Не та жизнь

Назавтра мы вернулись на базу, сдали лодку, и наша квадрига разделилась пополам. Надо полагать, у старшей пары были более тесные отношения, чем у нас с Опелем – или Опелью? – в том-то и дело, что пол был несущественен. Мы пошли своей дорогой по лесам, спали вместе в палатке, как дошкольники, у нас было масло, была сковородка, дров было вволю, а лисичек, собранных на месте, расчищенном для палатки, хватало и на ужин, и на завтрак. Так и прошел поход, и мы вернулись в Москву. Между нами всё же остались детскосадные дружеские чувства. Вроде бы она жила где-то близко к Савеловскому вокзалу, и я заходил к ней домой. А летом или ранней осенью 61-го года мы собрались поехать вдвоем к Черному морю, и уже купили билеты на поезд. Мы должны были понимать, что этот поход будет уже серьезней, мы будем вместе не в палатке, а в постели.

Виделись ли мы с К. в этот 61-й год? Не помню. Провал в памяти, но я определенно помнил бы памятные встречи, а вы знаете, какие встречи были бы памятны. Но вдруг что-то кликнуло, и мы встретились, за день до той поездки на юг. Это в ней вдруг что-то кликнуло – я еще скажу о том, как неуместно это выражение. Был поздний вечер, мы шли по волнистым переулкам моего любимого (не из-за неё ли?) уголка Москвы, где она жила, сели на скамейку в темном скверике. Мы целовались, как никогда раньше, я ласкал её грудь. К нам даже предупредительно подошел мент. Да, пик поцелуев, перед пропастью. Их больше никогда не будет. Она знала, что я завтра уезжаю с кем-то вдвоем. Сообщил ли я ей это при встрече или до того? Не помню. Я сказал ей: я сдам билеты, поедем в Абрамцево. Мне ведь некуда было её привести, мы всё еще жили в той же комнате шестнадцати квадратных метров. Но она сказала: ничего, поезжай.

Почему она не взяла меня с собой в Абрамцево в тот же вечер? Хотела ли она избежать финального решения? Мы были бы тогда вместе всю жизнь. Но понимала ли она, что и противоположное решение будет финальным? Да и могла ли она взвешивать и рассуждать в том скверике, среди поцелуев? Конечно, чтобы она ни сказала, я не должен был никуда уезжать. Но знаете, что у меня, идиота, было в голове? Ведь мы были оба девственники. Я думал, ладно, потренируюсь с Опелью. Разве можно в этом потренироваться, тем более с другой девственницей, к которой ко всему тому не чувствуешь физического влечения? Нет, я не мог так рассуждать, не мог рассуждать вообще, а просто шел по инерции, как в той несостоявшейся поездке в ФизТех. Было сказано в главе о любви, что мы постепенно перерастали в брата и сестру. Нет, мы постепенно летели над пропастью несколько лет, пока не оказались по ту сторону, где мы могли стать братом и сестрой, но ближе, чем брат и сестра. Разве всё было так мило и спокойно, как в её письме 94-го года? У меня это было ездой по ухабам, тряской самолета, попавшего в турбулентный слой. А у неё? Мы с ней действительно были очень разными, а я этого не понимал.

И вот я и Опель, дурацкая пара, приехали в Пицунду и сняли комнату. Тогда там еще не было многоэтажных отелей, да они нам были бы и не по карману. Я со стыдом и отвращением купил в аптеке презервативы, и мы неуклюже совершили определенные движения. Через год или около того, когда у меня уже будет своя комната, она зайдет на неё посмотреть, ляжет со мной, и, после подобных движений, скажет, что ей было несравнимо лучше с другим парнем, и вообще тот парень удивился, когда она ему рассказала обо мне, так как он не ощутил в ней никаких от этого следов. Не думайте, что со мной было что-то не в порядке, необходимые видимые признаки и физиология были налицо. Но К. меня околдовала, мне нужна была она одна.

