Ария длиною в жизнь

В 1946 году я поступил в среднюю московскую школу № 135. Учеба в этой школе ничем особенно от других школ не отличалась. Правда, время войны нас все-таки немного зацепило. Кто-то из старшеклассников принес в школу гранату. Они отнесли ее в подвал школы и, чтобы посмотреть, как она устроена, попытались разобрать. Взрывом один был убит наповал, другие, кажется, отделались ранениями. Но на этом печальное событие еще не закончилось. К сожалению, за это происшествие уволили прекрасного директора школы. Его любили все педагоги и все ученики. Это был очень добрый, справедливый, образованный и очень интеллигентный человек. И школа вся была на нем. Все были очень расстроены, тем более, что новый директор ни в какой сравнение с ним не шел.

Учился я, что называется, ни шатко, ни валко. Сначала я был очень восторжен, рад, что я пойду в школу, очень хотел этого. Но потом восторженность моя улетучилась. Мне стало скучно. Я сидел на уроках пассивно, учителей не слушал и постоянно о чем-то мечтал. Я, конечно, сдавал все экзамены и переходил в следующий класс, но «со скрипом». Экзамены в мое время в школе, проводились, начиная с четвертого класса, ежегодно. И не один, не два, а все четыре. И по географии, и по истории, и по основным предметам. И никто не говорил, что ученики перегружены, как это часто приходится слышать сейчас. Хотя все мы были истощенные после войны, и у нас часто бывало и по шесть уроков в день. Кстати, у нас в классе было 42 ученика, а не как сейчас. Теперь, когда я могу отстраненно посмотреть на это, я думаю, что было правильно проводить экзамены каждый год. Именно при подготовке к экзамену материал усваивается лучше, и хотя бы что-то в голове остается. Более того, подготовка к экзаменам сама по себе развивает память. А сейчас, когда материал не закрепляется экзаменом, все вылетает из головы почти сразу. Вот отсюда и получается, что «Волга впадает в Енисей». И даже при моем «усердии» в учебе, я, все-таки, какие-то знания приобрел, какой-то кругозор к концу школы имел. Со мной учился и младший сын писателя Льва Кассиля – Дима. Он тоже не очень старался учиться. Как правило, он сидел где-то сзади и рисовал. У него были разрисованы все тетради, и учебники. Он был очень остроумный человек. Однажды с ним был такой смешной случай. В это время по литературе мы проходили «Молодую гвардию» А. Фадеева. Дима сидел сзади меня и, как всегда, что-то рисовал. (Впоследствии он стал художником). И вдруг его вызывают к доске, и что-то спрашивают по поводу этой книги. Дима молчит, он не учил. Ему стали задавать наводящие вопросы, в частности: С кем был связан Лютиков? (Ф. Лютиков был секретарем подпольного райкома и связан с партизанами). Дима опять молчит. Учитель говорит: «Ну, что ж, садись, два». Дима пришел на место, и я услышал, как он тихо за моей спиной говорит: «Меня пытали, но я никого не выдал. Ишь ты, скажи им, с кем был связан Лютиков». Мы просто тряслись от смеха. Вот такой он был. Мы с ним дружили. Он жил в том же доме, где и я, только в соседнем подъезде.

