Восхождение Эль

А Тинар вдруг заискрился. Пепельная кожа, покрытая въевшимися кристалликами соли, в лунном отблеске засверкала мелким хрусталём, и грум казался теперь сияющим призраком. Он удивлённо окликнул застывшую в немом восхищении Эль:

– Ты чего?

– Тинар, ты такой… Волшебный…

Он рассмеялся:

– Мы же все в темноте светимся. Кристаллы зеркалят. А ты…

Тинар вздохнул.

– Эль, а ты не светишься…

И добавил утешающе:

– Вот же какая незадача эта твоя болезнь…

Он набрал целую кучу хвороста, сухие ветки опали под натиском недавнего ветродуя сами, не пришлось даже ломать.

– Нагоним их завтра, – рассудительно заявил Тинар. – Эту ночь здесь переждём, а следующую уже точно в стане сингов на жикор будем любоваться.

Зрение грумов, прекрасное для пещер и тоннелей, в темноте на открытой местности подводило. Звёзды и луна, про которые Эль до сих пор только слышала, создавали призрачное подобие света. Оно вроде бы и позволяло видеть, но так скрадывало выступы и углы, что напряжённый глаз видел не столько действительное, сколько желаемое, и, конечно, обманывался. А это, пожалуй, ещё опаснее, чем пытаться пробираться в полной темноте.

Тинар приспособил над разгорающимся костром флягу с питьевой водой, достал сладкие сушёные фрукты и куски хлеба, оставшиеся ещё с трапезы у подземного озера. Они быстро насытились ломтиками яблок, выпеченных с сахаром в домашней духовке, и сидели на сложенных свитерах, греясь от ветра горячей водой из фляги.

– А что там, за степью, Тинар? – спросила Эль, прикрывая глаза от яркого огня. Ей хотелось смотреть на костёр до бесконечности, но она физически не могла это делать долго.

– Там? – друг махнул рукой в сторону «Виа соляриа». – Потом околки всякие, одинокие хутора, деревушки. И так вплоть до столицы. До Каракорума.

– Дальше ты не добирался… – вздохнула Эль.

Тинар обидно рассмеялся:

– А ты и сюда ещё ни разу не доходила. Завтра только Ошиас впервые увидишь.

– Говорят, синги – страшные… На зверей похожи.

Моу пожал плечами:

– Они просто высокие, и волосы у них такие… лохматые. Поэтому заплетают их в косички. Много косичек – у каждого с головы словно рой змеёвок спускается. А их самки (так они называют своих женщин) бреют головы в знак подчинения. Они все рабыни, низшая каста. У сингов лица золотые, как солнце, и глаза – жёлтые, к вискам вытянутые. До грумов по части красоты, им, конечно, далеко, но во всём остальном… Две руки, две ноги, голова. Я с Вансингом, сыном их главного, этого… как его… стратега, подружился даже… Вроде…

Последнюю фразу он произнёс скомкано.

– Что значит «вроде»? – засмеялась Эль. – Признавайся, он тебе накостылял?

Тинар совершенно не умел обижаться. Он расплылся в улыбке, смеясь над самим собой:

– До этого не дошло, но вот насчёт дружбы я не очень уверен. Они такие… Бесчувственные. Кажется, не способны на дружбу. У них – род главное, и это… потомство. А те, кто не относится к роду, ерунда какая-то, низшие расы. Ну, наверное, кроме императорской семьи. Но мы с Вансингом очень хорошо говорили. Он мне даже глаза жикор ночью показал.

– Знаю я твоё «хорошо говорили». Ты болтал без умолку, не давая этому как бы дружественному сингу слова вставить…

Тинар забрал у неё флягу с остывающей, но ещё тёплой водой:

– Может, и так. Только я тогда сразу подумал, что тебе очень понравились бы эти красные огни в темноте. Ты любишь подобное.

Он отхлебнул немного из фляги, смочил губы и засвистел любимую мелодию Эль. «Грум на перепутье» называлась эта лиричная песня. Она потихоньку, потом всё увереннее стала подпевать. Над удивлённой полуночной степью полился рассказ о серебряном груме, сидящем на камне у чужой штольни. И не надо ему сытой жизнь, которую обещает сребродобыча, он готов даже поссориться со своей гильдией, только бы найти то место, куда влечёт его душа. Огонь трещал в такт посвистыванию Тинара и обволакивал их пьянящим дымом от веток душистого кустарника, тех, что, сгорая, отдавали своё последнее дыхание заночевавшим здесь странникам, и дуэт был сработанный годами, так всё чудесно получилось.

