Избранные произведения в 2-х томах. Том II. Подменыш (роман). Духовидец (из воспоминаний графа фон О***)

У одной трамвайной остановки она остановилась, тяжело дыша. Прошёл вагон, ещё один. Наконец пришёл желанный: «Вокзал» – была на нем надпись. Она обождала, пока вагон двинулся, затем перебежала через платформу, впрыгнула и повисла на лестнице, почтальон втащил её на площадку. Она обернулась, но уже больше не видела девочек. Вагон круто повернул за угол.

Кондуктор дал ей билет. С трудом она вытащила из-за пазухи свои деньги. Люди посмеивались, почтальон спрашивал, не помочь ли ей? Снова затруднения: кондуктор не мог разменять ей стогульденовый билет, но почтальон оказался очень любезным, заплатил за неё, сказав, что он постоянно носит в монастырь письма и завтра получит свою мелочь – пусть она передаст сестре, принимающей почту. Куда она спешит? – спросил он её. Она отвечала, что на вокзал за бабушкой.

Она бросилась в вокзальный зал. Тут только она сообразила, что не знает, куда ей надо. Мимо прошёл швейцар, он позвонил колокольчиком и широко и протяжно выкликал:

– Маастрихт – Лувен – Брюссель!

Сесть в вагон – это самое лучшее. Только бы уехать отсюда, все равно куда. Она побежала к кассам и потребовала билет до Брюсселя. Кассир кинул на неё взгляд и дал ей билет третьего класса. Как медленно даёт он сдачу – Иисус-Мария! – ведь поезд уйдёт!

Пройдя через турникет, она впрыгнула в вагон. Но почему же он не едет? Со страхом она смотрела в окно: не видать ли монастырских барышень? Чёрная вуаль и белый воротник?

Раздался свисток, поезд отошёл от дебаркадера.

* * *

«Plaza» 1740! – вызывал Тэкс Дэргем по телефону. Он связался с отелем, затем вызвал мисс Войланд. Ему настоятельно надо с ней переговорить. Эндри назначила ему встречу за завтраком в Билтморе.

Тэкс имел с собой пакет: старательно запакованные осколки негативов карточек Эндри. Их было 83 – точно подсчитано. Она засмеялась. Он мог бы их спокойно бросить в Гудзон или в Гарлем, если это доставит ему больше удовольствия.

На этот раз она была, в хорошем настроении. Сегодня утром она думала о своём пребывании у Английских Барышень. Эти воспоминания её радовали: как она наконец оттуда удрала, как поезд перевёз её через границу и, пыхтя и шипя, влетел на вокзал в Брюсселе. Разве это не было как будто вчера или неделю тому назад?

Она улыбнулась – скоро исполнится уже двадцать лет с того времени.

Тэкс Дэргем мешкал и не уходил со своим пакетом. Ей пришлось поощрять и подталкивать его, пока он наконец раскрыл рот. Он хотел бы её попросить немного воздействовать на Гвинни. Невозможно и передать, как она его мучит! Каждый день новые причуды. Ей никогда не угодить! Если бы мисс Войланд случайно замолвила за него словечко…

Теперь вот Гвинни требует, чтобы он взял её с собой на своём аэроплане в Йеллоустонский парк. Он охотно бы это сделал, но как раз теперь, в феврале, погода действительно очень дурная. Гвинни будет мёрзнуть и его же бранить за это. Кроме того, у него пока только свидетельство на право летать самому без права брать пассажиров. Если станет известно, он потеряет своё свидетельство. И должен будет сверх того опять бродяжить по тюрьмам, если что-либо случится. Гвинни могла бы обождать до лета. Тогда – прекрасная погода для полётов. Тогда у него наверняка уже будет право брать пассажиров. Но Гвинни не хочет считаться ни с какими разумными соображениями. Только мисс Войланд может тут помочь.

Эндри обещала уже сегодня же с ней переговорить.

