В случае смерти разбить

Странное сочетание.

Сел на кровати, подставляя лицо солнцу, счастливый, но такой усталый, будто не спал вовсе, а носился по ночному городу. Еще и волосы пахнут дымом и лесом. Хотя, с чего бы?..

Тыквенный фонарик

Джек приходил каждый год, тридцать первого октября.

Рыжий, усталый, зубоскалящий – в общем, будто смотришься в зеркало. Тридцать первое Пророк отмечал в календаре с раздетыми дочерьми Евы – чтоб было. Отмечал, в общем-то, зря, потому что дни начинал считать сам с начала октября: как начнут толпами валить несчастные с черными полосами на запястьях и витыми линиями на шее. Как его звали на самом деле, Пророк давно забыл. Кличка села прочнее крыльев.

Пророк – потому что, объевшись забродивших плодов с очередного Очень Важного Древа, начинал «пророчествовать» никогда не сбывающиеся, но очень пошлые предсказания. За это Ворота сторожить и посадили: предсказал такое, что черти в глотку, ой-ей. Чудом, не иначе, крылья сберег. Вот Пророк и просиживал свою святую задницу на главном посту. Сторожка, если коротко – пять на пять шагов. Бедолага, сидевший там до Пророка, страдал патологической любовью к пыли. Сказать бы – ленью, да ангелам ею страдать не положено. Поэтому Пророк раскидал там мягкие коврики, припрятал парочку плодов, которые не успел съесть, повесил календарь и никому об этом не сказал.

Демоны шутят: за хвост не пойман – не виновен.

Пророк почти всегда был оставался невиновен. Ловили-то его редко.

Впервые на свой пост заступил как раз-таки тридцать первого. Демон пошутил – не иначе. Ежился от ветра со стороны Межзагробья и тащился, зевая, за невероятно важным инструктором – неба так с пятого, такие только там водятся. С унылым стандартным мужским лицом номер шесть. На редкость отвратительный образец: вздернутый нос, морщины в уголках поджатых бледных губ, узкое лицо, непозволительно надменный для ангела вид. И голос глухой и пыльный, как сторожка. Пророк топтался за его узкой спиной, ударяясь локтями о стены, и придумывал дурацкие пророчества, больше похожие на проклятия.

– Всех проверять по журналу и отмечать прошедших. Вести отчетность. Бумаги в столе, – инструктор наклонился и дернул за ручку, но только поморщился от поднявшейся пыли, которой вполне хватило бы на новых Адама и Еву. Пророку его кислое лицо доставило некое натурально демоническое удовольствие: он даже почти устыдился, но все равно быстренько прошептал:

«Унылые ангелы вредят вашему здоровью».

– Кто буянить будет – докладывать. Никого из нелегалов не пускать, понял? – отряхнув лицо номер шесть, инструктор сложил стопкой толстенные пыльные журналы, какие-то отсыревшие – слюни на них предшественник Пророка пускал, что ли? И посмотрел еще так свысока, что аж ноздри видно.

Чтоб тебя черти оприходо… А вот это истинно светлым, перо к перу, ангелам, точно знать не положено. Пророк кивнул, стараясь удержать свое лицо-камень, совершенно не стандартное, с веснушками и рыжими космами, по-чертячьи нахальное.

«Да родится новый антихрист и да сдохнет, заполняя бумаги».

Пророчества шли на редкость хорошо. Инструктор открыл рот, и морщины вытянулись, смылись. Пророк перекрестил руки на груди, готовясь к очередной кипе нравоучений, как вдруг в окно сторожки постучали, задребезжало стекло. Кто – не видно, слой грязи толще, чем стены. Инструктор порывисто выглянул из-за двери, и до Пророка донеслось что-то, подозрительно похожее на ругательства. На брань у него был нюх – вытянулся и выглянул из-за косого плеча.