Когда закончился последний куплет, Моу откинул белую чёлку назад и робко попросил:

– Эль, а ты не станцуешь?

Тинар думал, что она, как всегда, возмутится, и, может, даже стукнет его по голове. Грумы не танцуют, потому что это неприлично, и первая же её попытка в совсем нежном возрасте сделать несколько смутно напоминающих танец «па» вызвала бурю негодования со стороны Хобана. Поэтому танцевала Эль очень редко, и только если никто не видит. Тинар же, конечно, иногда подсматривал.

Но в этот волшебный вечер всё, что происходило вокруг – новизна места, душистый воздух, темнота и пляска огня – всё это заставило Эль только чуть смутиться и кивнуть. Ведь ей и самой хотелось танцевать.

– Давай про хвост Боти, – сказала она, поднимаясь с нагретого свитера.

Эта была довольно известная поэтическая история о безнадёжной любви ящерки Снапи к ящерке Боти. Любовь расцвела столь страстная и навязчивая, что Боти пришлось бежать из пещеры в наземный мир, оставив свой хвост Снапи. Теперь Снапи день и ночь сидит перед брошенной частью утерянной любви и вздыхает. Из-за популярности этой песни у грумов даже появилась присказка «безнадёжно, как хвост Боти».

Тинар ещё раз пригубил тёплой воды и начал выводить мелодию. Губы высвистывали мотив, а ладони отбивали по фляге звенящий ритм. Эль вскинула руки и выгнула спину, закружилась вокруг костра. Её движения умоляли, как влюблённый Снапи, а затем убегали, как испуганный предмет его любви. Тинар то выводил рулады нежного, робкого признания, то рассыпался барабанным перестуком в смущённом отказе.

Они оба так увлеклись, что не услышали стук копыт, глухо отдающихся по пыльной степи. В тот момент, когда Эль остановилась и залилась весёлым, хоть и несколько смущённым смехом, в кустах мелькнула большая тень. На затылок Тинара опустился тяжёлый кулак. Не успев ничего понять, Моу с радостной улыбкой полетел головой вперёд к взметнувшимся языкам огня.

Глава шестая. Катастрофа Ринсинга

Накануне праздника первой чаши Ринсинг, младший сын стратега Ошиаса, ещё чувствовал, как тянет над землёй густым медовым запахом тех самых мелких цветов на низенькой толстой ножке, которые расцветают в степи весной, а аромат набирают ближе к осени.

В короткий промежуток времени, когда трава уже пожухла, и безымянные голубые цветы отдали в застоявшийся душный воздух Ошиаса медовое дыхание, раскрывается хмельная кить. На цветение кити синги гонят жикор, которые, наевшись её побегов, отдают дурманное молоко. Только сутки цветёт это волшебное растение, но кормит хмельной бизнес сингов весь следующий год. Нет в мире напитков пьянее молока жикор, сколько не сбадяживай солод и хмель, всё равно такой крепости не добьёшься.

Жикоры отличались от обычных коров густым чёрным цветом. Чернота заливала их рогатые лбы, спускалась по коротким шеям на впалые бока, покрывала крепкие ноги, до колен закованные в ороговевший эпителий копыт. Шкура отливала металлом, словно доспехи воина, гладкая и монолитная чернотой – ни единого светлого пятна не должно маячить на породистой жикоре.

Тот, кто встретит в беззвёздной темноте степи стадо, растворившееся в ночи, с ума может сойти от сотни ярко красных глаз, вдруг уставившихся из густого мрака.

Адовы коровы – так ещё называли обыватели жикор и боялись их, приписывая связь с миром мёртвых. Но копили деньги, чтобы хоть раз в жизни попробовать вкус хмельного молока, так как кружка этого напитка стоила десяти небольших бочонков хорошего, но обычного хмеля.

Это было то утро, когда отряд погонщиков, возглавляемый сыновьями стратега Ошиаса, пригнал стадо жикор на участок кити, готовой вот-вот раскрыться. Лето в году случилось на редкость правильное – не слишком засушливое, но и дождями не заливало, поэтому всё живое в степи взяло цвет вовремя и в полной мере. С разведчиками неделей раньше отправили Ринсинга, и он, обследуя поля, по молодости и неосторожности надышался предцветием кити. В первый раз Рину доверили столь серьёзное дело, он не показывал этого перед слугами и рабами, но всё-таки волновался. К тому моменту, когда братья пригнали стадо, окружённое погонщиками и доярами, Рин уже был немного не в себе, но старшие, озабоченные предстоящим событием, ничего не заметили.