Насытившись Пицундой, мы решили посетить Новый Афон, где меня интересовал монастырь, давно закрытый, и которому еще долго было ждать воскрешения. Дорога туда была непростой, и мы вышли на шоссе голосовать. Нас подобрали двое грузин в легковушке. Это был самый интересный эпизод нашего путешествия. Грузины заезжали по дороге к знакомым, нас угощали шашлыком, пили вино. Последнее, что я помнил – это пьянка в ресторане на горе, не знаю, где. После провала в памяти я проснулся вроде бы в раю, под пальмами, и рядом нагая одалиска. Мы могли бы и впрямь проснуться в раю или ниже. В те годы была популярна серия анекдотов про Ленина. В одном из них Ильич бреется, а рядом играют дети. А Ильич бреется и бреется – а мог бы и полоснуть! Так и грузины, вместо того чтобы полоснуть, сгрузили нас у матери одного из них, и вроде бы аккуратно взяли из кошелька десятку на расходы по дороге, а может, я и сам им дал в отключке, а может, обчелся.

У меня был в свое время на спиртное четкий выключатель. Сейчас я, разумеется, не пью больше, чем бокал красного вина на ужин, но в Москве нельзя было не пить, интеллектуальная беседа неизменно сопровождалась бутылкой, иногда и не одной. Я мог приятно опьянеть, но на определенном этапе вкус спиртного становился отвратительным, тело его больше не принимало. На этот раз выключатель не сработал. Это был второй и последний такой случай в моей жизни, пытаюсь вспомнить, по какому случаю был первый – ускользает, да и неважно. В обоих случаях, по рассказам очевидцев, никаких видимых признаков отключения не было, кроме как я начинал говорить по-английски.

За завтраком хозяйка дома под пальмами глядела на нас, особенно на Опель, с осуждением, и мы, поблагодарив, поспешили ретироваться. Мы уже были южнее Нового Афона, в Сухуми, и не стали туда возвращаться, а решили отправиться в горы. Поехали на аэродром, оттуда десятиместный самолетик летел в Псху. Оставался один билет, я дал пятерку пилоту на лапу и втиснулся тоже. Как спонтанно можно было путешествовать до интернета! Долетев, мы пошли через перевал в Красную Поляну, где ныне фешенебельный горнолыжный курорт, а тогда ничего не было и, разумеется, не надо было по пути пересекать государственную границу. На воле, среди лесов и скал, наши движения были более уместны и не столь неуклюжи. Помню её слова: «он овладел ею на вершине горы». Мы спустились на открытом туристском автобусе в Адлер, улетели в Москву, и на том путешествие было покончено, вместе с «интимностью» или как это можно назвать.

Но с К. всё было потеряно. Пошел 62-й год. Я выпросил у И.И. командировку в Вильнюс на конференцию по квантовой химии, ко мне никак не относившуюся, кроме как там была К., тоже никак ко мне не относившаяся. Она отводила от меня глаза, и я, оставив никчемные лекции, гулял по городу. В этот год умер мой дед. Ему было не то 75, не то 79 лет, паспортные данные и его утверждения расходились. Он был абсолютно здоров, замыкал круг Садового кольца для моциона, его братья, кроме рентгенолога, жили до девяноста. У него, как у всех мужчин старше шестидесяти или около того, был простатит, какой я нейтрализую ежевечерней таблеткой. Но тогда таблеток не было. Его положили на операцию, тоже не очень сложную, и он умер в больнице от воспаления легких. Такова была медицина, а ведь у этой больницы была репутация чуть ли не лучшей в Москве, даже приписанные к привилегированной академической больнице ложились туда, если у них было что-то серьезное.

