Шелковая жизнь

Алексей Хабаров

Шелковая жизнь. Сборник новелл и рассказов

Фото автора книги

Алексея Хабарова

Алексей Хабаров,

шарж на самого себя

Предисловие к 1-й части

Алексей Хабаров родился в г. Ташкенте 11 января 1957 года в интеллигентной и очень разносторонней семье, хорошо известной в Ташкенте.

Дедушка по материнской линии, Борис Николаевич Калмыков, был известным рентгенологом, прототипом врача из романа А. Солженицына «Раковый корпус». Младшая дочь Бориса Николаевича, Ирина Борисовна, тоже стала врачом – известным в Ташкенте гематологом, а ее сын Петя продолжил дело деда и выучился на рентгенолога…

Мама Алеши, Галина Борисовна Калмыкова, – пианистка, профессор Государственной Консерватории Узбекистана, лично знавшая Р. Керера, И. Слонима. Папа, Марк Алексеевич Хабаров, – сталелитейщик, преподаватель Политехнического Института, автор ряда изобретений. Бабушка по отцовской линии, Нина Николаевна Хабарова, – преподаватель английского в Институте Иностранных Языков г. Ташкента… Бабушка водила дружбу с английскими коммунистами, бежавшими в СССР за лучшей долей, и пыталась и Алешу приобщить к английскому языку. Другой дедушка, «Алексейсаныч», дружил с известными композиторами Борисом Бровциным и Георгием Мушелем, прекрасно музицировал и знал много песен.

Родившись в такой разносторонней семье, Алеша не мог стать другим: он был мечтателем, большим ребенком, добрым, умным, светлым, очень интеллигентным и талантливым. И, конечно, красавцем: высоким, белокурым, с большими ясными голубыми глазами. По рассказам очевидцев, Алеша разбил немало сердец (я даже знаю одно из них), но это было позже…

Маленький Алеша был очень любопытен: он рассказывал мне о том, что, достав маму очередными расспросами и получив ответ «Не знаю», он забегал вперед, раскидывал руки, загораживая проход и говорил: «А ты предположи…»

И был очень добр: в их доме всегда водилась всякая живность, которую спасали и выхаживали. Яркое воображение и наблюдательность не давали ему скучать даже тогда, когда все уходили на работу, а он оставался во дворе один.

Семья была большая и очень дружная. Жили они в частном доме на ул. Гоголя, 76, и хотя вскоре после землетрясения семья переехала в новую многоэтажку на Ц-5, а Алеша со временем перебрался в Москву, всю жизнь в мыслях и рассказах он постоянно оказывался там, на ЕГО улице, где прошло ЕГО детство, такое беззаботное, счастливое, наполненное любимыми людьми, чудесами, новыми открытиями, маленькими победами. Его игры с братом под маминым концертным роялем, купание с собакой, походы с дедом в зоопарк, бабушкины пироги с вишней и торт «Мазурка»…

В какой-то момент зрелой жизни впечатления переполнили Алешу и вылились в серию рассказов о маленьких, но таких важных для него встречах, вещах, моментах, случаях…

Его корни навсегда остались там, на Гоголя, 76, с мамой, папой, бабушкой, дедушкой, тетей Ирой и братом Петей, овчаркой Азкой, курами, ежиками, черепашками, падающими спелыми сливами, огромным фруктовым садом и шелкопрядами… Так начиналась Алешина Шелковая жизнь.

«Близкие горы»

Работа Алексея Хабарова

«Дом на ул. Гоголя 76, Ташкент»

Работа Алексея Хабарова

«Лысый ежик»

(иллюстрация к рассказу

«Мошонка с ушами»)

Рисунок Алексея Хабарова

Алексей с мамой, Галиной Борисовной Калмыковой

Алеше 6 лет

Шёлковая жизнь

(Мне семь лет)

Месяц назад мы покрасили пол в необыкновенный цвет. Раньше пол тоже был крашеный. Такой же, как в доме у бабушки с дедом, который находился в другой стороне нашего двора. У всех в Ташкенте, кто жил в старых одноэтажных домах, полы были крашенные. У всех – одним и тем же унылым коричневым цветом. Краска называлась смешно – «сурик». Точно так, как телефонного мастера с большим носом и маленькими усиками, который иногда к нам заходил.