Тэкс глядел на неё с изумлением. Как это она предполагает уломать Гвинни? Он нагнулся вперёд и потёр руки, как Брискоу.

– Мисс Войланд, – сказал он, – я хотел бы сделать вам серьёзно обдуманное лредложение: согласитесь вы поселиться у нас, когда мы с Гвинни поженимся?

– Почему бы и нет? – засмеялась Эндри. – Но в качестве кого?

– О! – сказал Тэкс Дэргем, – ну, в качестве тёти и гувернантки. Вы оказываете такое положительное влияние на Гвинни. И – знаете ли – для моих нервов это было бы благодеянием.

Эндри вспомнила, как сестра Женевьева советовала ей поступить прачкой к Английским Барышням. Что сказала бы она на предложение Тэкса? Её ценность растёт с годами – теперь её считают уже пригодной к роли гувернантки.

Они подымались по Пятой Авеню. Тэкс Дэргем её провожал.

– Подумайте об этом, мисс Войланд, – сказал он.

Эндри согласилась:

– Да, да, я подумаю.

Сомнения нет: эта семья хочет её иметь всю, целиком, с кожей и с волосами. Несколько дней назад она была с Паркером Брискоу в Опере – он желал сделать её мачехой Гвинни, Тэкс – её тёткой. Сама Гвинни идёт несколько дальше в своих желаниях.

Они стояли в приёмной зале «Plaza», когда пробежал посыльный, громко выкрикивая её фамилию. Она сделала ему знак, и юноша доложил, что её просят к телефону.

– Наверное, это Гвинни, – сказал Дэргем. – Могу я поприсутствовать?

Она взяла трубку:

– Алло, Гвинни!

Тэкс придвинулся ближе, чтобы по возможности больше слышать.

Послышался мужской голос. Телефонная трубка выпала из рук Эндри. Тэкс увидел, как она побледнела, голос её задрожал.

– Ты… это ты, Ян? Откуда ты знаешь, что я в «Plaza»?

– Было нетрудно узнать, – послышалось в ответ. – Я был на твоей старой квартире в Гринвич-Виллидже. Живущий там молодой человек сказал мне, где ты обретаешься.

Тэкс Дэргем удивлённо уставился на неё: она, мисс Войланд, была явно взволнована, она, видимо, искала слов. Кто же этот человек, приведший её в такое состояние?

– С какого времени ты в Нью-Йорке? – спрашивала она.

– С сегодняшнего дня, – раздалось в ответ. – Но мне надо немедленно ехать отыскивать одного старого друга. Я тороплюсь к Штейнметцу в Шенектеди.

Она механически повторила:

– В Шенектеди к Штейнметцу…

Тэкс Дэргем прислушивался внимательнее.

– Протеус Штейнметц в городе, – прошептал он, – он был сегодня утром в кабинете у Брискоу.

– Протеус Штейнметц в городе, – повторила она.

– Так ты знаешь его? Где же он живёт в Нью-Йорке?

– Где он живёт? – спросила Эндри.

– В «Асторе», – подсказал ей Тэкс.

И она крикнула в телефон:

– Он живёт в «Асторе».

Тогда он должен сейчас же поехать в «Астор». Он вызовет её, приедет к ней в отель завтра до обеда, а может быть, ещё сегодня вечером.

– Да, да, – ответила она.

Повесив трубку, она села и замолчала. Только часто дышала.

Тэкс наблюдал за ней.

– Мисс Войланд, – начал он. – Если этот человек вам неприятен, если вы не хотите его видеть, скажите мне. Я уж устрою, чтобы он не был вам в тягость, – положитесь тут на меня.

Эндри встрепенулась – чего хочет этот юноша?

– Если он вам в тягость, – повторил Тэкс с пылом, – скажите только мне. Я лично сброшу его с лестницы.

– Это вас не касается! – воскликнула она. – Вы только не вмешивайтесь!

