Патологоанатом

Медсестра шумно высморкалась в серый скомканный бинт.

– Я не стала беспокоить вас, думала, спите. Милиции сказала, что нет вас. Сама расписалась в получении девочки.

Она вновь завыла и спрятала лицо в складках его халата, будто пытаясь скрыться в его добром теле от жизненного ада и божьей несправедливости. Патологоанатом молчал, она сама все расскажет, надо только набраться терпения. Печальные истории его подопечных не были его увлечением. Он никогда не пытался знать больше, чем ведали о том сухие буквы документов. Иначе психика не выдержит. Он давал волю только редким рассказам этой медсестры, когда она пребывала в таком состоянии и нуждалась в нем, как в священнике. Сейчас она что-то бубнила, но он разбирал лишь отдельные слова: девочка… шестнадцать… машина… корова… позвонок… .

Патологоанатом гладил ее торчащие жесткие волосы. Всхлипы уменьшались. Последняя волна дрожи пробежала по ее телу, и все оно обмякло и прилипло к его халату. Сейчас она попросит сигарету и обретет профессиональное состояние кажущегося безразличия. Так и случилось.

– Пойдем, покурим, – она подняла на него затуманенные, почти слепые от слез глаза, не боясь испугать его своей некрасивостью. Она любила патологоанатома за то, что он видел в ней человека и охотно общался с ее пропойной душой.

Они вышли в сырой воздух ночи. Шел дождь, а он даже не слышал его дроби. Так бывало часто, когда рыдания медсестры парализовали его чувства. Горький вкус дыма медленно возвращал его в реальность. Он вспомнил, что не курил больше двух часов. Легкие, изголодавшиеся по никотину, жадно всасывали отравленный сигаретными смолами и ночными заводскими выбросами воздух. Еще несколько затяжек, и он придет в норму.

С козырька подъезда вода свисала серым дырявым шелком. В трех метрах от его ног мокла та самая, лишняя, обиженная человеческим невниманием мраморная плита, так и не сослужившая свою службу из-за малых размеров городского морга. «Наверное, надо выгравировать на ней мое имя и дату рождения, чтобы уж точно досталась мне, – подумал патологоанатом. – А вторую дату оставить открытой. Да и кому вообще нужны наши даты, разве что для пересудов и сплетен живых, кои, быть может, первые десять лет еще и будут помнить о тебе».

Как-то смущенно забулькала жидкость, и запахло коньяком. Медсестра знала, что патологоанатом давно не пьет, по крайней мере, при ней этого не случалось никогда. Она слышала, что далекое, очень далекое прошлое топило его в мутных реках алкоголя, но ничего подобного не замечала за ним все десять лет сотрудничества, поэтому никогда не предлагала составить ей компанию, но без стеснения употребляла ежедневные двести граммов коньяка, который носила в грудном кармане халата в военной фляжке.

Коньячок пролетел в горло медсестры, и она вся в миг приободрилась, встрепенулась, как проснувшаяся собака, кривая улыбка слегка оживила ее раскисшую мину. Содержимое двух крошечных двадцатиграммовых серебряных рюмочек, кои она опрокинула подряд, уже грели ее проспиртованную утробу.

– Как там у вурдалаков – «кровь есть жизнь»? Для меня так это – коньячок, выпил чуток – и снова бодрок! Я знаю, девки, сестренки наши, в больнице спирт попивают, почти неразбавленный. Я ж до гибели мужа капли в рот не брала. Они мне все: «Лизавета Никитична, миленькая, примите капельку, легче станет», – это когда в моей реанимационной новорожденный какой-нибудь помирал. Выхаживаю его, недоношенного, шестимесячного, неделю, другую, месяц, два, три, а он, родименький, когда ему уже человечком пора становиться нормальным, почти в девять месяцев, а то и в год помирает. Ой, больно как на душе становилось! Я еще рюмочку, не возражаете?

Она виновато глянула на любимого коллегу. Он понимал ее забытую всеми душу, никогда не корил, не ругал, не кричал, и она, в свою очередь, старалась оберегать его от служебных неприятностей, частенько принимала огонь на себя, на свое трухлявое, как перезревший гриб, тельце. От скольких только бестактных, безобразных атак родственников умерших она его уберегла!

