Посох вечного странника

Что Варавва выискивает, столь подробно и пристально разглядывая распятого? Что ему в нём надо? Или запоминает? Или, наоборот, что-то припоминает?

Взгляд разбойника вздымается выше и тут… Свет! Варавва отшатывается и даже закрывает ладонями глаза. До чего ослепительный свет открывается над челом распятого. Аж в глазах от него темнеет. «Нет!» – мотает разбойник головой. Недовольный собой, яростно сплёвывает – эк солнце напугало. И остервенело бьёт кулаком в землю.

Неожиданно в толпе, сгрудившейся у Голгофы, занимается ропот, здесь и там раздаются крики. Что такое? Начальник стражи в недоумении оборачивается, лицо его багрово. Переводя взгляд с одного кричащего на другого, ромей пытается понять, чего они требуют, эти иудеи, и наконец по жестам, которые порой красноречивее слов, догадывается. Торопясь поскорее завершить казнь – эту рутинную и докучную работу, – легионеры повернули распятого спиной к толпе. А толпе, особенно фарисеям, это не по нраву. Им, вынесшим приговор, нужно видеть мучения приговорённого. А то как же! Иначе не будет полного удовлетворения.

Начальник стражи поднимает руку, бронзовый налокотник холодно взблескивает. Этот жест и особенно проблеск живо усмиряют волнение и одновременно вызывают внимание подчинённых. Короткая команда – и вот легионеры уже поворачивают крест. Разворот исполняется грубо, рывками, что доставляет распятому новые страдания. Зато лица наблюдателей, фарисеев и законников, что гуртятся впереди, озаряются довольством и почти не скрываемым злорадством.

Всё кончено. Приговор приведён в исполнение. Земля под распятием утрамбована. Теперь дело времени. До заката все трое отойдут, и этот последний – прежде других.

Толпа начинает рассеиваться, стекая по склону и выходя на дорогу. На лобном месте остаются только легионеры. Они вытирают руки, о чём-то переговариваются, потом встают в круг, склоняются над землёй. Что они делают? Варавва догадывается – жребий бросают. Но на что? Проходит минута. Над кругом раздаётся крик победителя. Это тот молодой легионер, которого Варавва приметил ещё утром. В руке его белый хитон. Он доволен и не скрывает этого. Ещё бы! Не каждый день выпадает такая удача!

Варавва отползает за кусты и встаёт в полный рост. Ноги затекли. Пора двигаться. Но куда?

Неожиданно и резко начинает смеркаться. Вот только-только вовсю светило солнце, на небе не было ни облачка. И вдруг всё затянулось пепельной дымкой, серым сумраком. Странно. До вечера ещё далеко. Шесть часов по еврейскому счислению – полдень. Что за напасть?!

Потёмки быстро охватывают пространство. Суетятся, тыча в небо, легионеры, подхватывают с земли щиты, оружие, один за одним устремляются со склона. По дороге в город торопятся горожане. По обочине трусит какая-то хромая коза, которую подгоняет босоногая девчушка, что-то волочит за собой старик. Все спешат за стены, точно там остался день, кусок золотого солнечного времени. Их пугает не тьма – им ведомы кромешные ночи, их страшит её неурочность.

Варавва срывается с места. Он тоже устремляется к городским воротам. Но не потому, что пугается. Он ничего не боится в этом мире. Просто в мутной воде хорошо ловится рыбка.

Западных ворот Варавва достигает быстрее легионеров. У проёма гам и сумятица. Визжит какая-то женщина, надрывается в плаче ребёнок, верещит коза. В клубах пыли, в мерцаниях бледного факела мелькают перекошенные лица.

Людская коловерть затягивает Варавву вглубь. Он готовно поддается её течению, чувствуя спиной и грудью чьи-то плечи, локти, спины. Но при этом даёт волю рукам, умело ощупывая складки одежды и потайные выемки. В толпе мелькает знакомое лицо. Это опять тот купец. Что это алеет у него под мышкой? Никак та самая растерзанная багряница? Выходит, это он бежал, волоча её. Тряпица мешала ему, но он был в таком смятении, что не мог того понять и всё тащил её, выдирая лохмотья из-под ног наседавших.

