. Оказалось, в мире жестов у всех были такие вот имена, больше похожие на прозвища. Искатель Ракушек. Волчий Клык. Черный Пьеро. Стиляга. Лунатик.

Серый.

Теперь у Тахти тоже было имя на языке жестов. Бродяга.

Сати все чаще видел в этом имени отражение себя. Бродяга. Бездомный. Тахти тоже был бродягой.

Кто из них не был?

Интонация Бродяги превращала каждую фразу в вопрос.

– Меня зовут Тахти? Я раньше жил в другой стране?

Как будто он не уверен в том, что говорит. И переспрашивает сам себя, чтобы уточнить.

Сати наблюдал, как Бродяга все чаще доставал свой фотоаппарат. Сначала он снимал очень осторожно, со страхом. Но никто не возражал, и камера в его руках появлялась все чаще. Он не просил позировать. Вообще ни о чем не просил. Тихонько доставал камеру, старую, довоенных времен. Протирал объектив изнанкой толстовки, сидел с ней в руках, притихший. Десять минут, полчаса – словно ждал разнос, словно был готов в любую секунду сорваться с места и убежать. Как напуганный дикий зверек.

Только потом, когда никто не обращал на камеру внимания, начинал снимать. Чаще всего только предметы, а людей – разве что со спины.

Конечно, он стал фоткать журавликов. Их вешали Сати и Серый. Хенна научила Серого делать этих журавликов, Серый научил Сати, а потом они весь вечер лазили по стремянке и подвешивали их под самым потолком, так, чтобы они не задевали лампочки.

Бродяга потянулся к журавлику и задел рукой лампочку.

– Ого, как они нагреваются?

Сати не всегда мог понять, спрашивает ли Бродяга о чем-то или просто говорит.

– Ага, было непросто развесить их так, чтобы они не касались журавликов.

– Их тут тысяча?

– Не знаю. Думаю, нет.

– Наверное, тысяча – это побольше?

– Наверное, да.

В итоге Бродяга осмелел настолько, что улегся прямо на пол и стал фоткать лежа. Сати подошел к нему и заглянул прямо в объектив. Бродяга нажал на кнопку прежде, чем сообразил, что произошло.