– Рюмочки эти серебряные моим покойным родителям на серебряную свадьбу подарили (патологоанатом слушал эту историю не в первый раз). Они так любили друг друга, как даже в самых красивых фильмах показать не могут. Мамочка когда моя умерла от закупорки вен и инсульта, так папочка каждый день на могилку к ней ходил, брал с собой бутылочку и эти две рюмочки, для себя и для мамочки. Там бутылочку и распивал, то за себя, то за нее выпьет. Так я его там и нашла, на маминой могилке. Так и уснул навечно, обнимая земельку сырую, что покрыла ее, мамочку мою. Три месяца всего прожил без нее. А я, видите, уже пятнадцать лет живу без муженька моего любимого, пью каждый день, а все не забирают меня на небеса силы Всевышние. Почему так? Не знаете? Ведь вы же больше всех живых про них, силы те, знаете?

Патологоанатом молчал. Ему не хотелось выцеживать ни слова. Он курил уже третью сигарету, а желаемое внутреннее облегчение не наступало. Детки, молодые – это его вечная боль. С нею он не мог справиться, она только затихала на время, но не дарила столь нужного ему профессионального безразличия и безучастности.

Дежурная снова наполнила до краев обе рюмочки.

– Я их так и таскаю с собой, мамочкину рюмочку и папочкину рюмочку. И пью из них: то за мамочкину память, то за папочкину. Они такие хорошие у меня были, как луна и солнышко, светили всем и днем, и ночью. А я вот, сморчок вонючий, только брезгливость во всех вызываю, хотя никому, окромя самой себя, зла-то не делаю.

Она со свистом сплюнула.

– Ну и что, что пью. На свои же денежки, в свою же глоточку лью отраву горькую, к своей же смертушке топаю. Что ж чужие-то так волнуются? Вы вот не волнуетесь, вас и ценю за это. Молчите? Ну, молчите. Попостится душенька в молчании и успокоится.

Она опрокинула обе рюмочки в черную щель на лице. Зажмурила глаза так сильно, что меж коротких и редких, как лапки паучка, ресниц выкатились на малиновые щеки прозрачные горошины. Патологоанатом следил за ее мимикой, и она не вызывала в нем брезгливости или уничижительной жалости к этой багровой развалине, напоминающей больше не женщину, когда-то блиставшую на общественном и медицинском поприще, а одинокую полу-сгнившую свеклу, позабытую крестьянином на холодной осенней земле.

Она похлопала, будто кукла, слипшимися от слезной соли ресницами и попыталась сосредоточить мутный, уже слегка пьяный взгляд на проницательных, колючих песчаных зрачках своего шефа. Но ничего не получалось. Ясность очертаний окружающих ее предметов заливали дождь и слезы. Это были алкогольные слезы. Они не имели отношения к ее душевному расположению в настоящий момент, а всегда выскакивали на поверхность после половины выпитой дневной нормы коньяка. Внутрь ее чрева ушла уже шестая двадцатиграммовая рюмочка, а взамен ее на свет божий выходила влага иного сорта.

– Знаете ли, читала я у греков древних, что душа, Психея, будучи беременной от возлюбленного своего Авгура, получила приказ богов молчать до родов, иначе, если заговорит о беременности своей с кем-либо, ребеночек родится мертвым. Молчание же вознаградит ее дитя божественностью. И он будет богом. Так оно тогда и вышло. Психея молчала весь срок, и дитя родилось здоровеньким и божественным. Следовательно, только в молчании дух человеческий возносится к сферам божественным. Вот вы часто молчите, значит, много больше простых смертных болтунов видите, чувствуете, слышите, понимаете. Молчание, оно ведь либо от тупости и скудоумия, либо от прозрения божественного. Вам, я думаю, дано последнее. А я где-то посередине барахтаюсь. Болтаю без умолку, каркаю, как ворона на железнодорожной станции: поезда воют без конца, и она им вторит. Вы когда-нибудь слышали звуковую какофонию железнодорожной станции? В ней магии поболе, нежели у Вагнера или Шёнберга. Помните, как там у Шёнберга, та-та-та-а-а-а-там-та-там-та-та-а-а-а?