Отец, резко постаревший за последний тяжёлый год, болел и всё чаще оставался в большом доме в центре Каракорума, предоставляя сыновьям самим управляться с делами. Но на праздник первой чаши как раз пришлось совершеннолетие Рина, и поэтому стратега Ошиаса непременно ждали ближе к вечеру.

На заре же послышался шум, гомон, стук, суета, и Рин, успевший закрыть глаза этой ночью всего на пару часов, вышел из палатки, потягиваясь и разминаясь одновременно.

– Идут! – закричал кто-то громко и ясно, и синг, немного прищурившись под лучами восходящего солнца, увидел, что, действительно, идут.

Огромное чёрное стадо, словно кусок ночи, отвалившийся с неба и просыпавший по пути все звёзды, катилось по степи. Вначале просто тёмной полосой, но постепенно расширяясь, разливаясь в огромное море. Пыль, которую поднимали копыта жикор, лошади погонщиков и сотни ног идущих следом рабов, надвигалась на небольшой лагерь разведчиков.

Рин разглядел двух сингов в тёмно-синих кожаных доспехах. Тан и Ван, старшие братья, обгоняющие эту бурю, похожие друг на друга как две капли воды. Оба высокие, стремительные, дерзкие, с телами ловкими и сильными, жёлтыми тигриными глазами, горящими свободой дикого зверя. На сыновьях стратега Ошиаса словно стояла печать неуёмной жажды сингов, неизбывной жизненной ярости, железной воли, истинной власти по праву рождения.

Один из них оторвался от чёрной тучи, клубящейся седыми волнами пыли. К небольшому лагерю вихрем мчался Вансинг, подстёгивая коня. Ехидно улыбаясь, он спешился около Рина, снисходительно потрепал брата по плечу:

– Твоя птица прилетела быстро, и место обозначено точно, мы нашли без труда, – в его голосе звучало одновременно и одобрение, и недоверие.

Ван всё никак не мог поверить, что его младший, самая лучшая мишень для насмешек, вырос, и уже нельзя вволю издеваться над глупым малышом. Он огляделся, даже с первого взгляда определил, что место выбрано хорошо. Кить, готовая распуститься уже через несколько часов, сразу бросалась в глаза, настолько она здесь густа и обильна.

– Завтра ты станешь взрослым, малыш Рин? – в голосе Вана опять прорезалась снисходительная усмешка. – Кто-то впервые попробует вкус хмельного молока.

Брат просто кивнул.

– Есть новости? – спросил он.

В Каракоруме Рин не появлялся уже несколько месяцев. Сначала сопровождал братьев на охоту на зверя Ниберу, затем Ван и Тан отправили его в разведку за китью, а сами, навестив отца в столице и получив от него указания, погнали стадо с дальнего стойбища.

– Есть, – сказал Ван. – Тан женится через три месяца. Дата назначена, вопрос решённый.

Эта новость была не очень интересная. С самого рождения император обещал отдать Тану одну из своих шести дочерей. Государственный брак для укрепления связей между кланами. Просто ещё не знали, когда будет свадьба и кто из них станет его женой.

– Кто? – из вежливости поинтересовался Рин.

Он видел всех шестерых, и все они ему казались абсолютно одинаковыми.

– Третья, Ания, – сказал Ван и довольно улыбнулся. – Теперь люди из имперского двора Каракорума никогда не посмеют надсмехаться над сингами из степи Ошиаса.

Всех своих принцесс император деловито распределил между пятью кланами, и второй из сыновей стратега надеялся, что отец договорится взять для него «лишнюю» шестую Далию. Вану очень хотелось войти во дворец в качестве родственника императора. Для синга он, пожалуй, слишком озабочен статусом. Конечно, Далия всё ещё оставалась свободной, но никто не мог гарантировать, что его величеству Сенту не попадёт вожжа под хвост отдать её за границы империи. Император до сих пор не был замечен в готовности породниться с иноземными государствами, он сплачивал, насколько мог, внутренние общины, но кто его знает…

– Малыш Рин, – широко улыбался подъехавший Тансинг.

Стадо остановилось, не дойдя до лагеря, но шум долетал и сюда. Животные почувствовали набухание кити и нетерпеливо рвались на волю, погонщики едва сдерживали их, спешно натягивали тугую сеть ограждения. Нераспустившаяся кить так же опасна для жизни, как и перебродившая, но жикорам ведь всё равно.