Перед сторожкой топтался, горбясь, какой-то парень неясных лет, в одежде с прорехами, с рыжеватыми волосами и мешками под глазами такого размера, что поместится вся пыль из сторожки и чуть-чуть из журналов – тоже. В руках он держал косую потемневшую тыкву с прорезями, из которых лился тихий свет. Морща стандартное лицо номер шесть, инструктор осыпал на рыжую голову все кары небесные – и несколько вполне земных, – но тот только почесывал щетинистую щеку.

– Хватить сюда ходить, сыном божьим заклинаю! – инструктор потряс рукой. – Иди к чертям, там тебе и место, богомерзкий грешник.

– Да я был уже, – парень улыбнулся краями губ, показавшись вдруг внезапно стареющим мужчиной, и зевнул, – к вам послали, сказали, у них такого добра навалом, а вам в самый раз.

И улыбнулся еще раз, вежливо, как не каждый ангел умеет. Сразу Пророку понравился – вон как покраснело инструкторово лицо, вот-вот маска слетит, как шелуха. Зажевав губы, тот внезапно оттолкнул Пророка и, прихватив что-то увесистое со стола, запустил в зевающего духа. Тот увернулся, показал пальцем Запретный Знак высшей степени непристойности и унесся с демоническим хохотом. Чтобы не засмеяться, Пророк быстро пробурчал под нос:

«Рыжие – посланники божьи».

– Видал? Гони его сразу, нечестивого, чтоб даже близко не пускал, и… Что ты там бормочешь?

– Молитвы о вашем благополучии.

Соврал, как на духу, опуская голову. Стандартное лицо номер шесть пошло трещинами, так что инструктор быстро исчез, не глядя пихнув у руки ключ. Так спешил, что обронил, но даже не обернулся. Надо же. Поднимая его с серого пола, Пророк уже почти не расстраивался о переводе.

Сложно перечислить, чего ангелам нельзя, так и до Страшного Суда доперечисляешь.

Но Пророк все равно начал.

Нельзя злиться.

Нельзя водить дружбу с чертями, рвать переспевшие плоды и бедокурить нельзя.

Нельзя быть таким рыжим и нахальным, и растрепанным, как воробей.

Нельзя… быть человеком.

Пророк почти что был. И незнакомца ждал с нетерпением, которое тоже, конечно же, испытывать запрещено. Ну да за хвост не поймали и ладно.

Год для ангела – пустяк. В календаре – тридцать первое. В этот день всегда был аврал: как же, единственный день, когда из Ада выпускали «погулять». Сторожка то давно была пережитком прошлого и стояла скорее из-за сотрудников. Души проходили распределение в отведенном для этого офисе. К сторожке они на своих двоих попадали, только если какой жнец-неумеха на пол пути бросит, сами провалятся или вот так вот из Ада прибегут.

От душ, выстроившихся в очередь, пахло, как от сырых пожелтевших листов бумаги. Пророк проверял каждого, хотя еще издалека видел: этого имени в журнале не окажется. И того тоже. Да почти всех. Тонкие полосы на руках – нет. Взбухшая грудная клетка и посиневшая кожа – нет. Дыра, наполненная тьмой, прошившая голову насквозь, и черные пятна, разъевшие ладонь – простите, но нет, это не я решал, вы же понимаете?

Пророк не чувствовал ни сожаления, ни грусти – только лень. Люди заливали тьмой стену сторожки, капали прямо в окно, на бумагу. Когда наступило временное затишье – уронил голову на руку, свободной перелистывая календарик. Сероглазая октябрьская Ева с кожей холодной, как промерзшее озеро Коцит, и в длинном шарфе – да, в общем-то, только в нем – выглядела слишком уныло. То ли дело летняя, июльская, обнимающая надутый круг, будто солнце. Ее босые ноги тонули в песке – таком теплом, что хотелось дотронуться.