Подумав немного, она горько усмехнулась:

– Вы ревнивы, Тэкс Дэргем? Это был мой кузен Ян. Никто не может к нему ревновать. Ни Брискоу, ни Гвинни, ни вы, мой мальчик. К нему – нет… Изо всех людей на свете менее всего это относится к нему, к моему кузену Яну!

Она поспешила к лифту, поднялась наверх и вошла в свою комнату. Итак, Ян – в Нью-Йорке… Когда же она видела его в последний раз? Пять или шесть лет тому назад…

И, как всегда, – сначала у него имеются более важные дела. Она, Эндри, только на втором плане. К кому ещё ему надо? К Штейнметцу? Да: к Протеусу. Кто ещё говорил ей о нем? Кто и что? Фамилию она очень хорошо помнит и это странное имя: Протеус. Она даже видела его фотографию в газете: маленький, заросший волосами человек. Он, должно быть, очень известен, он знаменитый инженер или нечто в этом роде.

К нему собирался Ян, ради него только и приехал. А затем, при случае, он скажет и ей: «здравствуй!» Конечно, он вежлив, любезен, лоялен! Наверное, спросит, не нуждается ли она в деньгах. И вынет свою чековую книжку.

Нет. На этот раз он этого не сделает! Она его предупредит. Она спросит его, сколько он ей дал, всего вместе, тогда, и тогда, и снова, – и все ему вернёт, со всеми процентами. И, прежде всего, шестьсот гульденов, посланных им в монастырь…

Три билета для неё, три – для госпожи Вермейлен. Внизу, в корыте, они пожали друг другу руки, глаза их были полны слез – это было счастье, это была свобода после года рабства!

* * *

Она была уже на вокзале в Брюсселе, разменяла деньги, купила фрукты и сейчас ела. Она бегала по вокзалу, рассматривала все расписания, но не решалась отправиться в город. С ней заговорила какая-то монахиня, сестра из вокзальной миссии. Спрашивала, куда ей надо, и предлагала дать сведения. Эндри не поняла её и подумала, что это – ловушка. Монахиня, наверное, ищет её по поручению начальницы, чтобы отправить обратно. Дрожа от страха, она сказала, что сейчас же должна ехать дальше.

Здесь она не может долго оставаться, здесь её, без сомнения, скоро найдут. Здесь и повсюду. Она нуждается в ком-нибудь, кто бы её защитил, и знает только одного такого, только своего кузена. Он послал ей денег, он поможет ей и дальше. Она поспешила к кассе и потребовала билет до Капри. «Где это?» – спросил кассир. Она вынула телеграмму и показала ему в ней это слово. Он долго искал в какой-то толстой книге, потряс головой и отослал её к другому окошечку – там ей дадут справку.

Это далеко, очень далеко – Капри. Она должна была ехать в Париж и через всю Францию. Затем по Италии до Неаполя, а там пароходом. Какого класса билет ей угоден?

Эндри подумала. Бабушка постоянно ездила первым классом. Когда сестры везли её в монастырь, они поехали вторым. Но она должна экономить свои деньги – кто знает, хватит ли их вообще на такой длинный путь. И она попросила билет третьего класса. Человек выписал ей билеты – это была почти целая тетрадь. Он написал ей большую записку, что она должна делать в пути. В Париже надо переехать на другой вокзал. Пересесть… ждать… снова пересесть. Но в промежутках она может отдохнуть, может прервать поездку.

Но Эндри не отдыхала и не делала перерывов, разве только там, где должна была час-другой дожидаться следующего поезда. Она питалась бутербродами, повсюду покупала себе фрукты и совершенно испортила желудок. Она старалась соблюдать чистоту, стирала свой носовой платок, смывала пыль с лица и с рук. Но затем она его потеряла и осталась грязной. Окружающие её люди были не чище. Она меняла деньги в Париже, потом – в Вентимилье, замечала, что её обманывают, но не решалась против этого возражать. Снова и снова она спрашивала о ближайшем и лучшем поезде, но все оказывалось, что её билеты не давали ей права ехать на отходящем.

