В случае смерти разбить

Неужели ее последней мыслью будет такая глупость?

Страх тошнотой сжимает горло, и тут это и случается. Мир на мгновение замирает. Следом раздается тягучий звук, похожий на поворот ключа в заржавевшей скважине. Он длится и длится – будто целую вечность. А потом мир так же резко приходит в движение. По подвалу проносится резкий порыв ветра, такой сильный, что нога, которую он хлестнул, начинает гореть. Слышится вскрик, топот, бряцанье упавшего ножа. И Верунчик ощущает, как кожи касается тепло, идущее от чего-то тяжелого, нависшего прямо над ней.

– Хватит.

Никогда она еще не слышала такого властного голоса. По сравнению с ним даже директор факультета, напоминающий характером молодого бульдога, кажется ничтожным. А от этого голоса словно способны расступаться реки и становиться песком горы. Рядом шуршит. Верунчик вдруг понимает, что все еще жмурится, и распахивает глаза. Первое, что замечает: свечи еще горят. Все до одной. Но она же слышала ветер. Моргает. Ее щеки оказываются мокрыми от слез, зато рука совершенно не болит, и вокруг только пара красных пятен вместо положенной лужи. Успокоившись, Верунчик поднимает глаза. Он оказывается совершенно не похожим на то, как люди представляют демонов: ни копыт, ни хвоста, ни зловонного дыхания. И не человек с рогами или горящими глазами, как по телеку в сериале. Его даже сложно назвать материальным: просто сгусток тьмы и жара, неясный силуэт которого наводит на мысль то ли о животном на четырех лапах, то ли о костре. Нависает, будто гора, даже дышать трудно. Но, несмотря на это, Верунчик его почему-то совершенно не боится.

Демон чуть смещается в сторону, и она наконец замечает скучковавшихся сектантов. Они о чем-то тихо спорят, выпихивая друг друга вперед – и охотнее всех пихается Мастер, но почему-то все равно проигрывает. Обругав каждого по очереди, он все-таки делает шаг, выставив одну ногу вперед, будто герой перед эпичной битвой, но продолжая прижимать рукой к груди телефон.

– Прими эту жертву, о Повелитель! – наверное, он пытается сказать это грозно и уверенно, но выходит похоже на писк. А еще видно, как дрожат пальцы, сомкнувшиеся вокруг телефона. – Эта чистая душа…

Мастер запинается. Демон обходит распростертую Верунчика кругом. Он выглядит совершенно мягким, но она явственно слышит, как стучат по полу острые когти. И, почувствовав, как ее разглядывают такие же невидимые внимательные глаза, замирает. Демон отворачивается, тихо фыркнув. Верунчик невольно чувствует вину за то, что недостаточно хороша и чиста для жертвы. И тут же одергивает себя – вот еще, обойдется. Демон поворачивается спиной. В пробирающем до мурашек голосе сквозит насмешка.

– Глупость какая. Вы бы еще мешок картошки кинули.

Не зная, за кого больше обиженная: за себя или за картошку, – Верунчик наконец избавляется от скотча и, ворочаясь, как гусеница, возмущенно заявляет:

– Между прочим, мешок картошки сейчас не дешевый. Может, даже дороже, чем…

«Моя жизнь». Она не договаривает, сама не зная, чего боится больше: что демон согласится и попросит взамен картошки, или что предпочтет ее. Так что, когда он оборачивается, ждет, чувствуя, как сдавливает легкие и они горят: сейчас напрыгнет, вот прямо сейчас. Но по темному сгустку идет рябь, и Верунчик с внезапно замершим сердцем понимает. Он улыбается. Он улыбается… ей?

– М-мешок? – Мастер сдавленно шепчет, будто настолько пораженный, что еле шевелит языком.