Когда чьи-то тонкие сухие пальцы с почерневшими ногтями пробежались по краю рамы, почти выругался, но только прошипел что-то про святой очищающий огонь и разогнул спину. Необходимость таскаться в этом теле иногда становилась слишком утомительной. Выглянул и подпрыгнул: подпирая стену, у сторожки стоял рыжий незнакомец. Пророк почти почувствовал себя человеком и вывалился в окно, облокачиваясь о край локтями.

– Как новенький, прояви изобретательность, – и улыбка, которой привычно щерились подходящие к воротам консультанты, надеясь, что это может отменить пророково «извините, но нет». Только вот их глаза никогда не были такими темными и такими живыми. А еще от незнакомца необычно пахло. В Раю любой будто вяз в киселе, тут всегда пахло сладко: пудрой, сахаром, цветочным нектаром, сиропом, фруктами… но никак не травянистой горечью. Пророк с наслаждением втянул воздух носом.

– Тебе нравится выводить стражей из себя? – с любопытством стал рассматривать тыкву. Эта была с овальными глазами и косой беззубой улыбкой. Свеча внутри стояла так ровно, что неподвижный огонек казался ненастоящим.

Незнакомец перестал улыбаться и медленно покачал головой. Черные круги под его глазами чуть сморщились и разгладились.

– Зачем тогда ты приходишь каждый раз? М? – Пророк высунулся так сильно, что почти вывалился наружу. От пряного запаха стало горько во рту. – Ты же знаешь, что я не пущу тебя.

Гибкое сухое тело отлипло от стены, сразу же сгорбившись. Незнакомец скользнул по Пророку безразличным взглядом и повернулся спиной. Шилом кольнуло где-то под ребрами, где у пророка не могло быть, конечно же, ничего, и он крикнул:

– Эй! Как тебя зовут?

Незнакомец хрипло засмеялся и проскрежетал:

– Джек. Не водись со мной – испортишься.

И побрел дальше, взрывая носками тканевых кед воздух и выставив перед собой истекающую глухим светом, как соком, тыкву.

Когда Джек пришел в следующий раз, Пророк разбирался с коробкой конфиската.

Жнецы таскали жвачки, чипсы и – лучше бы не знать, зачем – презервативы, командировочные то шоколадные батончики, то комиксы, то вообще диски с какими-то японскими мультиками. А души, проходящие досмотр, раз за разом умудрялись как-то пронести с собой то сигареты, то книги. Формально это уже не совсем материальная вещь, а просто эхо, но правил такое знание не меняет. Поэтому Пророк перебирал коробку для отчетности. Когда почувствовал у окна какое-то шевеление, раздраженно постучал по табличке:

– Не видно, что ли? Перерыв!

– Фраза «Джек, иди нахер» не очень длинная, не проломишься.

Пророк почти почувствовал стук сердца, которого никогда не имел, и скосил взгляд. Джек задумчиво пинал стену. Тыква в его руках подрагивала, маленькая, щерящая зубы-прорези и очень тонкая: стенки напоминали бумагу и просвечивались желтым. Его почти стеклянные глаза вдруг заострились по-птичьему: Пророк держал в пальцах синюю пачку Бонд. Джек вытянулся вперед демоном, приметившим безгрешную душу.

– Это сигареты? – его ноздри стали мелко подрагивать. Перетаптываясь на месте, Джек заглянул Пророку в лицо и протянул: – Отдай их мне – все равно ведь выкинешь.

Пророк покачал головой. И убрал пачку.

– Эй-эй! – Джек почти подпрыгнул – так вытянулся на носках. – Знаешь ли ты, ангел, что сегодня в мире людей день духов? Дети ходят и просят сладости. Только сладости мне – как святому грех, а вот сигареты…Пожале-е-ей грешную ду-у-ушу!

Тыква в руке согласно подпрыгнула. Пророк вздохнул – и нарушил очередное правило, сказанное инструктором: ничего Джеку не давать. Протянул сигареты. Джек выхватил их, как хлеб – голодный, и уселся там же, прямо на землю. Пророк поискал в себе благоразумие, не нашел и, выпрыгнув наружу, упал рядом.