Патологоанатом за много лет совместной службы привык к ее философическим излияниям. Она много читала ранее, не расставалась с книгой и по сей день. Сотни имен, событий, дат, теорий жили в ее душе и ее пьяненьких рассказах. На трезвую голову она, как правило, молчала, что тоже, следуя теории древних, могло говорить о ее особенности, что отличала ее от массы пустомель. В минуты ораторства морщины на ее печеном лице разглаживались, в глазах мелькал бесовской огонек, спрессованный бедами позвоночник вытягивался, из-за чего ее ощипанная воробьиная головка гордо вскидывалась вверх, к небесам, где летали ее мечты, ее сны, ее фантазии. В первые годы сотрудничества, они частенько спорили, обсуждали ночами до рассвета прочитанное, увиденное, услышанное, могли молчать, наслаждаясь музыкой или звуками темноты, их души не были родственны, но и внутренние миры не раздражали друг друга, а, дополняя, раздвигали их чувственное и интеллектуальное пространства. Но со временем их общение свелось к шоу одного актера, за логикой выступлений которого с каждым днем становилось уследить все сложнее. Ежедневный алкоголь в виде двухсот граммов коньяка совершал свое медленное, разрушительное действие, что сказывалось все явнее как на внешности дежурной, так и на ее психике и мыслительных способностях, поначалу превратившихся в свежий винегрет, который позднее стали навещать бактерии брожения и порчи. Из достойного интеллектуального партнера патологоанатома она стала превращаться в старую больную собаку, способную лишь радовать хозяина своей бесконечной преданностью. Когда-то первые симптомы ее алкогольной деградации испугали его, он пытался встряхнуть ее, возродить в ней, как в сухофрукте, что ошпаривают кипятком, аромат жизни. Но она лишь смущенно улыбалась и продолжала колдовать над двумя серебряными рюмочками своих умерших родителей. Теперь он наблюдал за ее психическим разложением будто издалека, оно уже не беспокоило его с прежней силой, он смирился с потерей своего последнего друга. И в этот раз он молчал, не вслушиваясь в хитросплетения ее сознания. Он думал о девочке, что ожидала его патологоанатомического вмешательства на холодной металлической каталке.

– Я бы дала ей тринадцать, как Джульетте, – ночная тема вернулась к речам Елизаветы Никитичны. – А по бумагам шестнадцать. Миниатюрная какая-то, совсем не акселерационная. Личико, как у куколки фарфоровой. Чистенькое, беленькое, щечки блестят, губки, будто клубничку только ели.

Дежурная тяжело вздохнула. Рыдания уже не имели смысла среди непрекращающихся дождевых потоков.

– Нет, я не буду плакать. Пусть небо за девочку поплачет, вдоволь… Родители ее за городом, ничего еще не знают. А мы вот знаем… Водитель-то жив, и машина цела. Ей нужно было в город, на день рождения к другу. Автобус не дождалась, поймала попутку. И зачем ту корову на шоссе понесло? Водитель-то сориентировался, затормозил очень резко. А девочку от толчка так сильно дернуло, что позвоночек шейный и переломило… надо же… маленькая косточка – и все… потому и чистенькая она такая, без крови и ран… как живая.

Патологоанатом ждал этого короткого рассказа, беспрестанно наполняя легкие никотином. Сейчас картина была ему ясна. Приступать к вскрытию он не мог – не прошло еще достаточно времени для остывания тела – да и совсем не хотелось. Пусть душа девочки насладится последними часами близости с красивым, юным телом. Нарушать целостность таких оболочек ему всегда казалось кощунственным. Если в морге работали студенты-практиканты, он перепоручал им молодые женские или детские тела либо проводил анатомическое исследование только в дневные часы, когда вокруг сновал медбрат и отвлекал его от тягостных мыслей.

ГЛАВА 7

Удар калитки и быстрое чавканье мокрой земли под чьими-то шагами вывели патологоанатома из оцепенения. В шатер крыльца влетел насквозь пропитанный водой взъерошенный парень. Не обращая внимания на парочку, он прямиком рванулся к двери морга и, если бы не мгновенная реакция патологоанатома, исчез бы в хлорированной атмосфере приемника. Удар ноги врача пришелся по двери, а та, в свою очередь, стукнула незнакомца в плечо. Тот вздрогнул от неожиданности, затормозил, резко обернул лицо к слабому свету лампочки, что болталась на проводе без плафона под крышей крыльца.

– А вот и сам «Ромео», – промямлила дежурная чуть слышно. – Что хочешь, милый?