Демон колышется, словно вздыхает. Интересно, сколько раз ему приходится вот так срываться к каким-то дурачкам? И это все длится, может, не одно столетие. Бедный. Стоп, почему она вообще начала его жалеть? Надо выбираться, пока они заняты, веревки снять попытаться. Но Верунчик продолжает лежать.

– Вы вообще знаете, что значит «жертва»? – голос клокочет, будто с каждым словом внутри демона все сильнее разгорается пламя. – Это что-то, от чего добровольно отрекаешься. Нечто ценное, что жалко отдавать. Значит ли для вас что-то эта женщина? Не думаю. Не больше, чем мешок картошки.

В конце концов его голос заставляет Мастера сгорбиться, закрывая живот руками, как от удара. Но его приспешники напирают, и тот с трудом распрямляет плечи, заставляя себя говорить с почти такой же, как раньше, уверенностью:

– Но мы призвали тебя, чтобы ты служил нам, де-

Раздается звук, похожий на гром. Сектанты вздрагивают, но Верунчик сразу понимает, что это смех. Демон будто раздувается, но тут же съеживается обратно. Идущий от него жар заставляет забыть, насколько холодный под ней пол и сырой воздух: стоит закрыть глаза, и ясно представишь, как стоишь посреди пустыни. Или в жерле вулкана.

– Вы призвали? Нет, – он склоняется, будто разглядывает след от мела и вычерченные знаки. Верунчику кажется, что она ему мешает, но каждый раз, проходя мимо, демон касается то ее руки, то ноги, будто…трется, как домашний зверь. Наконец, он останавливается и ухмыляется: – И это называется призыв? Давно я не видел таких кривых знаков. Вы врачи все, что ли? Да нет, тогда бы не читали на латыни с такими идиотскими ошибками.

Ну наконец-то. Несмотря на ситуацию, Верунчик расслабленно улыбается. Мастер вжимает голову в плечи.

– Но мы… Я…

– Да так даже курицу не призвать, не то, что демона, – презрительно цедит тот в ответ. – А жертва? Чья это кровь? Твоя? Или, может, твоя?

Обращаясь то к одному, то к другому, с каждым сказанным словом демон все ближе движется к меловой линии, пока не останавливается в миллиметре от нее, вытянув то, что можно считать шеей, и переходит на шепот. Несмотря на это, в нем чувствуется угроза, опасность, которую способны вызвать только хищники или стихийные бедствия. Мастер отступает, но его снова отпихивают вперед. От резкого толчка капюшон слетает с головы, открыв совершенно побелевшее, осунувшееся лицо. Надо же, какой молодой. И все руки к груди прижимает. Демон замечает это и ехидно добавляет.

– Даже выучить слова не могли, тьфу, колдуны, тоже мне. Все читали с этих, как их…

Будто отличница у доски, Верунчик довольно заявляет:

– Телефонов!

Демон трется о ее ногу уже совершенно очевидно.

– Да, телефонов.

Парнишу младше себя даже язык не поворачивается назвать Мастером. Со снятым капюшоном с него слетает вся бравада, и он глухо бормочет:

– Тогда… тогда почему ты здесь?

На мгновение Верунчику кажется, что над ней зависает солнце.

– Она призвала меня.

Почему-то именно тогда Верунчик остро чувствует, насколько хочет жить. Дышать. Ходить. Видеть небо и дождь. Демон высоко над ней, но его шепот звучит будто возле уха, или вообще – внутри головы. Бросает в пот от жара, но он не опаляет. Как пламя, которое она смогла приручить. С затекшими руками, распростертая, в пыли, она чувствует себя так, будто держит в руках весь мир, и он бьется, как огромное сердце.

– Чего ты хочешь?

Мысли вспыхивают фейерверком. Она хочет всего одновременно. Купить тортик. Весны. Выйти на смену и уволиться. Путешествовать. И наконец завести…

– Кота, – выпаливает и тут же проглатывает язык. Дурная, обычно просят богатства, славы, красоты, а ты…

Демон опять смеется, и кажется, что от этого трясется потолок. А больше Верунчик ничего не видит, будто во всем мире остались только она и это создание из темноты и огня. Даже забывает, где находится.