В ташкентских магазинах выбор советской масляной краски был такой: сурик – для жестяных крыш и деревянного пола, светло – зелёная – для панелей на кухне, белая – для оконных рам и чугунных батарей. Очень редко продавалась краска, которая называлась «слоновая кость». Такой же были покрашены стены в нашей кухне. И это, как шутил папа, был уже «разврат».

Однажды в субботу папа Марк купил дефицитную иностранную краску. Как он говорил – «в кишлаке, по случаю». Она называлась «Синтолюкс». Краска была ярко – жёлтая. В открытой банке она сияла так, будто туда вставили лампочку. Мама Галя посмотрела на краску и сказала, что влюбилась в неё.

– Давайте покрасим ей пол! Ни у кого не будет такого красивого, солнечного пола. Мы будем первые, – предложил папа.

– Я согласна! – засмеялась мама. – Я тоже буду красить, только дайте мне кисточку. У нас уже есть жёлтая шёлковая занавеска – сюзане с вышитыми бабочками. Пусть будут и полы жёлтые. Я чувствую, что с этими жёлтыми полами у нас начнётся новая жизнь.

Папа вздохнул. Полы он покрасил суриком к моему рождению – семь лет назад.

– Старая краска тоже была хорошая, но эта будет ещё лучше, – добавила мама и посмотрела папе в глаза – снизу вверх.

– Я не против, – сказал папа Марк и пошёл в кладовку за кисточками.

Уже в понедельник у нас был новый, ярко – жёлтый пол.

С тех пор я стал просыпаться раньше всех. Наша единственная комната днём была гостиной, а ночью – спальней. Для родителей был диван. Для меня – кровать. Теперь я специально просыпался очень рано, чтобы полюбоваться на жёлтый пол. Когда солнце заглядывало в наше большущее окно сквозь ветки огромной сливы, на жёлтом сюзане и на жёлтом полу начиналось «кино». Шевелились тени листьев. Качались ветви. Прилетали и улетали воробьи и горляшки. Даже бабочки, которые порхали, пытаясь влететь через стекло, тоже отражались. Живые бабочки летали по сюзане вместе с вышитыми. Тени, лучи и блики получались всех оттенков жёлтого – от почти зелёных до почти оранжевых.

Родители уходили на работу. А я уходил играть во двор.

Был месяц май. В детсад идти не надо, в школу – только в сентябре. Всё лето впереди. Во дворе масса интересного – ромашки и мальвы, жуки и ящерицы, скворцы и удоды…

Но теперь я нет – нет, да забегал домой – поглядеть: как там новый пол?

Я всё не мог привыкнуть к тому, что у нас есть такая красота. Пол был необыкновенно гладкий – словно шёлковый. И уютно пах ёлкой. Я доставал жёлтые кирпичики «Лего», ложился на жёлтый пол и думал: «Что же ещё такого будет у нас в новой жизни, про которую говорила мама?»

Как-то раз, когда рыжий лилейник не отцвёл даже наполовину, к нам зашла соседка – тётя Женя. Под мышкой у неё была фанерная посылочная коробка, с обломанной сургучной печатью и адресом, написанным химическим карандашом. Я видел в окно, как она разговаривает с мамой и показывает что-то в коробке.

– Алёша, – позвала мама, – иди к нам!

– Здравствуй! Это тебе подарок, – сказала тётя Женя. – В прошлом году я обещала коконы. Помнишь?

Я‑то и забыл уже – какие такие коконы? Но на всякий случай кивнул – помню! Кто же от подарка отказывается!

– Смотри, – сказала тётя Женя, – коконов сейчас нет, зато есть живой шелкопряд. Это – гусеницы. Совсем маленькие – детки ещё. Скоро они вырастут, начнут делать шёлковые нити и свивать из них разноцветные домики. Это и есть коконы. Ты сам всё увидишь. Держать их лучше дома. Только кормить нужно каждый день. Утром и вечером рвать для них свежие листья тутовника.

Я подошёл и заглянул в коробку. Изнутри она была устлана зелёными листьями, на которых шевелилось множество белёсых червячков. Они шуршали и быстро грызли края листьев.

Шёлковые гусеницы! Это так здорово! Я даже рот раскрыл.

– Мама, это гусеницы сделали нашу жёлтую шелковую занавеску с бабочками? Они теперь у нас жить будут?

– Ну, всё, – засмеялась мама и потрепала мои вихры, – теперь из дома тебя точно не выгонишь.

– Ты знаешь, – сказала она тёте Жене, – как мы полы в жёлтый покрасили – так Алёшка только в доме играет. Изолировался от дворовой жизни. Теперь хоть за листьями побегает. Надо же ему о ком-то заботиться.