Три дня и две ночи она тряслась на пассажирских поездах, пока наконец около полуночи не приехала в Неаполь. Она оставалась на вокзале, пока её не прогнали. Тогда она побежала по улицам, спрашивая временами, где гавань. Ранним утром она попала на грузовое судно, валялась среди корзин и тюков и около полудня прибыла на Капри. Побежала на пристань, спрашивая каждого человека о своём двоюродном брате. Но никто не знал такой фамилии. Кто-то посоветовал ей пойти в город справиться на почте – может быть, там знают или дадут совет. В палящий зной, больная и разбитая, она стала взбираться на гору. Наконец отыскала почту, но там было все закрыто. Пришлось долго ждать.

Она написала фамилию Яна, подала записку человеку за решёткой – тот кивнул головой и подробно рассказал, как она должна идти. Она не поняла ни слова. Тогда тот позвал с улицы мальчика-оборванца, который доведёт её. Они шли сначала узкими улицами, затем в гору вдоль садовых оград. Там и тут расположились дачи, а между ними маленькая церковь. Мальчик открыл одну дверь и провёл её через сад к белому дому, обвитому виноградом. Он постучал в дверь, но никто не выходил. Тогда мальчик обежал кругом. Эндри слышала его голос, поняла слово «синьоре» и догадалась, что он спрашивал о господине. Послышался визгливый женский голос. Эндри испугалась: наверное, это женщина, с которой он живёт, из кафешантана! Уличный оборванец вернулся и стал ей что-то рассказывать, говорил и глазами, и руками, и ногами. Наконец она поняла: «синьоре» не было дома, но пусть она обождёт, уж он его найдёт и приведёт. Она дала ему пару серебряных монет, и он побежал, сломя голову.

На мраморной лестнице сидела и ждала Эндри. Из дома слышалось пение – оно ей было противно. Быть может, только потому, что она так устала и ей было так нехорошо? Разве та, которая жила там, не была знаменитой артисткой? Медленно ползли её мысли. Здесь она не сможет остаться – та женщина, наверное, её не потерпит. Но Ян уж куда-нибудь её поместит – только бы он пришёл, только бы он наконец пришёл! Внутренности у неё болели, в голове шумело. Она была голодна и хотела пить. Со вчерашнего дня – ни глотка воды и ничего не ела. Как она выглядит? Все на ней липнет! А устала она, так устала…

Кто-то дотронулся до её плеча. Она вскочила.

– Синьоре! – торжествовал оборванец. – Синьоре!

Она сошла со ступеньки и посмотрела кругом, но ничего не увидела. Мальчик побежал обратно через сад в дверь. Она услыхала, как он громко звал:

– Синьоре! Синьоре!

Затем пришёл он. В белых ботинках, в белых штанах и рубашке, с пиджаком через руку. Высокий и белокурый, загоревший на солнце до красно-коричневого цвета. Вид – сияющий.

Она попыталась пойти навстречу, но зашаталась, удержалась на ногах, устремив на него взор.

Он тотчас же узнал её.

– Как – ты, Приблудная Птичка? – воскликнул он. – Боже мой, дитя моё, как ты выглядишь! – Он громко засмеялся. – Скажи, пожалуйста, ты окончательно, раз и навсегда отвыкла умываться? – Он увидел, как она слаба, обвил её стан рукой и горячо поцеловал.

– Ян, – пыталась она что-то сказать, – Ян, я сейчас же пойду дальше, я только хочу…

Но она ничего не могла больше сказать и крепко ухватилась за него, чтобы не упасть.

– Антония! – крикнул он. – Констанца!

Две женщины выбежали из дома, старуха и молодая. Ян отдал им распоряжение, и втроём они потащили её в дом. Эндри чувствовал?®как приласкал её кузен и словно издалека слышала его голос.

– Ну, ну, Приблудная Птичка, это – ничего, ровно ничего. Все снова будет отлично!