Парня трясло. Не от холодной сырости. По частому, поверхностному дыханию угадывалась его долгая беговая дистанция. Видно было, что вмешательство чужой силы опешило его. Мальчишеский мозг не справлялся с происходящим. Несколько секунд парень бессмысленно мотал головой, фотографируя невидящим, туманным взглядом то пьяненькую женщину, то худого бородача напротив нее. С его мокрых волос по лицу стекала дождевая вода. В ресницах блестели капли – то ли от человеческих слез, то ли небесных. Он нервно кусал губы, и из уголков рта вытекали тонкие дорожки крови. Ему можно было дать от шестнадцати до двадцати лет. Стройный, как большинство его сверстников, среднего роста, в узких, прилипших к ногам черных джинсах, черных ботах на толстой подошве и в ярко-красной рубашке. И несколько серебряных пятен: три кольца, браслет, цепочка с крестиком и три серьги в левом ухе. Парень рвался в бой, но не знал с кем.

Наконец растерянность взгляда сменилась ненавистью: он понял, что именно эти двое – препятствие для достижения его цели. Он был готов разораться, нагрубить, лицо корежило от переполняющих его чувств, но мозг все же тормозил и не подчинялся его инстинктивным желаниям, и рот оставался безмолвным.

Патологоанатом привык к различным, диким и неуправляемым выходкам родственников и близких своих клиентов. Когда смерть ожидаема, вызвана болезнью или старостью, все проходит чинно, благовоспитанно, в рамках приличия и покоя. Иначе обстоит дело в случае неожиданности и трагичности жизненной развязки его подопечных. Никакой даже самый опытный психоаналитик не смог бы дать ему полный набор спасительных рекомендаций. Бывало много шаблонных ситуаций, но нередко торжествовала непредсказуемость. И тогда его выручала только интуиция и выдержка.

Он спокойно наблюдал за ночным гостем, предоставляя ему пока свободу действий.

– Она там? Она там, говорю, или нет, чего молчите? Дождичком любуетесь? ОНА ТАМ ИЛИ НЕТ?! ДА ИЛИ НЕТ?! ДА ИЛИ НЕТ?!

Парня прорвало, проклятия пулеметной очередью посыпались из него. Даже если бы дежурная или патологоанатом сейчас ответили ему, он бы их не услышал. Медсестра смекнула, что без успокоительного тут не обойтись, но оно было там, в морге, в ее заветном шкафчике, куда проникнуть в данную минуту было весьма трудно. Парень мог ворваться в помещение вместе с нею и устроить там разгром. Она сразу как-то протрезвела, взяла себя в руки, бросила коллеге заговорщический взгляд.

Патологоанатом сохранял внешнее спокойствие и будто бы не реагировал на мальчишескую истерию. Он медленно извлек из пачки предпоследнюю сигарету, поднес ее к губам, затянулся, задержал дыхание и также медленно выпустил сизый дым из своего прожженного нутра, но не обычной тонкой струйкой, а несколькими кольцами. Последнюю сигарету протянул парню. Тот оторопел от показного равнодушия к его вселенскому горю, от циничной наглости мужика, в чьем вонючем заведении, по его мнению, сейчас должна была находиться ОНА, его мечта, его сказка, первая и последняя любовь, размахнулся кулаком и двинул маленькую костлявую массу в лицо патологоанатома, но то ли от неумения, то ли от искусной реакции врача сумел попасть лишь по дымящей сигарете. Она описала в воздухе затейливый ярко-красный рисунок и утонула в луже недалеко от мраморной плиты. Патологоанатом схватил юношеский кулак сильной, цепкой кистью и на лету поймал второй, уже готовый к удару. Парень задергался, затрясся, начал неистово извиваться, но не мог освободиться от мертвой хватки противника.

Дежурная быстро воспользовалась ситуацией, юркнула в приемник, отыскала нужное средство, наполнила им шприц и вылетела обратно. Парень изрыгал незаслуженные проклятия в адрес ее любимого человека, морга и, конечно же, ее самой. Она вцепилась в мальчишеский рукав и с размаху, почти не глядя, четким, профессиональным движением воткнула острие иглы в плечо парня. После минуты ругани наступила тишина. Парень обмяк и навалился на грудь патологоанатома. Он плакал, как обиженный ребенок, тихо, почти беззвучно, только частые вздрагивания спины телеграфировали, словно морзянкой, о его страданиях.