Протестующий рёв животных прорезал крик одного из погонщиков, он зазевался на мгновение, и чёрный длинный рог ударил в бок, пропорол лёгкие дешёвые доспехи пастуха, словно меч, вышел с другой стороны наружу. Жикора, застряв рогом в теле погонщика, замотала головой, вскинулась, пытаясь избавиться от непонятной помехи, и сбросила неудачливого пастуха прямо под ноги мечущихся животных. Он, мелькнув в воздухе безвольной тряпичной куклой, ударился о землю и замолк под копытами жикор, рвущихся наружу.

– Не повезло, – сказал Ван, оглянувшись на предсмертный вскрик погонщика. – Ну, ладно. В этом году в любом случае меньше проблем, чем в прошлом. Мы за всю дорогу не потеряли ни одного, – хвастливо добавил он специально для Рина.

– Прекрати, Вансинг, – старший брат поморщился. – Будешь хвастаться, когда до самого конца всех сбережём.

Погонщики нанимались из опытных пастухов, обученных ухаживать за животными, работали по предварительному договору. В случае гибели кого-то из них синги обязывались выплатить всю оговорённую сумму семье погибшего. А так как на место выбывшего приходилось нанимать ещё одного, получались двойные расходы. Ван пробовал уговорить отца пристроить рабов для этих целей, но Торсинг ни за что не подпустил бы грязную касту к своим драгоценным жикорам.

Погонщики уже натянули ограждение, видимо, внезапная смерть одного из них послужила отличным стимулом для быстрой работы. Шум от встревоженных жикоров, приглушился, разговаривать стало гораздо легче, не приходилось напрягаться. Вансинг, взлетев на коня, отправился проверять выгородку.

– Поздравляю, – сказал Рин старшему брату. – В смысле, с датой свадьбы. Ания мне кажется хорошей девушкой.

Он сказал это, исходя из своего представления, что никакая принцесса вообще не может быть плохой девушкой.

– А, это, – Тан расплылся в улыбке. – Я встречался с ней несколько раз. Красивая, но какая-то очень пугливая. Я думал, принцессы отличаются от наших рабынь, но где там… Забилась в угол, не поднимала глаз. Молчала, только дрожала вся, как птица ллибри, когда собирается петь. Неужели все самки в Таифе одинаковы?

Рин собрался ответить, но замер на вдохе. Что-то исчезло из окружающего мира. Он вдруг понял, что не чувствует запах голубых цветов, помогающих раскрыться кити. Тех самых, что расцветают весной, а аромат набирают ближе к осени. Степь закачалась, поплыла перед глазами. Сначала еле заметно, но вращение набирало обороты. Рин упёрся ногами в землю, стараясь удержать равновесие. Его противно подташнивало, в голове затрещало от воплей сверчков:

«И почему я их не замечал раньше?»

Тан заглянул в лицо брата, поразился, каким странным стал взгляд: потусторонний, словно юный синг вслушивался во что-то, понятное только ему одному.

– Рин? – Тан вопросительно поднял брови.

Рассеянный взор блуждал по его лицу, всё никак не мог остановиться на одной точке.

– А ты замечал, – задумчиво сказал младший брат, – как сверчки громко орут? Они такие толстенькие, страшненькие, но безобидные. А ещё луна… В полнолуние луна настолько огромная, что, кажется, можно рукой до неё достать.

Старший из сыновей стратега Ошиаса хлопнул Рина по плечу:

– Какие сверчки, брат? Не валяй дурака. Соберись, малыш Рин, завтра та самая ночь. Будет тебе луна. Всё только начинается.

Рин вздрогнул, словно он сам провалился в ловушку, которую они устроили для зверя Ниберу.

– Иди ж твою, – младший синг отряхнулся всем телом, как промокшая собака. – Я, наверное, не выспался.

Тан хотел сказать что-то ещё, но прибежал один из рабов, бухнулся в ноги на пыльную землю, пряча глаза: не ладилось с походной кухней. Старший сын стратега Ошиаса, забыв о странной выходке Ринсинга, отправился разбираться с поварами.

Всё утро потревоженная суетой степь принимала незваных гостей. Крохотный лагерь разведчиков развернулся в целый палаточный город. Тянуло запахами кухни, там одновременно собирали быстрый обед и готовились к ночному пиру. Рабы растянули большой шатёр, украшали его ритуальными гирляндами из бумажных цветов. У центрального входа установили шест с мёртвой головой недавно добытого зверя Ниберу: вокруг огромной раскрытой пасти застыли бурые пятна свернувшейся крови, густая шоколадная грива сосульками повисла вдоль морды. Барабанщики проверяли натяжение кожи на инструментах, и над лагерем разносился нестройный стук, гулко тормозящий в звон вёдер, которые дояры вытаскивали из грузовых пропылённых кибиток.