Чуть напрягшись, поводя локтем, как рулём, Варавва протискивается к купцу. До проёма ворот несколько шагов. Он пристраивается сзади. Проворные пальцы ловко ощупывают полы плаща, потайные складки. Ни кошелька, ни подвесного мешочка на купце нет. Дорожная сума пуста. Единственно что есть, – нож, он висит на поясе возле левого бедра. Медлить некогда, впереди проём. Варавва дергается, хлопает купца по правому плечу, как бы норовя протиснуться с той стороны, а сам отклоняется влево. Всего миг – потяг за рукоять – и нож оказывается в его руке. Купец кражи не чувствует, весь устремлённый вперёд. Он так рвётся за ворота, что Варавва с трудом поспевает за ним. В последнем рывке, когда толпа вот-вот раскидает их, Варавва ухватывает ножны и перерезает ремешки. Всё. Купца относит напором в одну сторону, Варавву – в другую.

За воротами давки нет. Но паника не уменьшается. Вид крепких стен, которые едва уже различаются в потёмках, не приводит толпу в чувство. Потому что надежда на эти стены не оправдывается. Мрак там, снаружи. Но, оказывается, он и здесь, за этими каменными укреплениями. Что же делать? Где искать спасение? И устрашаясь небесного гнева, люди с воем бросаются кто куда. Одни – под арбы, другие – под навесы, третьи – даже в сточные канавы.

Сразу за пустырём, в одном из первых домов – харчевня. Двери её полуоткрыты, проём мерцает неровным светом. Варавва, не раздумывая, направляется туда. Он даже не осматривается, как всегда это делает. Вид харчевни разом лишает его опаски. Голод гонит напролом. Больше суток он ничего не ел. Утренняя маета, неожиданное освобождение, стремительный уход, потом тягучая казнь – всё это притупило телесные ощущения. Но сейчас пустое брюхо зарокотало, заныло, настойчиво требуя жратвы.

Варавва ныряет в харчевню. По стенам горит несколько плошек. Их явно не хватает, чтобы осветить такое обширное помещение. Но хозяина это, видимо, не заботит. То ли он не понимает, что стряслось, – хотя как не понимает, коли среди дня запалил огонь, – то ли находится в том благодушном подпитии, когда всё кажется хорошо и приятно, даже если с неба падает неведомо что.

Варавва подходит к стойке. Хозяин дородный и краснорожий. Всегда он так радушен или только по случаю песаха? И если всегда, то не нальёт ли страннику за своё здоровье, не попотчует ли его пасхальным барашком? Хозяин скалится. Страннику он рад, но мзду за угощение принимает вперёд, так у него заведено. Делать нечего: Варавва протягивает харчевнику ножны. Ножны, оказывается, богатые – они выделаны из хорошего сафьяна, украшены серебряной чеканкой. В другой раз Варавва подумал бы, прежде чем отдать за ужин такую вещь. Но сейчас ему не до того – брюхо просто стоном заходится. Хозяин прищуривается, оглядывает ножны со всех сторон, цокает языком, ощупывает чеканку и наконец благосклонно кивает.

Свободных столов в харчевне много – обеденное время минуло, до ужина ещё далеко. Два-три выпивохи дремлют за кувшинами, только и всего. Хозяин показывает гостю на стол, над которым мерцает плошка. Варавва мотает головой. Хозяин переводит глаза на ковёр, где можно возлежать. Это тоже не устраивает Варавву, он тычет пальцем на бочку, что стоит в тёмном углу. Хозяин кивает, подаёт гостю кувшин, тут же оборачивается к оконцу, что темнеет в стене, и что-то командует. Не проходит минуты – из задних дверей выныривает юнец. Он полноватый, толстощёкий, по всему видать, отпрыск хозяина. В одной руке его лепёшки, в другой – полбока барашка. От мяса струится жар, ещё дымится пригоревший уголёк. По рукам мальца течет жир, который мерцает в тусклом свете плошек.