Я ухватил коробку и потащил в дом.

– А «спасибо» кто будет говорить? – крикнула мама вслед.

– Спасибо, тёть Жень! – крикнул я, не оборачиваясь. Восторг обладания живыми шелкопрядами переполнял меня.

С этого дня я мог часами просиживать над коробкой, подкладывать свежие листочки и радоваться, как быстро набирают вес мои шелковичные детки!

Они и вправду росли не по дням, а по часам. Нам с дедом пришлось сделать новое жилище – картонный поддон, размером почти с меня. Заполненный слоем сочной тутовой листвы, он стоял на жёлтом полу, под окном. Из поддона раздавался хруст.

Очень скоро полсотни упитанных гусениц, размером с указательный палец, съедали по целому ведру листьев в день. Скоро вся зелень с нижних ветвей тутового дерева нашей соседки была оборвана. Пришлось использовать лестницу – стремянку…

Гусеницы шелкопряда казались мне необыкновенно красивыми. Белые, кремовые, жемчужно – серые. Глаза у них были как будто подведённые стрелками. А соединённые брови – словно усьмой[1] подрисованы. На попках задорно торчали вверх острые хвостики.

Через некоторое время я стал различать шелкопрядов по лицам. Некоторым дал имена.

Моим самыми любимым фильмом был «Тахир и Зухра». Я смотрел его три раза и каждый раз плакал в конце. Поэтому самую толстую серую гусеницу, которая нагло всех расталкивала, я назвал Падишах. А двух самых красивых – белую и кремовую – Тахир и Зухра. Они всегда были рядом.

…И вдруг мои гусеницы перестали есть. Они суетливо передвигались по поддону и отворачивались от самых нежных и молодых листочков. Неужели заболели? Я побежал к деду, он был знаменитый доктор – рентгенолог. Я верил, что он может вылечить всех. Даже шелковичных червей.

Дед мог посмотреть рентгеновский снимок – и мгновенно сказать диагноз. Ещё у деда была трубка, похожая на дудочку. Стетоскоп называется. Он слушал трубкой спину и грудь человека, стучал по ним пальцем и говорил, какие надо пить таблетки. Но как сделать рентген моим червякам?

– Деда Боря! – завопил я. – Мои гусеницы заболели! Послушай их.

Дед пришёл, потрогал червяков и покачал головой.

– Что с ними, деда? – дрожащим голосом спросил я. – Скажи диагноз!

– Бомбикс мори[2], – сказал дед.

– Они умирают? – чуть не заплакал я. – Нет… не по-настоящему. Они засыпают. Только сначала сплетут шёлковые домики, залягут в них спать, а потом превратятся в бабочек.

– Шелкопряды станут бабочками? Такими же, как на жёлтом шёлковом сюзане? – я слушал деда, и слёзы мои высыхали.

Бабочек я очень любил. В нашем саду их было множество. Дневные порхали над ромашками и мальвами. Ночные кружили вокруг фонаря на террасе. Я охотился на них с марлевым сачком. Ловил, разглядывал – и отпускал.

– Ты больше не клади гусеницам новые листья. Старые высохнут – и шелкопряды начнут вить на них домики. А пока их надо убрать со света – передвинуть в более тёмное и прохладное место. Хорошо?

Я кивнул. Мы с дедом задвинули поддон под мою кровать. Вышли во двор. Полдень был тёплый, почти жаркий.

Ночью с дерева упали первые сизые сливы. Они ещё не совсем дозрели и лежали на кирпичах, которыми была вымощена площадка перед домом. Несколько штук валялись на сетке железной кровати – на ней я любил спать летом. Ещё несколько жарких дней – и сливы станут мягкими и сладкими. Они будут шлепаться и разбиваться вдрызг. Вишня тоже почти созрела – ягоды стали красными и блестели сквозь листву на солнце. Почему гусеницы едят только листья тутовника? Подождали бы ещё недельку, пока все фрукты поспеют. Вот дуры…

– Деда, а можно я буду спать во дворе? Чтобы гусеницам не мешать. Ведь ночью уже тепло?

– Спи, конечно, – сказал дед. – Если мама разрешит.

…Спать во дворе мне не давали ещё несколько дней. Боялись, что «ребёнок простудится». И тогда я замучил родителей перестановками. Днём поддон стоял под кроватью -

чтобы не беспокоить шелкопрядов. Вечером мы вытаскивали его под окно… Утром опять задвигали…

По правде говоря, я боялся спать над шуршащими гусеницами. Вдруг заползут под одеяло?