Не могу не рассказать о замечательной собаке моего отца породы ньюфаундленд. Этот пес носил гордое имя Атос. Всем он нам демонстрировал, что такое преданность и верность. Вот, к примеру, я ухожу из квартиры по своим делам. Он лежит и спокойно смотрит, как я одеваюсь. Я ушел, спустился вниз и вдруг обнаружил, что что-то забыл. Поднимаюсь, открываю дверь. Навстречу Атос бросается ко мне с такой радостью, как будто он меня год не видел. А ведь прошло всего минуты две. И так каждый раз. Иногда, бывало, мама варит обед на кухне, а он лежит там же. Я в комнате готовлю уроки. Мама говорит Атосу: «Пойди, позови Дениса обедать». Он встает, идет ко мне и начинает меня толкать мордой под локоть, мол, что сидишь, тебя же зовут. Еще смешной был с ним случай. Одно время мой отец со своим другом ездил на зимнюю, подледную рыбалку на Московское море. Конечно, брал с собой и Атоса, чтобы он погулял, побегал. Однако, Атос был «комнатной» собакой, т. е. со щенячьего возраста он жил в квартире и у него не было закалки тех собак, которые с детства в любой мороз живут на улице. Атос много часов пролежал на льду и заработал двухстороннюю пневмонию. Конечно, вызвали ветеринара. Он назначил лекарства, приказал сшить попону и без нее на улицу собаку не выводить. Но это сейчас можно купить любую попону на любую собаку. А тогда ничего не было. Врач поэтому и сказал, чтобы сшили. Но как сшить? Мы не умеем, да и не из чего. С нами жила тетушка, которая очень любила Атоса. Так она нашла выход из положения. Взяв свой огромный деревенской вязки шерстяной платок, она укутала все тело Атоса. В те дни были сильные морозы, и у Атоса подмерзали кончики ушей. Он все время тряс головой. Так она и здесь нашла выход. Она взяла свой головной ярко красного цвета шерстяной платок с яркими розами и замотала голову собаки. Выглядывала только черная морда и глаза. Это было потрясающее зрелище. И вот мы гуляем с такой «замаскированной собакой». Обычно мы гуляли вдоль Тверского бульвара, но не внутри, а снаружи, вдоль решетки. Идем мы спокойно, ни на кого не бросаемся. Водители нас видят и спокойно объезжают. Я иду и предвосхищаю реакцию людей на бульваре. Пока они нас не видят. Люди идут к выходу с бульвара, и вдруг из-за гранитной тумбы, ограждающей выход, появляется огромная черная морда в ярко красном платке с розами, поворачивает голову и смотрит на них. Реакция потрясающая. Сначала полное оцепенение, потом наступает понимание и, затем, гомерический хохот. На это без смеха смотреть было нельзя. Вообще, о собаке можно рассказывать без конца. Я очень люблю собак. Правду говорят, что собаки делают нас лучше. К сожалению, у меня сейчас нет собаки потому, что их век короткий. Это очень больно, когда они умирают. Будто отрывается частичка твоего сердца.

В школьной жизни тоже много было интересных случаев. До 1965 года день 9 мая был рабочим днем. В народе ходили мнения, что хорошо бы в такой праздник день был выходным. Но решения по этому вопросу все еще не принимали. Однако, всем казалось, что вот – вот. И вот наш класс, очень обидевшись, что в очередной раз этого не произошло, решили, так сказать явочным порядком, сделать день не рабочим. Вернее, не явочным, и всем классом не явились на занятия. Когда же я пришел домой, родители уже были оповещены. Отец, конечно, ругал меня, а на мое заявление, что день Победы должен быть не рабочим, он сказал фразу, которую я навсегда запомнил: «Ах да, я же совсем забыл, ты же активно ковал Победу» После этого мне стало как-то неловко. Ну, в 1965 году это дело было исправлено, и день 9 мая стал праздничным днем.

В 1950 году после каникул мы приехали в Москву и удивились. Вдруг мы обнаружили, что половину учащихся нашего класса составляют девочки. Оказывается, объединили школы нашу мужскую и соседнюю женскую. Это было для нас неожиданностью. Мы не знали, как себя вести. Позднее мы, конечно, привыкли и освоились. Сейчас, глядя через такой промежуток времени, мне кажется, что это объединение классов было ошибкой. Мальчики и девочки должны учиться в разных школах. Когда девочки из соседней школы приходили к нам на танцевальные вечера, мы на них смотрели с интересом и любопытством. Девочки в наших глазах представляли какую-то загадку. А когда они стали учиться с нами рядом, загадка быстро испарилась, и стало все обыденно, а это неправильно. В женщине всегда должна быть загадка. Позднее девочки вообще превратились в «своего парня», с которым можно было вместе курить, пить и материться, как извозчик. И сейчас мы все это повсеместно видим. Иногда скажешь молодому человеку: «Ты бы постеснялся девушки», а в ответ: «А чё, она же свой парень». Нет, все-таки девушки не должны превращаться в «своего парня», а должны быть женственными, грациозными и обязательно загадочными.

Конечно, как и все другие ребята, я покуривал. Сигарет тогда не было, а были папиросы «Север», «Прима» и, кажется, «Спорт». Более дорогие, такие, как «Беломор-канал» и «Казбек», были нам не по карману. Хотелось, как и всем, стать взрослее. К счастью, удовольствие мне это не доставляло, и вскоре курить я бросил.