Сняв с горлышка кувшина чашу, Варавва с ходу наполняет её и – до того у него пересохло в глотке – выпивает единым махом. Потом хватает бараний бок, выламывает несколько рёбер и яростно вгрызается в мясо. Баранина свежая, молодая, как и положено по обычаю. Хорошо! Он отрывает зубами её куски и, почти не пережёвывая, глотает. Кроваво-жирный сок переполняет рот, стекает по бороде, капает под ноги. Хорошо!! Варавва снова наливает вина, не торопясь уже, подносит к губам, пьёт медленно, ощущая его вкус и терпкость. Хорошо!!!

У порога раздаются тяжёлые шаги. В харчевню, бряцая подковами и оружием, входят один за другим четыре легионера. Лица их насуплены и удручены. Они оглядывают помещение и молча проходят к стойке.

Варавва напрягается. Ну и ну! Это же те, которые стерегли его в застенке, потом конвоировали к Гаваффе, а после участвовали в казни. Он бы, может, и не узнал их – в доспехах и шлемах все ромеи на одно лицо, – но среди них тот молодой, которого он приметил ещё с утра… Что им здесь надо? Случайно? Или кого-то ищут?

Незаметным жестом Варавва ощупывает нож, косится в ту сторону, где таится очаг. Двери туда есть. А выход оттуда? И если есть – куда он ведёт?

Ромеи толпятся возле стойки. При виде бочонка лица их разглаживаются. Они о чём-то переговариваются. Варавва приглядывается. Глаза солдат обращены на молодого. Старший похлопывает его по плечу. Слов не разобрать. Но смысл речи доходит. Молодого воина уговаривают оплатить выпивку. У него нынче праздник. Он выиграл жребий. Вон какой белый хитон достался ему с плеча казнённого. Не каждый день выпадает такая удача. Но чтобы хитон дольше носился, чтобы не прохудился да не потратился молью, за него надо выпить. Это святое. Без этого не обходится ни одно приобретение. Молодой ромей смущён. Лицо его заливает румянец, он снимает шлем, старательно приглаживает короткие светлые волосы. Ему приятно внимание сослуживцев – людей старше его по званию и возрасту. Но ему не очень охота расставаться с динариями. Ещё несколько фраз, несколько реплик – и он, наконец, сдаётся. Монеты шлёпаются на стойку. Хозяин живо подает два кувшина вина, щёлкает пальцами несколько раз, давая знак своему помощнику.

Ромеи садятся за тот самый стол, что хозяин предлагал Варавве. Тут же подлетает малец, который на широком блюде подносит жаркое. Ромеи наливают вино. Они довольны застольем. Трещит раздираемая руками баранина, стучат чаши.

Рука Вараввы ослабевает. Опасности, кажется, нет. Ромеи сами насторожены, хотя и не подают вида – где это видано, чтобы среди бела дня померкло солнце. Варавва тоже берётся за кувшин. Однако из тени не выходит. Цедя вино, он искоса поглядывает на легионеров. Щиты у троих прислонены к винным бочкам, что стоят сбоку. А у молодого – он сидит к Варавве спиной – щит зажат меж коленей. Что он там все-таки прячет?

Легионеры едят молча. Молчание прерывается лишь отдельными репликами. Солдату за трапезой не до тирад, тем более – если выпало пожрать на дармовщинку. Тут важно не прозевать, не упустить самый лакомый кусок. И они не зевают. Они яростно рвут молодое мясо и глотают большие куски, почти не прожёвывая, только дружно и ритмично запивают вином да икают. Это напоминает марш вымуштрованной когорты, только там они работают ногами, а тут челюстями да глотками.