Затем как будто наступил сон. Около неё были две женщины, они поднесли к её губам стакан. В нем было вино. Она пила и ела, но не знала, что. Её раздели – она сидела в ванне. Без рубашки – совсем без рубашки! Коричневые руки мыли и вытирали её.

Она лежала в постели… Совсем тихо она прошептала:

– Теперь я лежу в кровати и сплю!

Ничего больше не было, кроме этого мягкого ощущения, ничего – в течение долгого времени… Драгоценнейший, глубочайший покой! И временами лёгкое пробуждение и снова приятное ощущение: «Теперь я лежу в кровати и сплю».

* * *

Открыв глаза и оправившись, она услышала какое-то прихлебывание. Перед нею стояла старая женщина. Она засмеялась, побежала и громким голосом крикнула:

– Синьоре!

Эндри осмотрелась. В комнате на мраморных плитах было много солнца. Окно стояло раскрытое настежь – около него вился виноград.

Вошёл Ян.

– Как ты, Приблудная Птичка? – воскликнул он. – Ты проспала тридцать восемь с половиной часов. Скажи-ка, ты привезла с собою какие-нибудь вещи?

– Нет, – засмеялась она. – Даже ни одного носового платка.

Он вытащил из кармана свой и бросил ей.

– Возьми пока мой. Это – единственное, о чем я забыл. Я так и думал, что ты не заберёшь с собою багажа. – Он указал на стул: – Это я купил с Антонией – платье, бельё, чулки, ботинки, надеюсь, подойдёт. Потом ты уж сама себе купишь, а на сегодня как-нибудь сойдёт. А теперь поторапливайся, Приблудная Птичка, я жду тебя завтракать на террасе.

Старая Констанца помогла ей одеться. Затем пришла молодая, Антония, завязала ей ботинки и причесала волосы. Они много говорили, но Эндри поняла только одно слово: «Синьорина».

«Синьорина» – это была она. Она снова была барышней. Не должна была больше стоять у корыта – о, нет! – ей прислуживали…

К завтраку подали белый хлеб и масло, сколько она хотела. Мёд и мармелад, ветчина и яйца. На тарелке – свежие винные ягоды и большие персики.

Эндри рассказала кузену о своём бегстве. Сказала, что приехала только посоветоваться с ним. Она знает, что не может у него остаться, и уедет, как только он пожелает.

– Почему я должен отправить тебя обратно? – спросил он.

– Да из-за этой женщины, – сказала Эндри. – Она ведь меня здесь терпеть не будет.

Он изумлённо взглянул на неё.

– Что за женщина не будет тебя здесь терпеть? Быть может, Антония? Или старуха Констанца?

Она выдержала его взгляд.

– Ты хорошо знаешь, кого я имею виду. Женщина, с которой ты живёшь, – из кафешантана. Знаменитая артистка, с которой ты ездил в Париж и на Мадейру, которая тебе писала письма…

– Умолкни, Приблудная Птичка, – засмеялся он, – для одного раза этого слишком много. В доме у меня нет ни одной женщины, кроме прислуги. И на Мадейре был без всякой женщины, если ты не имеешь в виду одну англичанку, несколько со мной флиртовавшую. Она провела целых три дня там. В Париже – это так. Туда я брал с собой женщину. Правда, не из кафешантана, но из театра. То была маленькая актриса. Я обещал ей показать Париж, когда удачно сдам экзамены. За это она мне благоволила. Две недели пробыл я с нею, затем она должна была вернуться в театр. И писем, конечно, она не писала. К этому она была неспособна. Кроме одной видовой открытки я от неё никогда ничего не получал. Про какие письма ты говоришь, Приблудная Птичка?

– Про письма, которые ты получал в Войланде, когда мы ездили на травлю цапель. Ты всегда волновался, когда получал их. Бабушка и я – мы это хорошо заметили.