– Я же говорил тебе не водиться со мной, – беззлобно бросил Джек, потягиваясь и зажимая сигарету губами. Иссохшие пальцы обхватили тыкву паучьими лапками и повернули лицевой стороной. Мечтательно прикрыв глаза, Джек просунул сигарету в прорезь, позволив огню свечи перекинуться на нее, и втянул воздух. Просипел, почти в экстазе, что-то про «чертовы бычки», которые устал искать по мусоркам. И зачем в Рай лезет, там ведь, как говорят на земле, «ноу смокинг ареа». Спросил:

– Почему в Ад не идешь, если в Рай не пускают? Все лучше, чем в Межзагробье шататься, так ведь можно и пропасть.

Джек выдохнул, и тонкая струя взвилась вверх. Взгляд его был хитрым, но каким-то черным, будто кровь демона. Стряхнув пепел на ногу Пророку, он сказал, не глядя ни на что:

– В Ад меня не пускают тоже. И посылают лучше и дальше, чем ваши, поучились бы.

Смежил веки. Под кожей дергались туда-сюда покрасневшие глаза. Пророк отряхнулся и уже открыл рот, но Джек его опередил:

– Ангелы ведь не выглядят так, знаешь? Все эти волосы… глаза…

– Конечно знаю! Но, согласно Положения о Приеме Душ, при контактах с людьми мы обязаны принимать подобную человеку внешность во время периода адаптации.

– Ха-ха, умник. А знаешь ли ты, почему все так не хотят сидеть на Воротах?

Пророк впервые не нашел в себе слов, только головой тряхнул. Еще одна дымчатая струя завилась гадюкой и медленно рассеялась. Джек закатил глаза, замер, а потом сказал, глядя куда-то в пустоту:

– Сначала примеряешь себе внешность не из стандартных образцов, оставляешь себе часть конфиската, начинаешь испытывать любопытство, а потом ощущаешь стук сердца, которого нет, – Пророк вздрогнул и прижал ладонь к груди, где под несуществующей кожей что-то билось и дрожало птицей. Пульсировало прямо под пальцами. Все вокруг расплылось, все, кроме черных глаз Джека и его острой улыбки. – И чем чаще носишь человеческое лицо, тем быстрее это происходит. А потом однажды ты поймешь, что не можешь летать, потому что у человека нет крыльев. И чему вас всех вообще учат?

От стука в ушах Пророк оглох. Будто огромные барабаны гремели и стонали, заставляя метаться так, словно он падал прямо Церберу в глотку. Не имея нужды дышать, стал задыхаться. Но тут Джек затушил сигарету и кинул ее прямо Пророку в волосы. Начал яростно мотать головой, вытряхивая, и все заскакало, заискрилось, перестало исчезать. Когда зажал бычок пальцами, Джек уже отошел на пару шагов. Улыбнулся остро и устало. Сказал опять:

– Не водись со мной, ангел, испортишься.

Пророк встрепенулся. Бросил:

– Я уже испортился!

Но Джек не услышал или только вид сделал, главное – не обернулся.

В конце следующего октября внезапно заявился инструктор. Стандартно сморщил лицо номер шесть. В этот раз Пророка почему-то пробрало – до мурашек. Одернул себя и по-быстрому спрятал все «нелегальное», так что получил в основном за бардак и корявый почерк – как всегда, в общем-то. В последний момент успел запихать ногой календарик с Евами под стол. Инструктор перетрусил все журналы, такие же пыльные, как и раньше – будто Пророк особо в них что-то записывал, ха, разве что в тот, с черно-белой обложкой. Надо же отмечать, кто из душ, имеющих право ступить в Рай, туда добрался. Добирались не все. Заставить бы жнецов каждую провожать – а то заведут в Межзагробье и бросят, лодыри. Что-то в груди всколыхнулось, и Пророк окликнул инструктора:

– А что с Джеком? Почему его в Ад не пускают? Разве так бывает?