Вино у ромеев подходит к концу. Молодой легионер встаёт и направляется к стойке. Он малость захмелел, однако не настолько, чтобы забыть щит.

Пока ромей снова заказывает вино, пока хозяин отворачивается и открывает в бочонке затычку, Варавва подманивает мальца. Тот подлетает мигом. Взгляд готовный, но плутоватый. Такого не проведёшь. Такой сам, кого хочешь, облапошит. Варавва плещет в чашу вина и подвигает её мальцу. По случаю праздника не грех. Тот оборачивается – не видит ли отец, – залпом опрокидывает чашу и прикладывает руку к груди. Тем временем Варавва просит его об одолжении. У него, Вараввы, послание. Оно предназначено вон для того ромея. Одна молодая особа ожидает его к себе. Она прислала провожатого, который будет ждать во дворе. Он, Варавва, сейчас выйдет, как будто оправиться, а минуту-две спустя надо вызвать легионера. Там, наедине, Варавва всё ему и передаст. Понятно? Малец кивает, дескать, понял, всё будет исполнено, и отходит.

Молодой легионер возвращается к столу. Кувшин тотчас обносится по кругу. Более благоприятного момента не дождаться. Варавва тенью стелется вдоль стены и, не скрипнув дверью, выскальзывает наружу.

Кругом по-прежнему темно. Темнее даже, чем было прежде. Или это после плошек так кажется. Не дожидаясь, пока полностью обвыкнут глаза, Варавва сворачивает направо. Сразу за углом – высокий забор. Здесь тесно и неудобно. Ноги несут его назад. Слева в глубине двора что-то белеет. Он устремляется туда. По обе руки – купы кустарников, а белое – это колодец.

Тихо, город затаился. Где-то, словно чуя беду, скулит собака да из-за стены харчевни еле слышно доносятся голоса. Варавва ждёт. Он почти не сомневается, что ромей появится. Молодой. Куда он денется? Женщина для такого, как для зверя приманка. Поманит – никакого поводка не надо. Сам побежит. А у этого явно какая-то есть. Не может быть, чтобы не было.

Дверь скрипит, от притвора тянется полоска зыбкого света. Мелькают сандалии, оплетённые ремнями икры, подол короткой военной туники. Как можно доверительнее, почти шёпотом Варавва окликает вышедшего. Тот затворяет дверь и идёт на голос. Глаза Вараввы обтерпелись. Он видит ромея хорошо. Щит взят по-боевому, в руке короткий меч.

– Я от госпожи, – коверкая арамейский и латынь, подпускает Варавва и при этом показывает руки, дескать, они пусты, дескать, он не имеет дурных намерений, а для убедительности слегка хлопает в ладоши.

– От госпожи? – переспрашивает молодой ромей. Он опьянён. Опьянён не столько вином, сколько предстоящим свиданием, которого он давно добивался. Варавва не ошибся, подозревая это: у ромея кто-то есть. Но даже если бы ошибся – по сути всё равно прав. Молодое сердце безоглядно. Оно непременно откликнется на зов женского, на всё то, что сулит тайную встречу. Не может не откликнуться.

Шуршит песок – ромей делает ещё один шаг. Скрипят ремни доспехов. Глупый, беспечный юнец. Он переполнен мыслями о свидании, о своей юной любви, он мечтает о предстоящих объятиях, а попадает, так ничего и не поняв, в объятия смерти.

Удар Вараввы точен. Он своё дело знает. Нож минует защищённые места – все эти налокотники, нагрудники, щитки – и входит в ямочку меж ключицами. Смерть наступает мгновенно. Вскрик, занявшийся в горле, захлестывается потоком крови. Всё.