– А выбраться ты не хочешь? – говорит демон и весь превращается в огромную ухмылку. Но Верунчику почему-то совершенно не обидно.

– Хочу. И кота тоже хочу, – и, когда демон, явно веселясь, соглашается, что будет ей кот, тараторит, будто боясь не успеть: – и еще…

Вдруг меловые линии набухают и вспыхивают красным. На мгновение Верунчик чувствует себя на горячем, но не обжигающем гриле. Или на крыше несущегося по тоннелю поезда. Все смазывается, голова кружится, и спустя минуту она оказывается прямо напротив двери в собственную квартиру. С зажатым в пальцах ключом прямо в замочной скважине. В воздухе слышится тихое «я тебе что, джинн?» и пропадает так быстро, будто показалось. Верунчик опускает голову, чтобы успеть заметить, как тают неясные следы от веревки и рана на руке, и поворачивает ключ. Вздрагивает от скрежета, но за дверью только темнота родной прихожей. Заскочив внутрь, Верунчик быстро захлопывает дверь и закрывает на все замки.

После всего произошедшего висящие на вешалке куртки, табуретка и блеклые обои – это все кажется неправильным. Как скоро она забудет, как холоден пол подвала, и поверит, что задремала по пути домой? И хочет ли забывать? Верунчик снимает ботинки и со вздохом опускается на табурет. Когда из-за угла выходит, мягко ступая, огромный тигр с блестящими боками и широкими черными полосами, она даже не успевает вскочить. Даже на то, чтобы выдохнуть, сил не остается: просто сидит и смотрит, как он плавно движется, как красиво бугрятся под шкурой мышцы и будто горит под светом люстры мех. А потом просто закрывает глаза. Но боль не приходит, только грузно падает на пол что-то тяжелое и тепло касается ног прямо через ткань носков. Верунчик сидит и смотрит, как тигр трется о нее своей массивной головой и глухо ворчит, и думает, как же это все прекрасно и глупо. Но больше прекрасно.

А еще – что демоны совершенно не разбираются в кошках.

Хранитель вещей

В дверь стучат.

Я встаю и почти вслепую открываю ее. Обычный утренний ритуал. Старуха в желтых резиновых сапогах и с «шапкой» седых кучерявых волос входит внутрь, привычно переступив порожек и принеся с собой предрассветную прохладу. Она всегда делает две вещи. Первая – отдает мне бутылку утреннего тумана, который развозит по поселку каждый день. И вторая – спрашивает, как суд. Это уже вошло в привычку. Причина суда – маленькая рыжая такса – путается под ногами. Пять лет назад мне отдал ее на хранение старухин внук. Четыре года, одиннадцать месяцев и ровно две недели назад он умер.

Я не ходила на слушания этого дела ни разу. Уверена, старуха тоже не ходит. Суд ничего не может сделать – оставленное на хранение может забрать только оставлявший или тот, кого он укажет. Уезжая в отпуск, мальчишка не знал, что разобьется в аварии и не вернется – не хотел тревожить бабушку и оставил пса мне. Его смерть была быстрой, как вспышка, и горькой от сожалений. Я всем сердцем хочу отдать старухе последнее, что осталось от ее внука, но контракт связывает меня по рукам и ногам. И мы обе это знаем.

Такса ластится, и старуха гладит ее по голове и бокам, треплет по животу. На самом деле она приходит, чтобы просто с ней увидеться.

Восходящее солнце подсвечивает край деревянной рамы. Я завариваю кофе и выливаю туман в кружку, пока не испортился. Он падает серебристой шапкой, разливаясь в воздухе запахом жженого сахара, – выпиваю залпом, пьянею – и сразу же трезвею. Старуха еще раз проводит морщинистой рукой между длинных ушей и уходит, остановившись в дверях, чтобы пригрозить отсудить у меня не только таксу, но и все остальное.