Тот скривился весь, аж лицо исказилось, и неохотно выдавил сквозь зубы:

– Он один такой, безбожник, чтоб его Цербер разодрал, – царапнул подбородок ногтями. – Дважды Дьявола обманул. Счастливую жизнь себе выторговывал, а помер раньше срока. Если б не этот праздник людской – ноги бы его здесь не было. А так вроде положено.

Пророк почти подпрыгнул на месте.

– Что?

– Ну, то монетой просил обратиться, то деревом, тьфу! Монету за пазуху прятал, к кресту, на дереве крест ножом вырезал. Чтоб его, выпивоху – голову в петлю сунул, а нам терпеть!

Думал, что ослышался, вот и вырвалось само собой опять:

– Что?

– Хватит чтокать, дурень. Говорю же, выторговал себе сроку побольше и душой не платил. Такого не прощают, вот Дьявол и велел его гнать прочь от Адских Ворот.

– Чт-

Инструктор совсем обозлился, выскочил наружу, задрав нос:

– Вот и спроси у своего Джека и не забивай мне голову греховными вопросами!

Пророк остановился, но потом что-то толкнуло его в спину и заныло в затылке, как демон нашептал. Кинулся следом, крикнул:

– Что случилось с моим предшественником? Перевели?

Инструктор скользнул по нему взглядом прищуренных глаз и отвернулся, так и не разжав губы. Пророка будто ветром завертело, перевернуло и крылья перемололо в порошок. И больше не отпустило. Потом у других о Джеке спрашивал, как мог кого-то поймать, все нос воротили, каждый говорил разное. Узнал, что Межзагробье легко не отпускает. Что легче к обеим Воротам из мира людей прийти, по чужим следам. Или с кем-то, человеком, ангелом – не важно, только тут вообще без шансов, откуда их в Межзагробье встретишь. Говорили – Джек так и ходит. Из людского мира. Говорили и веселились, что только раз в году. А Пророк жалел.

Джек пришел тридцать первого. С огромной резной, узорчатой тыквой под мышкой и всклоченными волосами. С новыми царапинами на руках. Почти не стоящий на ногах, опустился у стены и привалился к ней, тяжело дыша. Посторонил своими махинациями душу истеричной женщины – Пророк не мог спровадить ее уже вечность, хотя объяснил раз сто, что пакости невестке по воле зависти все еще грех, хоть тысячи свечек поставь. Хуже, чем во времена индульгенций, честное слово. Душа с визгом ретировалась, угрожая вернуться. Хоть бы завтра ее тут не было опять, не приведи нечистый. Пророк провел рукой по лицу и вывалился на улицу. И встретился с Джеком глазами.

Он сразу понял. Что Пророк знает. Или что жалеет его. По крысиному оскалился, разом сбросив с себя слабость:

– Молодой был, глупый, ты же это хочешь знать? – швырнул тыкву так, что по оранжевому боку пробежала трещина. – Я разве не говорил тебе не лезть, святоша? Не совать свой божественный нос?

Джек вскочил на ноги и быстро приблизился. Каждый его шаг был тяжелым настолько, насколько же тяжело давшимся. Выброшенная вперед рука сжала пальцы на плече, но Пророк не отодвинулся, даже не поморщился, только замер, глядя, как расширились зрачки. Темные души тянут силы, если касаются ангела, значит, и он тоже?

– Думаешь, это все игрушки, как с чертями выпить? Да, я знаю, что ваши бегают, не один ты такой! Только настоящий Ад – в Межзагробье. Целый год по мраку бегать, а у тебя – только чертова тыква. Не продохнуть от гнили. И все, все вокруг хочет тебя убить, даже земля под ногами, и воздух, и твои собственные руки тоже. С тьмой невозможно бороться, если она внутри, разъедает вены, стягивает горло удавкой. И это – навсегда. Смерть – навсегда! Но тебе-то откуда знать, да, ангел?!