Мальчику нужно куда приводить девочек, и мне отдали девятиметровую комнату, а бабушке устроили в нижней комнате в углу матрац, который подымался утром в вертикальное положение у стены. Отцу, в те годы уже заведующему лабораторией, давно уже должны были дать квартиру, каждый раз обещали, когда строили ведомственный дом, и каждый раз квартира растворялась в воздухе. Мама, после Инъяза не работавшая, устроилась школьной учительницей английского, когда сестра немного подросла, а потом и на особые курсы при МИДе в Сталинском небоскребе на Смоленской, учить детей дипломатов. Она перестала надеяться на обещания отцу, и записалась в строящийся МИДовский кооператив на Кутузовском. К концу 60-х ситуация с жильем переменится: бабушка умрет, у родителей будет «роскошная», по тем временам, квартира, две больших комнаты, в «гостиной» широкий эркер с видом на Сталинский небоскреб гостиницы «Украина», они там на фото в главе о семье, уже близко к моему отъезду. Шестнадцати- и девятиметровую комнаты обменяют на хрущобу с комнатами еще меньшими, где в спальню влезут лишь матрас на ножках и старинный скульптурный зеркальный шкаф – зато отдельная квартира! Мы с сестрой будем её делить – там будет жить тот из нас, кому она в тот момент больше нужна.

Пока ничего этого еще не было, та же мебель стояла в девятиметровой комнате. Купили чешские книжные полки и модерный письменный стол, будущую обстановку трущобной «гостиной», а полкам предстоит и дальнее путешествие: они и сейчас включены в композицию книжной стены в моем домашнем кабинете. Жаль, не увез шкаф: он уже рассыпа́лся, и я еще не уважал старину. Сестра, ей уже пятнадцать, разрисовала грубый холст, закрывавший не только окно, но и всю стену, значит, метра три длиной; она сидит у этого холста на фото в главе, ей посвященной, но узор там плохо виден.

Тем временем, я отнюдь не бездельничал, и девушки не были главной заботой (а о К. мне надо было забыть). Планировалось, что я продолжу эксперимент, заказали новое оборудование, и, пока оно не пришло, я занялся другими делами. У И.И. был договор на книгу с издательством «Химия», и он вовлек в это дело юнца, что было очень необычно, и еще более необычно, что ввел на равных, не как «негра». Ой-ой-ой, в Америке сейчас за это слово расправились бы, как в Союзе за крик «долой КПСС!», но тогда так и говорили: слова «негр» и «раб» были взаимозаменяемы, но что же тут расистского, если и белый может работать негром, лучше ли быть духом, как ghostwriter? Мы поделили работу: я писал о теории химических реакторов, а он – о практических приложениях. Книгопись и книгоиздание – долгий процесс, книга выйдет в 65-м, когда мы уже не будем работать вместе, а второе расширенное издание – в 72-м. Она будет иметь некоторый успех в СССР, и её даже переведут в ГДР на немецкий – не сообщив нам, но информация попадет ко мне в руки, когда приеду в Израиль. Я напишу им сердитое письмо, они испугаются и мне что-то заплатят. Но на английский книгу не переведут.

Но самое интересное в том, что я взялся за книгу на совершенно новую для меня тему, такой я был самоуверенный юнец! Я изучал предмет в ходе писания глав, кое-что придумывал сам, и это определило и главное направление моей работы. Заказанное оборудование не приходило, я забыл об эксперименте, поставил себе задачу по расчету и оптимизации реакторов, даже программистку мне придали – в то время нужно было расписывать, какое число послать в какую ячейку, и то, что сейчас заняло бы минуты, растягивалось на недели. В итоге я опубликовал штук шесть абсолютно бесполезных статей и защитил диссертацию в 63-м, первым в нашем выпуске. Я торопился, не понимая, что торопиться было некуда.