Как и всегда, мы одновременно смеемся. У меня нечего отсудить – ничего моего здесь нет.

Но она будет здесь завтра. И послезавтра. И потом.

Что еще остается?

Я приступаю к работе. Насыпаю свежей рыбы в миски кошкам, режу холодное на ощупь мясо собакам, птицы и грызуны получают свои зерна. Потом перехожу к рыбам, змеям, паукам – чего тут только нет. Мой дом просыпается – гавкает, шипит, скребется, воет, бегает и спихивает вещи. У меня в доме много животных: людям нужно съездить в отпуск, лечь в больницу, переждать черные времена. Ни одно даже самое склочное животное не создает проблем, пока оно тут. Иногда под дверь подкидывают котят, или хозяева пытаются спихнуть надоевших питомцев. Таким я не могу помочь. Оставить можно только то, что собираешься потом забрать.

Закончив с кормежкой и уходом за зверьми, я сажусь за стол с книжкой в руке и начинаю прием. Полненькая женщина забирает крысюка. Две девочки-подростка с одинаковыми глазами и разными бантиками в волосах оставляют блестящую гитару. Пожилой мужчина отдает макет самолета и забирает стопку книг. А потом происходит то, без чего не обходится ни один мой день. Прилизанный молодой парень с густыми бровями протягивает часы, и они все стыдливо покрыты красными отпечатками пальцев. Я качаю головой, а когда пытается скандалить, тянусь к телефону, и парень выскакивает вон, хлопнув дверью. Краденое. Мне часто пытаются оставить чужие вещи. Но так нельзя. Опасные, смертоносные, но только не чужие. Полиция обходит мой дом стороной. У меня никогда не хранится краденое – а на остальное они закрывают глаза. Хотели бы сунуть свои носы, – но таковы Правила, а никто не хочет пойти против них и превратиться в лягушку или развеяться по ветру.

Когда никаких посетителей вроде бы не предвидится, я начинаю готовиться ко сну. Кормлю животных, протираю вещи, завожу часы и смазываю оружие – все как всегда. И, пройдя вокруг дома с фонарем на вытянутой руке, чтоб никакой гадости не приманить, наконец забираюсь под одеяло. Ко мне под бок подлезают все, кому удается уместиться – кровать громадная, но на всех желающих ее все еще не всегда хватает. Еще и звук такой, будто возле меня примостился трактор.

Все повторяется день за днем. Всегда. Засыпая, не могу определиться, приносит мне эта мысль покой или чувство потери.

В дверь стучат. Точнее, колошматят, но, вслепую подорвавшись с кровати, я этого не слышу. Дергаю за ручку, и, наконец распахнув глаза, понимаю, что сейчас еще ночь, а снаружи буянит гроза. Проскакивают хвостики молний, пахнет сырой землей, и улицы наверняка размыло – порог вон весь в грязи. А на нем кто-то стоит, съежившись. И это, конечно, не старуха. Чертыхнувшись, я хватаю незнакомца за шиворот и заталкиваю внутрь, только потом начиная разглядывать. Была б нормальным человеком, не пустила бы или вообще перепугалась, но за вещами можно прийти в любой момент, хотя нечасто кто-то ночью заглядывает, да в такую погоду.