К обеду подъехала отставшая в пути повозка шамана. Седой Нам, мольба сингов, знавший ещё деда молодых наследников, тяжело вылез из раскрашенной знаками огня и земли кибитки. Голова его мелко тряслась, и разноцветные ленты в грязно серых волосах, растрёпанных ниже плеч, дробно подпрыгивали отдельными от шамана живыми существами. Татуировка на лице собралась в густую сеть морщин. Перекрученный падучей торс едва держался на тонких, кривых ногах.

Все три молодых синга подошли приветствовать вестника судьбы, склонили перед ним головы. Нам морщился, растирая затёкшее в поездке тело, махнул рукой:

– Ночь кити да благословит тот, кто горит ярче пламени, летит быстрее ветра и стоит прочнее земли.

Имя благословляющего не знал даже сам шаман. Четвёртый элемент имени потерян, и теперь никто не мог позвать его.

Закончив быстрое приветствие, Нам оживился, волнение перед грядущим событием на мгновение передалось и ему, он уже предчувствовал реки хмельного молока, что польются в эту ночь. Даже самый ничтожный раб сейчас дрожал от нетерпения, ибо вот-вот все будут пьяны и счастливы, ночь кити всех делает равными и особенными.

– Всё готово? – задал он риторический вопрос, вслушиваясь в суету, распространяющуюся, как опухоль, по лагерю.

Конечно, Нам чувствовал: мальчики Торсинга, стратега Ошиаса не подвели. Колебания воздуха несли гармонию, их ритм казался привычным, каким он всегда был в ночь кити уже на протяжении десятков лет, сколько шаман жил на этой стороне тени.

Старший Тан, который имел право говорить с шаманом, старался казаться бесстрастным, но не выдержал и радостно кивнул:

– Кить вот-вот распустится, мольба сингов. Отдохните с дороги.

Для шамана подготовили небольшой, но уютный шатёр чуть в стороне от лагерной суеты. Как только он добрался до кучи мягких одеял, сваленных в углу, тут же бросил в них своё измученное дорогой старое тело и забылся глубоким сном, отрешённым, похожим на смерть.

Проснулся Нам, мольба сингов, только к вечеру. Земля тряслась, каждый её толчок отдавался болью в теле. Возбуждение от запаха кити, который он вдохнул, сойдя с кибитки, прошло. Вернулась непреходящая усталость. Шаман так давно жил на этом свете, что его сложно чем-то надолго заинтересовать. А уж тем более ночью кити, когда глупые жикоры обжираются дурманной травой. Он видел это несчётное количество раз: чёрное обезумевшее море вырывается из загона, полноводным потоком заливает поле раскрывшейся кити. Бряцает оружие, слышен стук копыт, трубный вой выпущенных животных, крики погонщиков, разбегающихся с их пути. От поднятой пыли трудно дышать. В душной темноте режут красными дьявольскими огнями глаза жикор, запах животных тел мешается со сладко-горьким дурманом.

К утру всё успокоится. Жикоры впадут в транс, обессиленные безумством. В полуспячке будут переваривать хмель. Дояры уже приготовили звонкие вёдра, много звонких вёдер, их начищенные ряды ослепительно блестели на солнце, и большой ритуальный чан для праздника первой чаши. Вот тогда Наму придётся выйти из уютного шатра, впустить в своё тело того, кто горит ярче пламени, летит быстрее ветра и стоит прочнее земли. Нам не помнит, что происходит, когда в него входит высшая сущность, чтобы спеть песню иного мира, но с каждым разом всё сложнее приходить в себя. Последнее, что он видит из центра арены, это напряжение и благоговение в сотнях глаз, а затем Нам уже в шатре на окровавленных и загаженных нечистотами тряпках, тело болит так, что невозможно пошевелиться, а грудь раздирает кашель.