В 1953 году умер И. В. Сталин. Вся страна погрузилась в траур. Люди шли к Дому союзов, чтобы проститься с ним. Я тоже попытался пойти, но (слава Богу) увидел, что очередь стоит от самой Пушкинской площади в сторону Трубной площади, а оттуда уже к Дому союзов. Это очень большой крюк. Я представил себе, какой путь надо пройти, и желание у меня улетучилось. А ведь именно там, на Трубной площади, и была знаменитая давка, в которой погибло несколько сот человек. Большая трагедия. Были люди, которые говорили, что Он и здесь за собой утащил людей в могилу. А, выжившие потом перефразировали известное выражение: «Человек прошел огонь, воду и Трубную площадь». В один из тех дней моя мама как-то произнесла: «Как же мы теперь без него жить будем?». Мне, четырнадцатилетнему, это было удивительно и непонятно. Когда же на Красной площади проходили сами похороны Сталина, все стояли у громкоговорителей и слушали трансляцию. Телевидения еще не было. Но дикторы очень подробно в деталях рисовали картину происходящего, так что слушатели имели возможность вполне полноценно домысливать происходящее. Я очень хорошо помню, как в момент захоронения Сталина мой отец стоял у приемника по стойке смирно и тихо плакал. Меня потрясло, что боевой командир, ни раз смотревший смерти в глаза, видевший, как на его глазах погибали его товарищи, теперь молча стоял, и крупные слезы катились по его лицу. Он этого даже не стеснялся. Меня это поразило больше, чем сама смерть Сталина. Летом 1954 года после отдыха, когда мы вернулись в Москву то… не нашли стоявшего в начале Тверского бульвара памятника А. С. Пушкину. Когда-то мой дед меня маленького водил вокруг этого памятника, декламируя: «И долго буду тем любезен я народу…». Особенное ударение и, даже, смысл он ставил на последней фразе: «И милость к падшим призывал». И вот этого памятника вдруг нет. Оказывается, ему «надоело» стоять спиной к солнцу, он переехал на саму площадь и развернулся к солнцу лицом. Были тогда люди, которые это не одобряли, мотивируя тем, что по Тверскому бульвару Пушкин гулял. Но мне новое место понравилось больше. В начале Тверского бульвара рельеф улицы Горького понижается к бульвару, и памятник стоял как будто в низине. Когда проезжаешь мимо на машине, его, даже, не сразу можно было увидеть. А новое место расположено как раз на возвышении, и памятник хорошо смотрится на фоне неба. Кроме того, Пушкин наверняка гулял не только по Тверскому бульвару, но и заходил в Страстной монастырь, располагавшийся посередине Пушкинской площади, т. е. позади нынешнего памятника Пушкину. Но была еще веская причина для переноса. Когда в 1880 году ставили памятник, то слева от него не было высокого жилого дома, как сейчас, а был небольшой храм во имя Дмитрия Салунского. Поэтому памятник Пушкину не был «задавлен» высоким зданием, стоящим непосредственно рядом с ним. А с постройкой здания на углу Тверского бульвара, ощущение воздушности вокруг памятника исчезло. И вот теперь, памятник снова легко дышит, как бы парит в воздухе.

Я уже писал, что очень любил технику и собирался заниматься ею во взрослой жизни. Мечтал поступить в технический институт. Занимался разными техническими поделками. Все время я запоем читал журналы «Знание-сила» и «Техника молодежи», собирал конструкторы. Сам что-то конструировал. Многое мне мой дед разъяснил, показал и научил. Где-то в это же время один мой школьный товарищ рассказал мне, что в Москве есть интересная секция, называемая Клуб юных автомобилистов. Там занимаются со школьниками автовождением. И они, действительно, ездят на настоящих машинах. Мы очень загорелись и узнали адрес этого клуба. Расположен он был на Садовом кольце не далеко от Самотеки. Мы, конечно, туда поспешили, и нас приняли. Нам дали немного теории и правила дорожного движения. Потом отвели во двор, где стояли грузовые автомобили ГАЗ-АА, которые в народе называли «полуторками», т. к. их грузоподъемность была 1.5 тонны. Сначала нас просто посадили в кабину, показали, как переключать скорости, как пользоваться ручкой опережения зажигания. Сегодня нынешняя молодежь не знает, что такое опережение зажигания. У современных машин это происходит автоматически. А в старых машинах при запуске двигателя специальной ручкой, расположенной на рулевой колонке, нужно было выставить одно положение зажигания, а для поездки уже другое. Вот этому всему нас и обучали. Потом вдруг инструктор сказал: «Заводи». Ну, я завел и ждал, что будет дальше. А дальше он сел рядом со мной и сказал, почти, как Гагарин: «Поехали». Я включил скорость, и мы потихоньку поехали. Думалось, что ездить мы будем по двору. Но нет. Инструктор сказал, чтобы я выезжал на Садовое кольцо. Конечно, тогда движение было не таким интенсивным, как сейчас, но все равно, на Садовом всегда было много машин. Вот так инструктор меня сразу приобщал к интенсивному движению. Мы потом с ним много ездили по разным улицам Москвы. В конце концов, обучение закончилось. Нам выдали справку, в которой было сказано, что мы прошли обучение. Но ездить могли только в присутствии инструктора или опытного водителя, т. е. права не являлись полноценными. Все равно, мне это очень помогло, когда будучи взрослым, я учился на курсах вождения и потом сдавал экзамены. Притом, я сразу попросил посадить меня не на легковую машину, а на ГАЗ-51 (т. е. на грузовик). Я подумал, что если я на грузовике смогу нормально ездить, то на легковой у меня вообще проблем не будет. Это так и было. Если я на грузовике свободно заезжал задним ходом в узенькую арку, то на легковой машине это совсем труда не составляло. Уж здесь мне после экзаменов выдали полноправные права.