Он подумал:

– Ах, да! – воскликнул он, – конечно! Но они были совсем от другой. От одной дамы из бара. У каждого студента заводится роман с такой дамой или с кельнершей. Да-да, это была Энни из «Монополя»! Ты говоришь, я волновался? Вполне возможно, было чертовски трудно от неё отделаться приличным манером.

Эндри откинулась на спинку своего плетёного кресла. Как бабушка говорила, так и было. Он бегал за другими женщинами, подобно прочим мужчинам. Это находило и проходило. Она хорошо поняла это и тогда, а все же не так, как оно было.

– Что с тобой, Эндри? – спросил он.

– Ничего, ничего, – быстро сказала она. – Итак, я могу остаться?

Он подтвердил.

– Конечно, сколько хочешь. Ты не обязана ни стирать, ни заниматься рукоделием.

Немного помолчав, она спросила:

– И ты их нисколько не любил, этих женщин?

Он снова засмеялся:

– Конечно, я их любил – этих и ещё парочку других в придачу. Только это, если хочешь знать, недолго длилось.

«И из-за этого, – подумала Эндри. – Из-за этого? Что именно? Да, этот ад в монастыре. Это – и…»

– Ян, – начала она медленно, – зачем ты это делал?

– Но, Приблудная Птичка, что с тобой? Не наглоталась ли ты у Английских Дам вместе с их супом и их морали, и оттого я кажусь тебе безнравственным, так как развлекался с полудюжиной женщин? Ведь это же на самом деле вовсе не так скверно. Детей я ни от одной, во всяком случае, не имел…

Он оборвал фразу. Эндри побледнев, быстро вскочила. Простояв с минуту, она медленно опустилась на стул.

Она видела, как он пожал плечами. Ян произнёс:

– Прости, Приблудная Птичка, я не хотел тебя обидеть. Сказал это просто так, не имея в виду тебя.

Она покачала головой.

Не в этом дело, нет! Только она забыла про это – про своего ребёнка. За все время в монастыре она никогда о нем не думала. Он исчез. Его не было в её мире. Она испугалась потому, что на самом-то деле он в мире был и Ян про это знал.

Она смотрела на него. Глубоко и сдержанно звучал её мягкий альт.

– Я хочу рассказать тебе, Ян. Все это случилось потому, что я ненавидела тебя – из-за этих женщин. Я бросала хищных соколов на жаворонков, на поющие и прыгающие львиные жолудки. Я делала это, это и ещё другое. Потому, что хотела сделать тебе больно. Это мне не удалось. Тебя я ничуть не задела, ни секунды ты из-за этого не спал хуже. Ты нисколько не был оскорблён, не рассердился на меня, ты только посмеялся. Тебе немного стало жаль бабушку, а может быть, и меня. И – видишь ли, Ян, – только это, только это одно и причиняет мне страдание.

Он слушал её, но смотрел вдаль. Смотрел туда, на скалы и темно-синее море. Он отвечал медленно:

– Думаешь, я всего этого не знал, Эндри? Часто я понимал, что нет человека более близкого мне, чем ты. Но как ты ни близка, все же ты – не я. Никогда, никогда ни один человек не поймёт другого. Между ними всегда будет зиять глубокая пропасть, через которую нельзя перекинуть мост.

Она ответила с горечью:

– Как ты умён, Ян!

Он покачал головой:

– Не знаю, очень ли умно это знать. Я этого не выучил, а всегда чувствовал так с тех самых пор, как начал думать. Только постепенно это становилось мне все яснее и яснее. Ты – есть ты, я – я, и так оно остаётся. И у нас нет ничего общего, и мы никогда не сможем слиться. Всегда и навеки человек совсем одинок и совершенно один. Потому и всякая любовь есть ложь. Хорошо знаю, что лгать приятно, приятно забыть правду. Если кому-то это удаётся, то считается счастьем.