К двери жмется подросток лет семнадцати, похожий на растерянного ретривера. Вода с одежды вовсю капает на землю, уже успев натечь в целую лужу. Слипшиеся пряди волос от дождя стали темно-медовыми. При взгляде на него резко колет в груди, как удар ножа, но боль тут же пропадает. На погоду, что ли? Я вздыхаю – все равно уже не выспаться – и маню его внутрь, не сказав ни слова. Он снимает ботинки и плетется следом. Даже не запинается о порожек, как впервые пришедшие, надо же. Через пару минут парнишка уже сидит в сухой одежде, завернувшись в плед, окруженный проснувшимися Карамелькой и ее сонными котятами, а я готовлю чай. Кладу ровно полторы ложки – никогда еще не ошибалась – и, протянув гостю, сажусь напротив. Он неловко катает кружку в покрасневших пальцах, делает глоток – сразу же розовеют губы – и наконец выпаливает:

– Я слышал, что вы ведьма. Сделайте так, чтобы папа снова меня любил! – и смотрит выжидающе, будто прямо сейчас достану волшебную палочку из-за пазухи или зажгу черную свечу щелчком пальцев. Свалился же на мою голову.

Я строго сдвигаю брови.

– Вас что, в школе больше не учат, что над домом ведьмы всегда висит петушиная голова?

Его плечи расстроенно опускаются.

– Учат, но… я думал… – чувствуя, что он вот-вот разревется, Карамелька поднимается на задние лапы и трется о выпирающую из-под пледа коленку головой. Она жила в семье, где много детей. Можно сказать, привычка. Почти мгновенно успокоившись, он допивает чай залпом и, закашлявшись, отставляет кружку в сторону. Вертит головой: – А что это тогда за место?

– Можно сказать, этот дом – огромная камера хранения, – я откидываюсь на спинку кресла, и Карамелька преданно ложится у ног – мол, смотри, я все еще тебя люблю. – Ты что, не местный? Иначе бы точно обо мне слышал. Люди оставляют тут вещи, а я стерегу их, пока они не смогут их забрать.

Он задумывается, и сквозь щенячьи повадки вдруг проглядывает что-то волчье – и тает. Закусывает губу и говорит:

– Меня Дунлок зовут. А мой папа, ну… не мог оставить ее здесь?

Жму протянутую руку, застигнутая врасплох, и вздергиваю бровь:

– Любовь? – жду, что посмеется, но он только смотрит этими своими огромными блестящими глазами, и я сдаюсь: – Ладно, давай посмотрим.

Ухожу и возвращаюсь с журналом записей. С руку длиной, такой толстый, что пальцы не сомкнуть. Пока ходила, котята успели свить на коленях Дунлока гнездо. Я с громким «бух» водружаю журнал на стол, заставив чашку подпрыгнуть, и с трудом его распахиваю. Страницы сухие и пожелтевшие. Он никогда не заканчивается, хотя пользуюсь я им уже очень давно. Глаза скачут по бумаге: И, К, Л. Л!

– Лютня, люстра, даже люк – но любви нет, – перечисляю, качая головой. Дунлок взволнованно гладит успевших уснуть котят. Вздыхаю. – Ладно, давай по имени-фамилии. Хм-м. Нет, человека с такими данными в журнале нет.

Глаза блестят, но еще ни одной слезы не пролито, надо же. Заглядываю глубже и по огню в них понимаю: не отступит. Даже если за порог выставлю, останется там стоять под дождем и простудится. Да и не зверь я какой-то.

– А может, он что-то давно оставил? Вещь какую. Мама говорит, он раньше другой был: и не пил совсем, и… – замолкает, сжав губы в тонкую нить. Знаю, что ничего мы не найдем, но сказать вот так прямо – не хватает воли. Осторожно закрываю книгу и, поднявшись, говорю:

– Есть архив. Там лежат вещи, которые очень давно отдали и так и не забрали. По правилам контракта я не могу их просто выкинуть, но хранить тут – и скоро не продохнуть будет. Так и лежат в надежде, что хозяева объявятся. Завтра сходим, как раз убираться думала. А сейчас разложи кресло и ложись спать. Подожди, только одеяло принесу.

Когда Дунлок уже заканчивает устраивать на кресле кокон и почти затихает, он окликает меня, сонно щуря глаза:

– И все-таки этот дом… Что это такое?