Шелкопряды один за другим принялись вить коконы. Сначала паутинку на листиках. Потом забирались в серединку и обматывали себя шёлковыми нитками, во много – много слоёв. Получался крепкий футлярчик – как небольшое яйцо. Это и был кокон. Они получались разных цветов. Одни были ярко-жёлтыми, как наш пол. Другие – бледными, как «слоновая кость». Были оранжевые, как цветы лилейника, и бледно-зелёные, как панели в детской поликлинике. Были белые коконы – как докторский халат. Шёлковые ниточки на них блестели ярче, чем на других.

Я наблюдал за этим процессом – целый день не отходил от поддона.

Отец ворчал на меня:

– Сколько можно валять дурака с червяками? Занялся бы чем полезным!

– У него проснулся материнский инстинкт, – защищала мама.

– Материнский? – хмыкнул отец.

– Ну, отцовский… – поправилась мама и осеклась.

Папаша ничего не сказал – только покосился обиженно и скорчил физиономию. Так, что мама прыснула со смеху.

Наконец все шелкопряды закончили ткать. Гусениц в поддоне совсем не было – только разноцветные коконы.

– Ну всё – самоизолировались! – сказал папа Марк (это слово я тогда и запомнил).

Родители хотя и ворчали, что гусеницы им надоели, но всё – таки переживали за них. А уж от разноцветных коконов оба пришли в восторг. Папе нравились жёлтые. Мама трогала их все по очереди, гладила пальцем – и никак не могла выбрать лучший цвет. Баба Рая рассказывала, что любимыми игрушками мамы Гали в детстве были «солковые тляпотьки».

Когда шелкопряды самоизолировались, меня отпустили спать во дворе. Поддон с коконами задвинули. На железную кровать во дворе постелили ватный матрас. Мама, ещё засветло, расстелила простыню, надела на пушистый плед пододеяльник, взбила пуховую подушку…

После захода в саду темнело быстро. Друг за дружкой загорались звёздочки на небе, окна в домах, абажур над столиком под вишней, лампы – трубки под крышей терраски. На свет прилетели мелкие ночные мотыльки и стали кружиться. Потом прилетела огромная, толстая бабочка виноградной гусеницы. У неё были скошенные назад, как у реактивного самолёта, крылья. Папа сказал, что это винный бражник. А дед называл её «тусточетыре».

Бабочка делала виражи возле ламп – трубок, со звоном задевая их крыльями. Показывала «высший пилотаж». Меня всегда охватывал охотничий азарт, и тогда я бежал за сачком. Но только не сегодня.

Первый раз в сезоне лечь спать во дворе – это было событие. Я ходил по двору – и не мог дождаться, когда же все улягутся спать и выключат свет, чтобы стало совсем – совсем темно.

Родители возились дома – папа готовился к лекции, мама делала обед на завтра. Бабушка с дедом пили чай под вишней и заманивали меня ватрушками. Но я уворачивался. Я ждал другого приключения.

…Сначала погасли огни в бабушкином доме, потом – над нашим крыльцом. Потом в комнате. Окно ещё светилось золотым светом от шкалы древнего приёмника «Сименс» – папа Марк слушал радио «Немецкая волна». Диктор бубнил всё тише, тише – и, наконец, щёлкнул выключатель. Двор погрузился в полный мрак и тишину.

Зато тишина эта откупорила мои уши.

Ведь только в полной тишине можно услышать звуки ночного двора. Услышать, как шуршат над головой крылья мотылька – златоглазки… Как шевелит усами и лапками похожая на креветку мокрица, которая ползёт по кирпичной дорожке возле кровати…

Как щёлкает маленький геккон на стене дома, и как свистят ночные жабы, я знал и не боялся этих звуков. Но звуки бывали и совсем непонятные – шорохи в кустах, щелчки, шипение, хруст, от которых замирало сердце. Их я боялся, но ждал с нетерпением. Ждал, чтобы снова пережить сладкий ужас, когда в груди начинает тутукать так громко, что заглушается самый пугающий звук.

Затем привыкали к темноте глаза. Постепенно я начинал видеть всё лучше и дальше. То, что минуту назад было непроглядно чёрным, вдруг обретало очертания и глубину. Я узнавал кусты, деревья, постройки, листья виноградника над головой. Они были знакомыми, но… как изображения на широкой плёнке дедовского фотоаппарата, которые он называл загадочным словом «негатив».