Он провёл рукой по своим волосам. Голос его звучал печально:

– Бабушка сказала однажды, что я мог бы заняться твоим образованием, помнишь, Приблудная Птичка? Но это – скверная мудрость, которую ты теперь от меня получишь. С её помощью ты совсем изгадишь себе жизнь. Существует только одно: собственное «я». Это означает: ни к чему серьёзному не надо относиться серьёзно. Серьёзно можно относиться только к мелко-будничному: к спорту или приобретению денег, политике, вину или искусству, что бы там ни было. Относись серьёзно к своим туалетам, Приблудная Птичка, к своей прислуге, – но смейся над жизнью. И над смертью, и над любовью, и над Богом. Смейся над этим, Приблудная Птичка, остроумничай, если способна!

* * *

Они бродили по острову от Малой Набережной вверх на Монте-Соларо и вниз к Дамекута или Фаро. На Монте-Тиберио и к морю. В лунные ночи они ездили с рыбаком на ловлю каракатиц или лазили по освещённым солнцем скалам в Сандолине. Нередко он брал её с собой карабкаться на скалы. Натале и Пеппино, два крестьянина с гор, несли с собой канаты и длинную лестницу, взятую из собора.

«Как в Войланде, – думала она, – он сажал меня на лошадь – и я должна была ездить верхом, бросал в воду – и я должна была плавать».

Она ещё не пробыла на Капри и недели, как он взял её с собою на Стеллу, самую высокую из скал Фараглиони, омываемых кругом морем. Поверхность воды была неспокойна, лодка качалась. Круто вздымалась скала.

– Где ты хочешь пристать? – спросила Эндри.

– Пристать? – засмеялся кузен. – Прыгай с лодки и держись крепко – вот и все.

Лодочник подъехал прямо к скале.

– Там дорога, – показал Ян. Но она ничего не видела. Голый камень, кое-где густой кустарник.

Ян встал. Когда вода подняла лодку, он выпрыгнул.

Он повис на скале и прополз семь-восемь метров по уступу. Вслед за ним выпрыгнул Натале, пополз вверх за Яном со свёрнутой верёвкой на руке.

– Теперь ты, Приблудная Птичка! – крикнул Ян. Они бросили верёвку. Пеппино обвязал ею её грудь.

Она поднялась, но едва могла устоять в качающейся лодке.

– Теперь! Теперь! – кричал Ян.

Она прыгнула. Пеппино подбросил её снизу. Правой рукой она схватилась за какую-то ветку и стала искать ногами опору. Под плечом натянулась верёвка. Она почувствовала, как её тащат вверх. Большая волна разбилась около неё и замочила ей ноги выше колен. Сверху послышался голос Яна:

– Ставь ноги, как можешь, – лапти выдержат. Держись за мирт, за все, что достанешь, только не за молочай! Он ломается. Слышишь – не за молочай!

Она не отличала молочая и крепко держалась за все, твёрдо передвигая ноги, одну за другой. Она чувствовала, как верёвка слабела и снова напрягалась. Стоявшие наверху подымались все выше и выше. Раза два она поскользнулась, а один раз свободно повисла на верёвке, пока снова не нашла опоры. Далее было нечто вроде трубы, через которую она протиснулась. Затем снова голый выветрившийся камень, который до крови порезал ей руки. Наконец – ровное место. Там сидели, скорчившись, Натале и кузен. Там и она смогла наконец перевести дух.

– Взгляни-ка вниз, Приблудная Птичка! – сказал Ян.

Она посмотрела. Глубоко внизу горели синие волны. Скала казалась совершенно отвесной. Эндри не понимала, как смогла на неё взобраться. Там качалась лодка – какой маленькой она казалась! Пеппино готовился к прыжку с мешком на спине.

– Скоро мы будем наверху? – спросила она.

– Мы ещё на полпути, – ответил Ян.

Он отвязал от неё верёвку и передал её крестьянам.

– Так, Приблудная Птичка, теперь ты можешь карабкаться одна.

– Уже не опасно? – спросила она.

– Опасно? – засмеялся он. – Ровно столько же, как и до сих пор!

– А если я упаду?