Невольно окидываю взглядом комнату размером с магазин, заставленную совершенно не сочетающимися предметами, будто кто-то стремился не оставить ни одного свободного кусочка пола, и пожимаю плечами:

– Говорят, его когда-то оставил один колдун. По легендам он однажды вернется. На редкость безответственно, – добавляю про себя: "шляется где-то, и я не могу…" – и резко одергиваюсь. Не могу что? Конец фразы внезапно отдает страхом, и я машу головой. – Спи.

А сама всю ночь не сплю, впервые за столько лет. И не могу или не хочу поймать за хвост мысль, которая не дает сомкнуть глаза – кто знает, котенку она принадлежит или тигру? Мальчишка на удивление оказывается необычайно для детей терпеливым. Пока я занимаюсь посетителями, играет с Карамелькой и читает книжку, которую успел откопать. Я не спрашиваю, как он добрался сюда и почему его не ищут, – не хочу слушать какое-то нелепое вранье и делать вид, что ему верю. Ввязываться в чужие отношения – не мое дело. Если все еще не нашли, значит, не волнуются. С какой стороны ни посмотри – грустно все это…

Подгадав момент затишья – когда так долго работаешь с людьми, становишься подобно оракулу, – я киваю вглубь головой, и мы пробираемся через завалы, как сквозь джунгли. У двери в коридор замираю и говорю самое важное:

– Возможно, придется подождать. Эта дверь не любит показываться чужакам… – ловлю взгляд и цыкаю, – просто поверь. Может, тебе стоит подождать здесь?

Не понимаю, специально ли он пихает ручку плечом или нет, но Дунлок мгновенно проваливается в коридор, и я, бурча, шагаю следом. Вдаль уносится насмешливо эхо. Под моим взглядом мальчишка неловко улыбается, как нашкодивший пес. Приходится завернуть за угол вдвоем, что делать. Я уже жду недовольно пустой стены, может, даже с каким художеством, но дверь не просто есть – она приглашающе приоткрыта, будто хвастаясь падающим на пол желтым квадратом света из окна. Невольно замираю с приоткрытым ртом.

– Надо же, даже окно появилось. Даже мне не каждый день так везет, – говорю и удивляюсь проскочившей в голосе ревности. Чтоб задавить ее, усмехаюсь: – Раз так, пошли, а то еще ковровую дорожку вывалит, скатывай ее потом.

Выходит слишком громко и внутрь мы в итоге ступаем в почти торжественном молчании. Вручив тряпку и кивнув на правую часть склада, я принимаюсь за левую. Работа идет на удивление быстро: ни тебе падающих ножей, ни рассыпающихся пуговиц или выпорхнувшей в лицо моли – которой, кстати, тут быть не может, но характер у архива под стать хозяину. Мы убираемся слаженно, будто успели сработаться, время от времени перебрасываясь фразочками вроде «смотри, какое прелестное бальное платье оставили, я бы такое сама носила – если бы танцевала… и если бы оно на меня налезло» или «надо же, тут коробка, полная ключей, – самых обычных, от квартиры или дачи, – интересно, хоть каким-то замок еще открыть, или все поменяли?». А на середине работы вдруг почти одновременно свистим – вроде, разные мелодии, но сливаются во что-то, что я точно когда-то слышала. Не разбираю, хороший ли знак или дурной? Под конец все-таки утомляюсь и ничего, кроме своих рук, не вижу, так что на резкий вскрик оборачиваюсь, ожидая в лучшем случае защемленный капканом палец.

Но Дунлок стоит, растерянно держа в руках плюшевую игрушку, и безостановочно чихает. Улыбаюсь, разглядывая ярко-рыжую мохнатую обезьянку.

– Можешь загадать желание. От меня она только бегает – все почистить не могу. Похоже, этот дом тебя любит, – говорю и захлопываю рот, но уже поздно. Никогда не умела толком шутить. Дунлок отставляет игрушку и поднимает голову. Плачет или нет – трудно сказать, но губы дрожат, как от холода. – Ты чего, не раскисай. Сейчас еще поищем, и…

Что я несу? Вот и он не верит, только руки сжимает в кулаки. На лицо падает тень, заостряя все черты.