Самыми яркими огоньками, за которыми я любил наблюдать, были звёзды на небе. Когда горели электрические лампы – их было почти не видно. Когда лампы гасли, я сначала видел звёзды в прорехах между листьями винограда. Потом начинал видеть звёздочки даже сквозь листья. Их становилось всё больше и больше – тысячи неподвижных звёзд.

Иногда появлялись летящие и мигающие огоньки. Они вспыхивали то красным, то зелёным. Чуть позже я начинал слышать далёкий – далёкий звук: если взять длинную – предлинную трубу от пылесоса «Буран» и басовито погудеть в неё, то получается точно такой же.

…Это летел самолёт. Я следил за ним, запрокидывая на подушке голову, пока огоньки не скрывались за могучей сливой. Звук слышался дольше, и я представлял себе людей, которые сидят в самолётных креслах, дремлют под басовитый звук… и догадаться не могут, что мальчик Алёша думает о них, лёжа в кровати, которая стоит под виноградником во дворе дома номер семьдесят шесть на улице Гоголя в городе Ташкенте…

Удачей было увидеть летящую звезду. Среди них есть быстрые и медленные. Первые прочерчивали яркую полоску в небе и, роняя искры, исчезали над высокими деревьями и крышами домов. Папа говорил, что это космические камни – метеориты. Ну, что я, камней не видел, что ли?

Наша Гоголевская улица была не асфальтовая, как другие, а мощеная булыжником. Если взять каменную гальку и запустить её в темноте по мостовой, ещё не такие искры полетят.

Самой большой удачей было найти медленно летящую звезду.

Она называлась «спутник».

Я видел спутник на фотографии. Это был блестящий металлический шар с четырьмя антеннами. Они посылали на землю звук «бип – бип – бип». Я видел спутник прошлым летом целых три раза. Или даже четыре. Надо было очень внимательно следить за звёздами, как будто считаешь. Только так можно отличить неподвижную от спутника.

Я очень хотел сегодня не только увидеть спутник, но и услышать этот самый «бип», про который рассказывал лысый дядька по телевизору. Поэтому изо всех сил разглядывал небо и прислушивался. Но ничего не получалось. Несколько раз, считая огоньки на небе, я почти засыпал. Но каждый раз просыпался от расстройства, что не увижу сегодня медленно летящую звезду…

Он появился внезапно. Только что я смотрел на неподвижный огонёк – и вдруг он полетел…

Спутник?

Скрылся за листьями…

Появился…

Скрылся…

Я приподнялся на локтях, чтобы разглядеть получше. Сетка кровати скрипнула, и… Громкий хруст раздался рядом с кроватью.

Я вздрогнул.

Всё затихло…

– Кто это? Показалось?

Хруст повторился. Кто-то нагло и уверенно пробирался через заросли лилейника, сопя, как медведь (я видел его в зоопарке).

Мигом я забыл про спутник – и босиком соскочил с кровати.

Я не мог понять, куда бежать. К зарослям – ловить? Или домой – спасаться?

Ещё через секунду стебли и листья развалились на две стороны – и на дорожку вывалилось колючее чудище.

Ёжик!

Я узнал его! Ёжик приходили к нам. Бывали большие, маленькие. Один раз даже лысый приходил.

Я подбежал – ёж свернулся в колобок.

Схватил его. Знакомый ёж или новый?

Укололся.

Крикнул: «Ай!»

Пальцы снизу – и вкатил его на ладони.

Над крыльцом вспыхнул свет – щурясь, вышла заспанная мама.

– Ты чего шумишь? – спросила она громким шёпотом.

– Ёжик, мама! Ёжик! – срывающимся от радости голосом запищал я.

– Оставь его в покое… – безнадёжно попросила мама Галя.

– Нет, пожалуйста, давай его оставим на один денёк! Я положу его в коробку из – под лечо – до завтра. Ну пожалуйста – а – а-а… – просил я.

– Делай, что хочешь. – махнула рукой мама. – Только тихо. Отца не разбуди. Ему завтра рано на лекцию.

Ёжик не хотел признавать меня и не разворачивался. Прижав колобок к животу, я прошлёпал на кухню. Опустил колобок в коробку, вытащив из неё три последние банки лечо «Глобус». Чтобы было не скучно, я поставил ему розетку с молоком. Постелил чистую тряпочку вместо матраса. Положил сосиску.