Пел я дома, но только для себя, и когда никого не было (на табуретку при этом я не вставал!). Почему-то я стеснялся своего голоса и самого факта, что я могу петь. Я нигде не участвовал ни в хорах, ни в кружках по пению. Но я очень любил музыку и в частности оперу. Мама мне в этом очень помогала, доставая билеты в Большой и в его филиал. Она часто водила меня в Большой зал консерватории на симфонические концерты. Однажды в филиале Большого я слушал оперу Россини «Севильский цирюльник» с Верой Михайловной Фирсовой в главной роли. Она тогда блистала. Мне даже в голову не могло придти, что пройдет какое-то время, и я сам буду петь в Большом театре, и с этой же Верой Михайловной, и все того же «Севильского цирюльника». Мы с ней пели очень часто, и не только в этой опере, но и в «Травиате» и в «Риголетто».

В то время на экранах кинотеатров шел фильм под названием «Музыкальная история» с Сергеем Яковлевичем Лемешевым в главной роли. Прекрасный музыкальный фильм. Я его видел не менее пяти раз, а может и более. В этом фильме мне очень нравился Лемешев, и мне очень хотелось петь, как он и играть и петь роль Ленского. Но я понимал, что это было равносильно желанию полететь на Луну.

Пластинок у нас в доме не было, да и патефона тоже, т. к. мама очень не любила специфический звук патефона. Музыку я очень любил с раннего детства, причем классическую. Я получал от нее огромное удовольствие. Но тогда возможность слушать музыку была только по радио. На радио в то время была всего одна программа. Зато там очень часто транслировали спектакли из драматических театров и из Большого театра. Я много опер выслушал подобным образом. К сожалению, сейчас таких трансляций не ведется. А жаль…

И еще, я брал частные уроки фортепиано у Елены Львовны Горностаевой. Елена Львовна была матерью знаменитой впоследствии, Веры Васильевны Горностаевой, известной профессиональной пианистки, профессора Московской консерватории. С Еленой Львовной я занимался примерно два года и достиг определенных успехов. Все это мне дало мало-мальски хоть какое-то музыкальное развитие.

В старших классах я мечтал стать военным моряком. Мечтал поступить в Нахимовское училище, но в Москве его не было. Даже, приезжая в Ленинград к родственникам, я выяснял, что же надо для поступления в военно-морское училище. Мне очень нравилась морская романтика. Когда мы с мамой приезжали в Ленинград, а мы приезжали туда каждое лето, я с моим двоюродным братом Робертом (в семье его все звали Роба) всегда посещали Военно-морской музей. Тогда он располагался в здании биржи на стрелке Васильевского острова. Мы разглядывали макеты военных судов, фото и прочие экспонаты, связанные с морской службой. Опять же, все с тем же Робой, мы всегда были на набережной Невы во время празднования дня военно-морского флота. Издали мы с большим интересом наблюдали за парадом. Тогда, конечно, парады было намного скромнее, чем сейчас. И судов на Неве было меньше, и на берегу не было праздника никакого. Только катер с принимающим парад адмиралом проходил по Неве и у каждого корабля приветствовал выстроенные на палубе экипажи судов. Поэтому, я действительно горел военно-морской службой. Но…на моем пути встретился один умный человек. Он предложил мне, отбросив романтику, проанализировать мою будущую службу. Он нарисовал мне яркую картину морской службы, которая изменила мои мечты. Постепенно я остыл, но море влечет меня до сих пор. Я с удовольствием смотрю фильмы, где большую роль играет море и военные суда. И, конечно, я и сейчас «принимаю» парад в день военно-морского флота по телевизору.