Джек был так близко, что все загородили его мглисто-черные глаза. Видно только, как зрачки пульсируют. А еще – как светлеют мешки под глазами, как разглаживается лицо. Внезапно он будто что-то понял, отпрыгнул, глядя на свои руки, и его затрясло, ударило крупной дрожью, разве что искры не полетели. Как молнией пронзило насквозь. Прижал дрожащие пальцы к бедрам, словно солдат, и весь будто сломался, готовый рухнуть, хотя видно было, что почти светился от силы. Прохрипел:

– Зови… этих.

Сразу понял, о ком он: отряд Освятителей, способный уничтожить нарушителей – темных тварей и разгулявшиеся души. И Джека они теперь имели право «стереть». Пророк моргнул, и осознание прострелило его грудь насквозь.

– Ты поэтому ходишь? – Джек отвернулся и похлопал себя по карманам: старые привычки не искоренить. И глаза не поднимал, будто боялся смотреть – Хочешь, чтоб тебя заставили исчезнуть?

Джек сел на корточки и, опустив голову к коленям, заложил за нее руки. Глухо повторил:

– Зови. Не трави мне душу.

– Не буду.

Ответил и засмеялся, запрокинув голову. Смеялся, пока Джек смотрел на него удивленными глазами. Надо же, не думал, что умеет, и что смеяться можно так горько. Когда успокоился, вытащил пачку сигарет из конфиската прямо через окно. Протянул Джеку немного помятый Винстнон:

– Сигареты за историю. Все справедливо.

Джек покачал головой. Пророк впервые мог точно предсказать чужие слова, потому не дал им появиться. Подошел ближе с таким чувством, будто подходил к самому сердцу катастрофы вместо того, чтобы бежать прочь.

Сказал:

– Ты слышишь, как бьется мое сердце? Нет? А я слышу. Каждое чертово мгновение слышу и, наверное, не перестану.

Сказал:

– Я всегда был рыжим, сколько себя помню. И любопытным. А крылья мне не так уж и нравятся, никогда не умел ими пользоваться. Так что тебе придется раздобыть еще одну тыкву.

Сказал:

– Говорить с тобой – как смотреться в зеркало.

Джек вздохнул, и уголки его губ поползли вверх:

– Тогда ты такой же дурак, как я.

Думал – сейчас пошлет, но почерневшие пальцы царапнули обертку и сомкнулись на пачке сигарет.

Демоны и кошки

Пахнет воском и плесенью.

Верунчик лежит и думает, как же глупо. Учиться на филологическом только ради того, чтобы понимать, как коверкает латинские слова фигура в черном балахоне. Из-под складок ткани виднеются носки белых кроссовок, покрытых слоем подвальной пыли. Мог бы хотя бы ботинки обуть, чтобы все не напоминало картинку из сборника анекдотов. Даже ее имя – не Вера, Верочка или, подумать только, Вера Николаевна, а куцое Верунчик, которым ее с детства неизбежно начинали звать все новые знакомые. Будто печатью на лбу: шлепать тебе ценники и картошку фасовать, как ни крутись. Разве жертвы не должны быть красавицами с тонкими запястьями и шелковистыми волосами, а не толстухами, пропахшими луком и морковью вместо духов? И звать их должны Элена, Ванесса или хотя бы Лариса, но уж точно не Верунчик. Всегда думала, что уж с ней-то ничего странного не случится.

Время от времени с потолка сыпется штукатурка, будто наверху кто-то отбивает чечетку. Потолок так близко, что можно разглядеть паутину и трещины. Как крышка гроба. Эта мысль холодком оседает на затылке, но Верунчик почему-то смеется, прямо так, сквозь заклеенный рот. Звука почти не слышно, но кажется, что огоньки длинных свечей, расставленных вокруг, слабо колышутся. Если бы не их мягкий свет, в этом полумраке ничего бы не было видно. От ее глухого смеха фигура сбивается. Из-за капюшона не разглядеть лица, но Верунчику хочется думать, что там хотя бы на мгновение отразился испуг. Кто-то из ползающих вокруг приспешников, отличающихся друг от друга только ростом, бросает мел, которым чертил неровные знаки, и вскакивает на ноги.