Все трое тяжело опустились на деревянную скамейку под шатром крыльца. Дождь не прекращался. Небольшой дворик морга уже полностью затопила вода. Без резиновых калош утром отсюда не выбраться да и сюда не дошлепать без риска испортить кожаную обувь или подхватить простуду. Хотя ночного посетителя настигло и первое, и, наверняка, второе. Он был совершенно мокрый и холодный. Медсестра наполнила священным коньячным напитком обе серебряные рюмочки и влила их содержимое в безвольный рот мальчишки. Затем снова исчезла и вернулась с сухой одеждой – то было старое медицинское обмундирование: широкие хлопчатобумажные брюки на резинках, халат, косынка, тряпочные чехлы, одеваемые поверх обуви, но их она надела на голые ступни парня как носки. Переодевание не заняло много времени и было сделано с той же профессиональной сноровкой. Сколько тяжелых больных прошло через ее руки на бесславном пути от ведущего специалиста по грудничковой реаниматологии до медсестры, санитарки и, наконец, до дежурной морга!

Мокрую одежду парня она бросила на электрический обогреватель. Теперь в медицинском одеянии, с косынкой на голове он скорее походил на молоденькую, хорошенькую медицинскую сестричку, что просто устала от большого количества обязанностей, свалившихся на нее в первые дни работы.

Патологоанатом докуривал последнюю сигарету. Теперь придется добираться вплавь до единственного ночного киоска либо терпеть без курева до прихода сослуживцев. А это еще три-четыре часа. Сигарета таяла, огонек подбирался к губам все быстрее, а тело, казалось, пока не насытилось никотином. Может, у парня найдется табак? Дежурная угадала его молчаливый вопрос, бросилась опять в глубину морга и выскочила оттуда, подпрыгивая, как девочка, с мокрой, мятой пачкой «Parliament». Пижонит молодежь. Дорогие курит, с угольным фильтром. Он-то знал, что все это – обманные рекламные штучки табачных магнатов. Слабые сигареты или крепкие, розовый цвет легких все равно сменится пепельно-черным. Ему, по крайней мере, вместо пачки обычных сигарет понадобилось бы две-три дорогих, чтобы восполнить необходимую ежедневную потребность в никотине.

Патологоанатом немного успокоился – есть сигареты, пусть слабенькие и мокрые, их можно высушить на том же обогревателе, но они есть. Ведь ничто так не угнетает сознание как отсутствие или недоступность предмета желания. Оно, быть может, даже и не посетит его вовсе в ближайшее время, но знание того, что сигареты есть, что они рядом, успокаивало.

– Скажите, она действительно там? Я узнал… Она должна была приехать на мой день рождения к семи часам вечера. С родительской дачи. Я ждал до десяти, бегал вдоль шоссе… – слабая волна рыданий вновь окатила парня, и он уткнул мокрое лицо в живот патологоанатома.

Тот молчал. Он приучил себя не вмешиваться в чужие истории. Даже косвенно в качестве слушателя. Так было легче. Он умел не выходить из собственных раздумий, когда несчастные пытались изливать ему свои души, обычно избегал общения с ними, предоставляя такую возможность дежурной, что, к счастью, случалось довольно-таки редко, так как близкие и родственники допускались в помещение морга только с целью опознания тела, когда того требовала судебная экспертиза. Нынче он поневоле стал соучастником чужого горя, а роль душевного лекаря ему претила изрядно. Надо бы отправить парня домой, но его одежда все еще испаряет небесную влагу на электрической батарее.

Дежурная протянула руки к дождю, набрала несколько капель и освежила ими лицо.

– Ну и ночка выдалась! Ни почитать тебе, ни музыку послушать, – она подошла к парню и мягко положила ладонь на его взъерошенные волосы. – Ты подожди горевать-то шибко. Может, я и глупость какую говорю. Но твоя-то жизнь, она же не закончилась. Ты кто ей? Муж, любовник, друг?

Парень вскочил, кулаки взметнулись вверх, готовые обрушиться многократно на куриную головку этой помятой пьянчужки, что посмела учить его своей затхлой философии жизни. Но женщина не растерялась. Она гордо вскинула подбородок, соединила лопатки и насколько возможно выдвинула вперед маленькую, еле заметную грудь. И шепотом, железным, гипнотическим шепотом усадила юнца на лавку:

– Спокойно, милый. Помни, где ты. Раньше времени туда захотел? – она бросила взгляд на голубые окна морга. – Не стоит, успеется! На вот лучше, глотни последние капли волшебства! В них мудрости поболе, чем в твоей черепушке, что аж дымится от максимализма.

Она протянула ему наполненные до краев серебряные рюмочки. Это уже восемьдесят граммов, подаренных незнакомцу за просто так, подумал патологоанатом. Почти половина ее дневной нормы. Сможет ли ее организм смириться с такой потерей?