Где-то в классе девятом, один мой товарищ по имени Владик предложил ходить на занятия в хор здесь же в школе. Я пошел с ним с большой неохотой. Там действительно был маленьких «хорик», человек восемь, и мы там распевали разные песни. Занималась с нами бывшая профессиональная певица, звали ее Анна Ивановна Лобанова. Постепенно я привык к этому хору. Однажды Анна Ивановна предложила нам с Владиком выучить произведение композитора К. П. Вильбоа под названием «Моряки» (Нелюдимо наше море…). Мы увлеклись этой работой. У Владика был баритон, у меня тенор, поэтому складывался неплохой дуэт. Когда мы стали все это петь уверенно и свободно, Анна Ивановна предложила спеть его ни больше, ни меньше, как в Колонном зале Дома союзов. Там проходил какой-то смотр школьной самодеятельности. Мы, конечно, перепугались, ведь мы вообще еще ни разу не пели в зале, а тут в таком огромном.

Но Анна Ивановна нас все-таки вывела на сцену Колонного зала. Конечно, мы труса праздновали сильно, но собрались и спели очень удачно, нас все поздравляли. После этого, Анна Ивановна сказала мне, что надо серьезно начинать учиться пению, надо поступать в консерваторию. Мы стали с ней разучивать классические произведения, с которыми можно было бы прослушиваться на предмет поступления.

Почему-то я решил, что поступить в Ленинградскую консерваторию легче, чем в Московскую. Я полагал, что все стремятся в Москву и поэтому в Ленинграде конкурс будет меньше. Кроме того, у меня в Ленинграде жила девушка – первая любовь. И я рассчитывал, что если я буду учиться в Ленинграде, то мы сможем быть вместе. Да и вообще, хотелось оторваться от родительской опеки. Я поехал в Ленинград, я поступал в консерваторию, я дошел до третьего тура, но… но принят не был. Мне сказали, что мне еще рано, надо годик подождать. Можно догадаться, какое у меня было расстройство. Там же на экзаменах я познакомился с одним молодым человеком. Его звали Олег Скачков. Он был значительно старше меня, уже окончил консерваторию, как теоретик, и теперь снова поступал, но уже на вокальный факультет. И тоже принят не был. Он был очень образован в области музыки. Я потом к нему часто ходил домой. У него был хороший проигрыватель, и мы слушали музыку. Однажды, он упомянул композитора Шумана. Я музыку Шумана совсем не знал, но от кого-то слышал, что это не интересно, скучно. И я посмел себе высказаться, что я не люблю Шумана. Он на меня удивленно посмотрел и сказал: «Ну, ты счастливый человек». Я очень удивился и спросил: «Почему?». Его ответ меня поразил. Он сказал: «Потому что у тебя все впереди». Как же он тогда был прав. Позднее я много раз вспоминал эти его слова.

Мой вояж в Ленинград плодов не принес. Я возвратился в Москву. И любовь моя постепенно увяла. Но после этих прослушиваний в консерватории я «заразился» пением. Я стал активно выяснять, где и кто поёт, посещал в консерватории все вечера вокального факультета. Там я увидел и услышал никому еще не известную студентку красавицу Галю Писаренко (будущую солистку театра Станиславского и Немировича-Данченко, Народную артистку России), студента Юрия Мазурока (в будущем солиста Большого театра, народного артиста СССР), студента Сашу Ведерникова (будущего солиста Большого театра, Народного артиста СССР). Саша в Малом зале консерватории пел совсем еще не знакомые тогда произведения Г. Свиридова. Успех был грандиозный.