Колобок лежал, даже не вздрагивая.

Погасил свет и прокрался назад – в остывшую дворовую кровать. Завтра меня ожидал необыкновенный день с колючим гостем. От пережитых волнений заснул я почти сразу, как только подоткнул одеяло и согрелся…

В конце мая солнышко встаёт рано. Едва выпрыгнув из-за забора, солнце шарит по нашему двору. Будит горляшек на ветках яблони «Семиренко». Сгоняет воробьёв. Просовывает лучи под виноградник и принимается щекотать мои ресницы.

Просыпаюсь. Зеваю, прикрыв ладонью глаза… и первая же мысль будит меня окончательно.

– У меня есть ёжик!

Вскакиваю – и бегом на кухню. Дверь открыта – прошмыгиваю в дом на цыпочках. Родители дрыхнут.

Вот она – коробка…

Пустая!

Как же так?

Дно тёмное – сырое. Розетка опрокинута. Тряпочка смята. Сосиска не тронута. Где ёж?

Обшариваю глазами жёлтый пол вокруг.

Под столом.

Под стульями.

Заглядываю под шкаф.

Пусто…

А что за следы на полу?

Крадусь в комнату. Родители сопят на диване: мама – уткнувшись в подушку, отец – запрокинув голову, нога – на спинке дивана.

Солнца в комнате ещё нет…

Что с нашим жёлтым полом? Он в бурых пятнышках.

Я присел на корточки и стал разглядывать: все одинаковые… как ладошки с пальчиками, не больше копеечки.

Отец кашлянул. Я посмотрел на него. Он – на меня.

– Ты проснулся, папа? – спросил я его голосом «послушного сына».

– Этот твой засранец, всю ночь бегал.

– Почему засранец?

– Потому что спать мешал. Топал. Чавкал. Сопел… Опять топал. Туда – суда, туда – сюда…

Ёжик чавкал? Мне стало не по себе.

Я уже догадывался, в чём дело. На четвереньках подполз и заглянул под кровать. Поддон был пустой. Только разворошенные листья и разодранные, пережёванные коконы. Рядом с поддоном – буро – зелёная, липкая и вонючая, размазанная по полу лужица. Поодаль – ещё одна… и ещё.

А вокруг – пятнышки, пятнышки, пятнышки…

Ночью ёжик выбрался из коробки, перебежал в комнату, где был поддон с шелкопрядами. И устроил охоту…

Ёж сожрал все шёлковые коконы.

Все!

Бомбикс мори… Шёлковая смерть.

После такого ужина ёж обосрался. Причём не раз. Ещё не одну лужицу я нашёл в других углах. Семеня по комнате, ёж наступал лапками в свои «отходы» и отпечатывал их на полу. До утра он равномерно покрыл отпечатками почти всю жёлтую поверхность. Получился леопардовый рисунок. Как сказал потом дед – «леопёрдовый».

Утром ёжик убежал в приоткрытую входную дверь.

Плакать было стыдно, но слёзы мои капали прямо на пятнышки.

Долго жалеть шелкопрядов мне не дали. От наказания спасло то, что папаша опаздывал на лекции. Он вручил мне тряпку, ведро и обязал отмыть полы. Обкаканный поддон выбросил на мусорку.

Потом я ползал по полу и размазывал тряпкой какашечные узоры. Скоро мама сжалилась, отобрала тряпку и быстро всё перемыла. Я ей только воду в ведёрке менял.

Опять пол сиял первозданной шёлковой желтизной. Больше ничто не напоминало ни о съеденных коконах, ни о еже – обжоре.

…Прошёл целый месяц. Я уже позабыл шелкопрядов. Жизнь во дворе, где есть сад и виноградник, хороша тем, что каждый день есть новые приключения.

Однажды утром из – под моей кровати выпорхнула необыкновенная бабочка.

Большая, белая и очень красивая. С длиннющими бровями – расчёсками, глазами – бусинами, нежными крыльями и пушистым брюшком.

Я таких никогда не видел. Откуда она взялась? Залетела с улицы? Бабочка кружила по жёлтому полу, трепеща крыльями. Надо было поймать её, не помяв. Я стал оглядываться – где мой марлевый сачок?

Он стоял на месте – у окна.

Как только я вооружился им, из – под кровати вылетела вторая бабочка. Такая же, но кремовая. Обе они закружились вместе, словно танцевали. Я тут же накрыл их сачком.