Подхватив обмякшее тело, Варавва прислоняет его к колодцу. Проворные пальцы обшаривают складки туники. На поясе кожаный кошелёк, но в нем всего пара динариев. А в щите? Стаскивать ремни с мёртвой руки некогда. Варавва распарывает сыромятину взмахом ножа и тянет щит на себя. Что он там прячет? Золото? Драгоценные камешки? Или деньги? Эта загадка занимает Варавву с самого утра. И вот наконец он может её разрешить. Пальцы проникают за кожаную створку, касаются прутьев, нащупывают какой-то овальный предмет. Он тянет добычу к глазам. И – о! – разочарование! Это всего лишь дешёвенькая камея, какими торгуют едва не в каждой лавчонке. Цепочка, которая вдета в ушко овала, столь же безыскусна и проста. Варавву охватывает ярость. Он топчет щит. Плетённый из лозы, крытый грубой кожей, щит слегка прогибается, скрипит, но не ломается. Варавва прыгает на него обеими ногами. Раздается треск. Трещит лоза, трещит металлический значок – две скрещенные молнии на передке. Варавва мигом остывает, зыркает глазами по сторонам – теперь не только услышать, но и увидеть могут: светать стало. Он живо подхватывает щит, бросает его в жерло колодца. Из глубины доносится всплеск. Туда же летит меч. Тот падает почти беззвучно. Настаёт черёд их хозяина. Варавва подхватывает тело под спину, другой рукой хватает за пояс. Ромей молод, заматереть не успел, веса в нём немного. Варавва вздымает тело на край колодца и лёгким толчком сбрасывает его. Ромей летит вниз, Варавва устремляется в сторону. Попутным движением он подхватывает белый хитон, обронённый ромеем, и, когда раздается плеск, Варавва уже пересекает дворик.

Мгла рассеивается столь же быстро, как и накатывает. За Северные ворота Варавва выходит, когда вновь открывается солнце. Идёт девятый час по еврейскому счислению. Богатый на события выдался этот день – первый день песаха, четырнадцатый день месяца нисана, в пятницу, 5541 года от сотворения мира.

* * *

Солнце, продолжая свой прерванный ход, катит к земле, однако оно ещё высоко и жаром томит спину. Сбросить бы хламиду, да нельзя – весенний жар мигом опалит кожу.

Дорога, по которой идёт Варавва, пустынна. Слева и справа тянутся холмы, за ними – далёкие горы. Никого не видать. Иудеи празднуют пасху. Они сейчас бражничают. А ромеи? У пришельцев служба не прерывается, они постоянно в боевой готовности. Эта мысль подталкивает Варавву на обочину. По дороге идти опасно. Конная погоня мигом может настигнуть. И он, уже не мешкая, сворачивает в сторону.

Местами по бездорожью брести даже приятно. Свежая трава, какие-то цветы, которые покорно никнут под сандалиями. Но больше здесь всё-таки репейника и колючек. Они цепляются за ремни, обдирают щиколотки, царапают голени.

Минуя очередную такую гряду, Варавва останавливается. Одна колючка впивается в большой палец, да так глубоко, что с ходу и не вытащишь. Варавва садится на полу хламиды, привычным жестом тянется к поясу. Ножа нет. Он охлопывает складки хламиды, ощупывает потайной карман. Там тоже нет. Обронил или утопил? Он пытается восстановить свои действия, но вспомнить не может. Нож выпал не только из рук, но, видать, и из памяти.

Потеря приводит Варавву в бешенство. Однако пенять не на кого – сам виноват, – и он быстро остывает. Чего-чего, а нож-то он добудет, невелика потеря. А занозу можно вытащить и без ножа. У него крепкие ногти. Чиркнув указательным, он, бывало, распарывал человеческую кожу, приводя свою жертву в неописуемый страх. А тут заноза… Подковырнув ногтем комелёк колючки, Варавва с ходу выдергивает её и подносит к глазам. Заноза крупная и острая. Но не она так занимает внимание Вараввы. Взгляд его скользит по кончикам пальцев. Под ногтями буреет запекшаяся кровь. Чья она – ему понятно. Но когда? Из-под ножа брызнула или когда взял ромея под мышки? Он машинально обкусывает ногти, сплевывая огрызки под ноги, и прикидывает, где лучше устроить ночлег.