Однажды я узнал, что доцент вокального факультета Гуго Тиц, в Белом зале консерватории будет петь сольный концерт. Кто такой Гуго Тиц я не знал, но, конечно, я туда пошел. Белый зал расположен в правом крыле консерватории. В программе были указаны романсы… Роберта Шумана. Это был потрясающий концерт. Гуго Ионатанович, будущий мой педагог, пел прекрасно, очень выразительно, с великолепными нюансами. Столько эмоций! Я был просто восхищен! Вот тогда-то я и вспомнил слова Олега Скачкова по поводу Шумана. Зал был переполнен, яблоку негде было упасть. И такой грандиозный успех. Каждый романс сопровождался оглушительными аплодисментами. С концерта я шел ошеломленный.

Анна Ивановна Лобанова согласилась заниматься со мной индивидуально. Я ходил к ней домой. Мы разучивали разные произведения, которые могли бы понадобиться при поступлении. Через своих знакомых, мама нашла концертмейстера, которая работала в консерватории в классе у Тица. Она уговорила его прослушать меня. Мне назначили время, и я пришел в консерваторию в 24 класс Нового корпуса. Я пел какой-то душещипательный романс и сам себе аккомпанировал (уроки с Еленой Львовной Горностаевой даром не прошли). Тиц снисходительно послушал и сказал: «Приходи. Посмотрим, может на подготовительное отделение можно». Дело в том, что абитуриенты всех факультетов консерватории занимаются музыкой с детства и приходит в консерваторию после музыкальных училищ. Они уже подготовленные, с определенным знанием музыкальной грамоты, гармонии и музыкальной литературы. Это обязательное условие для поступления в консерваторию. Певцы же не могут с детства заниматься пением по физиологическим причинам. Поэтому, кто-то учится в музыкальных училищах, но далеко не все. Для тех же, кто не учился в таких училищах, и было создано на вокальном факультете подготовительное отделение, чтобы люди с хорошими вокальными данными, но без среднего музыкального образования за два года получили минимум музыкальной грамотности, и параллельно уже развивались, как певцы. Таким образом, я подал документы и стал ждать прослушивания. Прослушивание состоялось в Большом зале консерватории. Нервы, конечно, на пределе. От одного вида этого огромного зала ноги могут подкоситься. Но мне опять повезло. Прослушивание проходило летом. Концертный сезон уже закончился. Вероятно, для ремонта или профилактики, весь огромный орган Большого зала был разобран. Все его трубы, от самых больших до самых маленьких, были разложены на полу сцены. Вся сцена была буквально покрыта этими трубами. Чтобы добраться до рояля, где предстояло петь, нужно было несколько раз перешагивать через них. И, как это ни странно, такое блуждание по сцене частично уняло сумасшедшее волнение. Недаром психологи говорят, чтобы избавиться от волнения надо занять себя чем-нибудь другим. Мне трудно сказать, как я пел. Было три тура. В результате мне сказали, что я принят на первый курс подготовительного отделения. Это было в 1958 году. Конечно, радости моей не было предела.

Но на этом радость моя не закончилась. Назначили меня и еще одного тенора в класс… Сергея Яковлевича Лемешева. Представляете мои ощущения – я буду учеником самого Лемешева! Однако Гуго Ионатанович предупредил нас, что Сергей Яковлевич сейчас на гастролях. Чтобы не терять времени, он предложил нам ходить на занятия в класс к нему. Прекрасно, лишь бы заниматься. Но занятия начались не сразу. Группу студентов, не только первокурсников, но и из старших курсов, отправили в село в Зарайском районе собирать картошку. Старшее поколение помнит, конечно, как это бывало. В нашей группе были будущие солисты Большого театра Неля Лебедева (Заслуженная артистка РФ), старшекурсник Юрий Мазурок (Народный артист СССР) и я. Были и студенты с других факультетов. Через месяц «ударного труда», мы вернулись и приступили к занятиям. Спустя три месяца Гуго Ионатанович сказал нам двоим, что Сергей Яковлевич просил освободить его от преподавания. Мотивировал он это тем, что часто ездит на гастроли, и что ему жалко своих студентов, которые будут оставаться без педагога. Поэтому Гуго Ионатанович оставил нас в классе у себя. На этом мое образование у Лемешева закончилось. Позднее на пятом курсе я еще встретился с Сергеем Яковлевичем. Он пришел в студию, как художественный руководитель и режиссер. Тогда он занимался «Евгением Онегиным» и дал мне много полезных советов. Однажды, во время перерыва репетиции, он шел со мной по проходу в зале, что-то объясняя, и приобнял меня за плечо. Потом наши девочки из группы говорили: «Какой ты счастливый, тебя сам Лемешев обнимал».