– Прошу, Мастер.

Тихий голос скачет по подвалу, заставляя мурашки колючими искрами пробежать под кожей. Верунчик невольно дергается, и веревки туже стягивают запястья. Мастер кивком отправляет ученика обратно и вертит прямоугольный предмет в руках. Когда вверх ударяет пятно белого света, выхватив круглый подбородок, она понимает, что это телефон. Пробежав пальцами по экрану, Мастер откашливается и начинает снова, важно растягивая слова, будто репетирует стишок в садик. Ну вот, опять ошибка, тут «ха» а не «га». Позорище. Вот такие, как этот Мастер, и превратили Хайне в Гейне. Верунчик пытается улечься поудобнее, едва шевеля затекшими руками, и с какой-то отстраненной усталостью понимает, что, находясь в шаге от смерти, в уме поучает сектантов. Еще бы нож поучила держать.

И поучила бы, если б не рот – думали, что кричать будет, наверное. Еще не известно, что хуже. Когда только очнулась – и правда билась в истерике, скорее от того, как резко навалилась темнота. Ночь, шаги за спиной, удар, – и она тут. Даже обидно, что так неоригинально. Верунчик мысленно усмехается. Никогда бы не подумала, как быстро человек устает бояться.

Звук царапающего пол мела затихает. Разглядеть особо ничего не удается, но и так понятно, что она лежит в самом центре раскинувшейся звезды, заключенной в круг, как в обруч. Даже странно, что они это все сами рисовали, а не распечатали. Верунчик осторожно пытается смочить слюной стягивающий губы скотч. Похоже, это единственный шанс реализовать себя как профессионала – наругать сектантов за плохой латинский, как школьников. В голову лезет всякий бред: как хорошо, что так и не завела кота, хотя так хотела. Что мать не дожила и не будет ее оплакивать. И как будет ругаться Ольга Петровна, когда она завтра на смену не выйдет, и послезавтра, и… Всегда казалось, что ей нечего терять, а жить продолжает то ли из-за внутренней вредности, то ли чувства ответственности, но в горле застывает ком.

Черные фигуры встают вокруг, почти касаясь мелового ободка носками, и свечи отбрасывают на ткань желтые блики. Верунчик рвано вдыхает – и только поэтому не смеется, когда они одновременно достают телефоны. Нестройный хор начинает произносить слова, и Вернучик усиленно берется за скотч от сыплющихся одна за другой ошибок. Поэтому она не сразу замечает, как неподвижные свечи начинают отбрасывать скачущие тени. Внезапно мутнеет в глазах, и тело сковывает жесткий северный холод. Из-за телефонов и белых кроссовок Верунчик успевает поверить, что и кровь окажется искусственной, но занесенный Мастером нож отблескивает в желтом свете, и блики бегут по острой кромке лезвия. Сквозь гул в ушах слышно, как тихо опускается на свободный от мела участок нога. Когда тень, падающая от стоящего прямо над дернувшейся до саднящих запястий Вернучика, загораживает весь свет, она крупно вздрагивает и малодушно закрывает глаза. Жмурится и мычит, когда руку ошпаривает болью, и из пульсирующей раны на лезвие плещется кровь. Все голоса сливаются в один. Слышно, как отступает назад Мастер, бормоча что-то про «повелителя и достойную жертву», и громкий скрежет ножа, рисующего по ледяному полу. Но сердце сжимается тогда, когда он затихает. Верунчик не видит, но четко чувствует, как он зависает над ней, готовый спикировать, будто сокол. И зачем она надела этот лифчик, он же из другого комплекта, и на вскрытии…