* * *

Просыпается Варавва поздно – за полдень следующего дня. Голода ещё нет – поел он вчера досыта. Дорога пуста. Второй день песаха значим не менее первого. Едва ли появится какой-то караван или того лучше – отдельная повозка. И Варавва решает отлежаться в кустах до нового дня, благо поблизости журчит ручей.

Полдень следующего дня застаёт Варавву близ дороги. Он уже не таится. Опасность изрядно притупляет нарастающий голод, а ещё ощущение, что его никто не ищет. Ромеи опились – был бы повод, а они тоже горазды пображничать; молодого легионера ещё не хватились, а потому тревоги пока нет.

Предположения Вараввы призрачны. Они неизбежно вызывают сомнения. Легионеры поминали четвертую стражу. Это Варавва слышал собственными ушами. Что означают эти слова – он знает хорошо. Стало быть, сдав свою смену, четверо легионеров должны были заступить в караул в полночь с воскресенья на понедельник. С того часа минули ночь и утро. Неужели никто из стражи не спохватился? Или решили, что свидание затянулось, в жаркие объятия попал молодой воин? А как же армейская дисциплина? Ну ладно – солдаты… А хозяин харчевни? Колодец ведь не заброшен, он же им пользуется. Неужели ничего не обнаружил? Или там так глубоко? А сын его – этот пронырливый малый, неужели и он ничего не смекнул?

На дороге со стороны Иршалаима появляются небольшие караваны. Значит, ворота открыты, значит, тревоги нет. И хотя неубедительными кажутся его предположения, в чём-то они подтверждаются.

Хоронясь в кустах, Варавва наблюдает за проезжающими. По лёгкому шагу верблюдов и ослов он заключает, что баулы пусты. Хозяева всё распродали, а закупили лишь мелочь да подарки. Выходит, в потайных кошелях есть золотишко и драгоценности. Только как это взять? Расклад явно не в его пользу. В караване человек шесть-семь. Если бы ночью… Да с ножом…

Проходит ещё несколько караванов. Намётом пролетает какой-то всадник. Не иначе догоняет земляков. Вдалеке за поворотом появляются две повозки. Мои, решает Варавва. Наитие его подводит редко. Он доверяет ему. Это его сила и вера.

Прежде чем выйти на дорогу, Варавва выламывает в кустах подходящую под руку палку. Потом поправляет одежды, а когда ступает в колею, подхватывает пригоршню дорожной пыли и слегка посыпает ею голову и плечи. Чем не паломник, с восхода отмеряющий своим посохом дорожные вёрсты! И стопы в пыли, и лицо. Паломник – да и только.

Шагая по обочине, Варавва не спешит. Он бредёт медленно, демонстрируя усталость, а на деле поджидает повозки. И даже когда колёсный скрип раздаётся почти над ухом, не оглядывается.

Две арбы запряжены мулами. На обеих по человеку. Это то, что надо. Наитие и на этот раз не подводит Варавву. Но каково же его удивление, когда в переднем вознице он узнает того самого купца. Борода крашеная, завитая по-согдийски – в Иерусалиме завивают иначе. И плащ тот же, светло-серый, только сейчас он не на плечах, а на перильцах арбы. И покрывало на голове то же самое, голубое; и жгут, что придерживает накидку на темени.

Другой на месте Вараввы при таком совпадении наверняка смешался бы, оторопел; да что оторопел – растерялся бы: к чему эта череда встреч? Может, это знак какой? Того хуже – рок? Но только не Варавва. Минуту назад готовый обратиться с учтивой и смиренной просьбой, он на ходу преображается и предстает уже в ином образе.

– Ы-ы, – напрягает Варавва шею, выдавливая нечленораздельные звуки. – Ы-ы…

Купец осаживает мулов. Перед ним странник, к тому же убогий, у него нет, видать, языка. Бог Яхве не одобрит, если такому не оказать милости. А то, что по пути или не по пути, так дорога одна. И он благосклонно тычет хворостиной позади себя:

– Присаживайся, брат. Располагайся. Умаялся, поди.