– Думаешь, я не знаю, что ничего мы не найдем? Да и нечего искать. Мамка умерла, а отцу я никогда не был нужен. Нельзя отдать то, чего не было. Я просто… просто… – все-таки всхлипывает и прячет лицо в ладонях – только плечи дергаются вверх-вниз. Застываю, ерзая, как на сковороде. Успокаивать я тоже никогда не умела. Особенно когда успокоить и нечем. Глубоко вздыхаю, и все как будто само вырывается.

– Я тоже с отцом поссорилась, так сильно, что вспоминать стыдно. – Второй раз за день остро жалею о сказанном, но отступать теперь поздно – он прислушивается. Я и продолжаю: – Вам на истории еще рассказывают о войнах с феями? Хорошо. Ты глаза такие не делай, мог бы сам догадаться. Я как раз подростком была, когда третья закончилась. Много наших погибло, но что ребенку барона – я о войнах только из песен и знала. А отец сам воевал – и боялся очень, за меня, конечно. И никуда меня не пускал. Ну а ты знаешь, как это бывает – хочется до утра пропадать, а взрослые глупые и вообще ничего не понимают. И в очередной раз мы поссорились. Ужасно, окна в зале треснули. Отец пригрозил запереть под замок и не пускать за порог. А я в отместку ляпнула – вот бы люди напали на нашу деревню, лишь бы его не видеть.

Не узнаю свой голос – будто опять стала той глупой девочкой. Дунлок больше не плачет, даже дышит будто через раз. Читаю в его взгляде «и?», но продолжить сразу не удается, приходится делать вид, что выдерживаю драматическую паузу.

– Конечно, сбежала. Но у людей полегче, чем у фей, ты уж не обижайся. Молодая кровь, эмоции, и я вмиг очутилась тут. А обратно – не выходит. Не могу и путь вспомнить, и силы обуздать. И идти некуда. Так и стояла под первой попавшейся дверью, как ты сегодня, только снег шел – отморозила все, что могла. Хорошо, колдун впустил. Он и правда тут жил, но так давно, что только я и помню. И ушел давно, оставил на меня дом и заботы. Не просто оставил – нас с домом связал договор. Шло время, я подросла, вспомнила путь домой – с феями бывает. Но он не возвращался и не возвращался. Думаю, и не вернется. А мне… не уйти. Да и жив ли старик, не знаю.

Вышло как-то жалко. Попыталась улыбнуться и обрадовалась, что не вижу сейчас своего лица.

– Так что у тебя не все потеряно. Не любит – и черт с ним. Ты еще встретишь того, кто тебя полюбит.

– Ты должна вернуться. Я заменю тебя, – Дунлок так медленно тянет слова, что я не сразу понимаю их значение. А когда понимаю, пытаюсь возразить, но он не дает себя перебить. – Ты любишь отца – даже спустя столько лет? Веков? Моя мать мертва, а отцу я не нужен. Зато этот дом меня любит, как родного сына.

Я вскакиваю на ноги. Буря клокочет внутри, и я не могу дать ей имя и выдержать этот ломающий кости напор – тоже. Что-то кричу. Или собираюсь. Но слова застревают в горле, когда Дунлок выхватывает из коробки ритуальный кинжал и подставляет блеснувшее в солнечных лучах лезвие прямо к открытой шее.

– Тогда я отдам свою жизнь этому дому. Или проткну себе горло.

«Мне нечего терять». Говорит совершенно серьезно. Я больше не могу назвать его «мальчишкой» – это глаза взрослого человека. Передергивает, и я внезапно успокаиваюсь. Все было ясно с того момента, когда этот волк ступил на порог, пора это признать.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.