– С тебя чекушечка коньячка за мою добродетель. Не забудь! У меня тоже душа есть, и она тоже умеет плакать. Важно – как! С выпендрежем, насилующим других, или тайно. Не последняя любовь-то, наверное? А если и последняя, то скажу тебе, миленыш, что жизнь, даже без нее, любви твоей, все равно пройти надобно. Что ТАМ – мы не знаем и спешить туда не следует. Вот умри я от горя вслед за своим любименьким тогда, пятнадцать лет назад, и некому было бы теперь тебе коньячку подать да одежду сухую надеть. Помни об этом. Любовь, ведь она всякая бывает. У тебя вот теперь – только к ней, девчонке твоей, а у меня вот сейчас – к тебе, дураку несмышленому.

– Пустите меня посмотреть на нее, – парень произнес чуть слышно. – Простите.

– А вот в этом мы тебе помочь никак не сможем. Не по правилам это. Документов у тебя нет, родственником ты не являешься, – дежурная тяжело вздохнула. – Нет, хороший мой, только утром возможно и вместе с родителями ее, да и то, если позволят они.

– И здесь чинуши. Все сошли с ума. Я должен быть сейчас вместе с нею. С НЕ-Ю… Вы понимаете меня? – он таким нежным сыновним взглядом проник в ее страдальческие, высушенные многолетним зноем терпеливого одиночества глаза, что не будь рядом шефа, она бы плюнула смачно на все приказы и указы, распоряжения главврача и вместе с мальчишкой порыдала бы всласть возле тела девочки.

– Не могу, нельзя, – выдавила она с трудом и перевела взгляд на патологоанатома, давая понять тем самым, что не она здесь хозяин.

Парень понял, где собака зарыта. Молчаливый мужик, возможно, сдастся. Вся эта морговская прислуга не более, чем обычная пьянь. Деньги на несколько бутылок решат проблему. Он и молчит-то потому, что наверняка пропил голос и способен выцедить из глотки разве что окончательный диагноз.

– Принесите мне, пожалуйста, джинсы. Мне нужно взять кое-что в кармане, – ласково обратился парень к дежурной.

«Какой славный, все понял, без излишних нравоучений, скорей бы уж подсохло да отправить его отсюда», – думала дежурная, исполняя просьбу ночного посетителя. Она вернулась с теплыми, влажными штанами.

Парень улыбнулся дружески, извлек из кармана джинсов двадцатидолларовую бумажку и без слов протянул ее врачу. Тот продолжал смотреть на дождь, не замечая подачки. Юноша усмехнулся и добавил еще такую же купюру. Но реакции не последовало. Дежурная стояла в стороне и с интересом наблюдала за ситуацией. Она слишком хорошо знала шефа, чтобы предположить неожиданность его действий. Но нагловатая самоуверенность юнца ей импонировала тоже.

– Если бы у меня была выпивка, я бы не стал совать вам бумажки, но, увы, это все, что я могу сейчас вам предложить. Разрешите мне побыть там с нею наедине, без родителей и законников. У меня не будет другого шанса в оставшиеся три дня. А потом – похороны, и все. Конец.

Его голос дрогнул, он замолчал, по перекатывающимся желвакам и опущенному взгляду было видно, что он борется со слезами. Парень мучительно ждал малейшего звука из плотно сжатых губ патологоанатома, но тот продолжал безмятежно, как казалось со стороны, любоваться дождевой пляской.

– Мало? MAJIO?! Да? – парень вскипал медленно. – Вы все тут кормитесь на бедах и смертях! Кто вы вообще, чтобы лишать меня последних часов общения с самым дорогим мне человеком?! Кто? А? Медицинские отбросы, кого за неумение, пьянство низводят до работничков сего заведения! Или же отбросы человеческие, кто уже не может жить среди нормальных живых и прячется среди мертвых здесь, в этом склепе, куда заказан вход тому, кому это действительно нужно!

Парень кричал, и слезы горошинами сыпались на его щеки. Плотину все-таки прорвало, он захлебывался словами и рыданиями.

– У меня нет больше денег! Нет! Сейчас, с собой. Понимаете ли вы это?! Но я принесу, потом, позже, столько, сколько скажете! – и вдруг он сдулся, как воздушный шарик с развязавшейся веревочкой. – Только пустите, пожалуйста… Я хочу видеть ее… И больше ничего… ничего… ничего… понимаете, ни-че-го.