– Ы-ы, – усердно кивает Варавва, прикладывая руки к груди, и не заставляя себя ждать, забирается на повозку.

Что за тень пересекает дорогу, когда повозка останавливается? Что-то грозное и стремительное, хотя воздух недвижим. То не тень – это клубок перекати-поля, в котором бьётся терновый венец. Но купец, занятый объяснением со странником, не замечает этого. Как, впрочем, и Варавва.

Дорога монотонно тянется по долине. Слева и справа в знойном мареве синеют горы. Ближе редкими грядами тянутся зазеленевшие холмы. А вблизи по сторонам набирает силу разнотравье.

– Эк всё цветет, – поводит бородой купец. – Солнце-то ещё не опалило… Благодать!

– Ы-ы, – тянет своё Варавва. Он доволен придуманной ролью. Мычи да мычи – и выдумывать ничего не надо.

– Цветов-то нынче! – поглядывая по сторонам, радуется купец. – Цветов-то! Это фиалки. Видишь? Вот те светленькие – ветреницы, а вот те алые – пионы.

В ответном мычании купцу слышится вопрос.

– Откуда ведаю? – как бы переспрашивает он. – Так я же красильщик. Мне положено это знать. Красильщик тканей. – Он слегка оборачивается. – Хаим из Лода. – Голова возвращается на место, но секундой позже едва не запрокидывается. – А тебя?

Мычание попутчика ни о чём не говорит, но наводит на простейшее:

– Моше?

– М-м, – мотает головой Варавва.

– Мисаил?

– М-м.

– Мафусаил?

– М-м.

Купец увлекается. Ему интересно – это же как загадку разгадывать. Но Варавве игра надоедает, и когда купец называет очередное имя – Иосиф, – он кивает.

Пообедать купец останавливается на краю маленькой деревушки. Мулов не распрягают, но ставят в тень подле смоковницы. Слуга купца – молодой парень – надевает на них торбы. Потом по знаку хозяина спешит к крайнему дому, а возвратившись, приносит свежий козий сыр.

Короткая молитва. Все трое садятся вокруг бранной скатерти. На ней лепёшки, кувшин с вином, кошерное мясо, окроплённое уксусом. Слуга – его зовут Шауль – ломает лепёшки, сдабривая их оливковым маслом, а сверху кладёт козий сыр.

Варавва ест с жадностью, не заботясь, как набожный паломник выглядит со стороны. Когда он голоден, ему не до церемоний.

Лёгкий низовой ветерок наносит резкий вонючий запах. Купец оборачивается. Во дворе ближнего дома стоит плетёный навес, под ним жёрнов, который вращает верблюд, а верблюда погоняет маленькая девочка.

– Кунжутное масло давят, – морщится купец. – Не на месте мы устроились. – Однако попыток переместиться куда-то не делает. Здесь мух поменьше, не так печёт. Да и лень искать другое место. Что до Вараввы, так ему всё равно – на его аппетит эта вонь не влияет.

После трапезы нелишне бы полежать, растянувшись под смоковницей или под арбой. Но запах-таки донимает, и купец решает тронуться немедля.

– Передохнём дальше…

Опять тянется дорога. Опять монотонно стучат копыта. Опять скрипят арбы, оставляя позади долгую пыль.

Купец дремлет, сидя на передке. Попутчика тоже клонит в сон. Он немного сопротивляется, кося назад, но мысль о погоне настолько слабая, что уже отдаётся дрёме без остатка.

К вечеру обе арбы достигают Газера. В город купец заезжать не собирается. Он объезжает его стороной, а на ночлег останавливается возле двух дубов. Место укромное, есть где попастись мулам, а главное – под рукой вода: в купах олеандров бойко журчит ручеёк.