Кровь течёт из носа и из ушей, и всё, что он может слышать, – собственный хрип, треск воздуха, который пытаются втянуть и вытолкнуть сжавшиеся лёгкие. Невыносимо режет низ живота, к запаху крови мешается смрад выделений, и Нам молча ненавидит и себя, и того, кто горит ярче пламени, летит быстрее ветра и стоит прочнее земли. Он никогда и никому не признается, как в эти моменты проклинает своих предков, отдавших тела высшей сущности. Синги называют это даром, они кормят и защищают несколько поколений родственников Нама, поклоняются им, и никто представить не может, какое это проклятие. Расплата за скреплённый когда-то кровью договор, незримая печать которого стоит на каждом вайнире, сосуде, принимающем в себя непостижимую силу.

…Спать. Пока есть возможность, нужно спать, напомнил он себе. Шаман натянул одно из одеял на голову, стараясь не слушать крики и топот, и опять заснул.

***

Разбившегося в кровь, потерявшего сознание шамана унесли с арены. Раздался тягучий, выворачивающий душу вой ритуального рога, и Тан поднялся со своего трона. Огромный занавес, отделявший арену от священнодействия дояров, затрепыхался, и все вскочили на ноги, встречая первую чашу. Из-за чёрной вуали шёлка появились две старые бритые наголо рабыни с вырванными ноздрями. Женщины с трудом несли большой чан, от которого даже на расстоянии шёл медово-пряный одуряющий запах. За чаном следовал Ван, он зорко наблюдал, чтобы из посудины не выплеснулась ни одна капля. Если что-то сейчас попадёт на землю, в грядущем году сингов будут ожидать невосполнимые потери. Ещё несколько маленьких рабынь, блестящих маслом обнажённых до пояса худосочных тел, босых, в шёлковых шароварах, замыкали процессию, несли на бритых макушках большие разносы с разрисованными керамическими пиалами.

Чан под взглядом сотни алчущих глаз поставили посредине арены, в полной тишине булькнул черпак, погрузившись в густое, мягко светящееся молоко, и самая младшая из сопровождавших рабынь – не больше десяти лет от роду, женщина в ней только пробивалась тонким ростком – поднесла Тану первую чашу. С разницей в несколько секунд, которые подчёркивали старшинство, пригубил и Ван. В непробиваемой тишине, насыщенной ожиданием, Тан повернулся к самому младшему брату, стоящему рядом с ним.

– Ринсинг, – сказал он торжественно. – До сих пор мы с Ваном вдвоём открывали и закрывали ночь кити. Сегодня ты присоединишься к нам. Ещё один синг из сыновей стратега Ошиаса стал взрослым, а, значит, все мы стали сильнее.

Маленькая рабыня протянула пиалу Рину. Он, стараясь держаться уверенным перед сотнями взглядов, направленных на него, опрокинул в себя чашу, проглотил всё залпом. Сначала почувствовав только обжигающую теплоту. Мгновение спустя в нём разом и на языке, и в горле, и в голове, разлетелись тысячи осколков. Имена им были – горечь, сладость, огонь и ветер – всё сразу и невпопад, кубарем, хаосом, перехватывающим дыхание безумием. Что-то подобное случилось с ним в детстве, когда он упал с коня. Тогда так же земля и небо поменялись местами несколько раз, а в груди пели и восторг от сумасшедшего движения, и ужас перед неизведанным. Юный синг Рин перевернул чашу, показывая, что в ней не осталось ни капли, и толпа взревела в экстазе предвкушения.

Каждый из присутствующих в ночи кити подходил к чану и получал пиалу с хмельным молоком. Казалось, его светящийся аромат звенит в странной густой тишине. Наконец первую чашу допил самый последний раб. Внезапно грянули барабаны. Зазвенели пиалы в нарастающем гомоне поплывших голосов, где-то послышался смех, по пальцам потёк жир от жареного мяса, на который тут же липла пыль.

Ночь кити началась.

В барабанную дробь незаметно вливался тонкий голос нездешней жалейки. Над головами пирующих поплыли незнакомые, вытягивающие душу звуки. Девчонка поднесла вновь наполненную пиалу. Рин выпил залпом, стараясь не поперхнуться, по телу разлилось уже спокойное тепло. Ему казалось, что ничего не осталось на нём – ни одежды, и даже кожи, вен и сухожилий. Обнажённая душа с непривычки обжигалась о музыку, и это состояние будоражило одновременно и чем-то болезненным, и сладостным. Рин испугался, что вот-вот это ощущение закончится, схватил протянутую чашу и выпил ещё, уже не замечая горечи взрывающего тело и душу фейерверка. А потом ещё.

Тан поднялся, резко и громко хлопнул в ладони, все барабаны и тонкий голос незнакомого инструмента, брямканье черпака о чан и пиалы разом стихли.