9. В сторону физики

Две статьи, вошедшие в диссертацию, были посланы в Доклады АН СССР. Пришла рецензия. В то время в Москве всё было по-домашнему, и я сам зашел за рецензией в редакцию, располагавшуюся в Подсосенском переулке, по случайному совпадению, рядом с домом, где жила моя хорошая знакомая, Таня – много больше о ней в следующей главе. Я случайно подглядел фамилию рецензента, весьма известную, хотя с её носителем я никогда раньше не сталкивался. Рецензент был Левич – хотя на самом деле рецензию, скорей всего, написал один из его сотрудников. У меня возникла дурацкая идея взять его в оппоненты, но как к нему подойти? Танин папа В.И. был тоже профессор-физик, и я поделился с ней этой идеей, а она – с папой, почему бы нет? Как говорилось в одной из популярных поэм детского писателя Маршака: «а то, чего требует дочка, должно быть исполнено, точка» – даже если дочка не требует, а так, дает идею. Такие, как я, были мелкой разменной монетой в академических взаимоотношениях. Левич, даже, по-видимому, не поинтересовавшись темой диссертации, далекой от его основных интересов, сказал: хорошо, а ты (или Вы) будь (те) оппонентом у такого-то (в будущем директора института, где работал Левич, но тот будет к тому времени оттуда далеко).

Вторым моим оппонентом был М. Г. С., один из ведущих специалистов по теме диссертации и вскоре членкор, работавший в Институте Катализа в Новосибирске, точней, в тамошнем Академгородке. Так, на моей защите, впервые встретились два заклятых врага. Политически М. Г. С. был из вражеского, т. е. правящего, лагеря. В свое время он курировал химическую технологию в ЦК КПСС, и, хотя его деятельность там датируется в Википедии уже Хрущёвскими временами, говорили, что он приложил руку и к Сталинским репрессиям 50-х, решайте сами, Википедии ли верить или слухам. Обе рецензии были вполне положительными, но на защите М. Г. С., против обычая, стал говорить обратное. Честно говоря, сейчас я сказал бы, что, по существу, он был прав, но тогда это воспринималось как антисемитский подвох. Формальных последствий эта речь не имела, в протоколы попала не она, а положительный отзыв, было несколько отрицательных голосов, но диссертацию утвердили в ВАКе без проблем. В тот период диссертации следовало защищать не по месту работы, моя защита была в ведущем физико-химическом институте, и это была до того беспрецедентная теоретическая диссертация в области химической технологии.

Были, однако, серьезные последствия другого рода. Левич рвался в академики, и он достоин был подняться на эту высшую ступень научной иерархии. Его фундаментальная книга, сокращу заголовок как ФХГ, уже была переведена на английский и была высоко оценена на Западе, она и поныне считается классической. Химическим отделением АН СССР в 50-х заправляли два больших ученых: Фрумкин продвигал Левича, а другой, Нобелевский лауреат – своего зятя, который тоже был замечательный ученый и тоже еврей, так что дело было не в давлении сверху. Вместо того, чтобы договориться, сегодня ты моего, а в следующий раз я твоего, наконец, кинуть монету, они так и спорили, голоса делились, проходил в академики кто-то третий, пока они не потеряли большинство. Тут Левич решил, что он может пройти в академики не по химии, а по химической технологии, может быть, даже моя защита его навела на эту мысль.

Основания на то были. ФХГ, его основной труд, содержал фундаментальную теорию как раз химико-технологических процессов, но понимали это только физики, не инженеры-химики; к тому же в том отделении АН доминировали политически враждебные нам люди. Эта тенденция, между прочим, сохранилась до сих пор. Приземлившись в Израиле в факультет химической технологии, я наивно пытался направить обучение в более фундаментальную сторону, даже представил декану полную программу, но она была далека от интересов и профессоров, и студентов. Студенты предпочитали легкие темы дипломных и магистерских работ; те, кто такие темы, хоть и негодные для публикаций, предлагали, были популярней всех. Один ведущий профессор, бывший в то время вице-президентом по исследовательской работе, пытался читать ФХГ, даже просил меня помочь, так ничего и не понял, только стал моим врагом. Когда мы с более интеллигентными профессорами, уже моего поколения, привели на преподавательскую должность моего «русского» пост-дока, старики его затравили, подбивая студентов, и тот укатил в университет получше в Америку. Я в конце концов оставил попытки что-то изменить, почти не преподавал, и занимался своими делами. Уходить так далеко в будущее, может быть, здесь неуместно, но важно отметить, что то, что мы воспринимали как противостояние между теми, кто думает, как мы и партийными бюрократами, универсально: это противостояние между думающими и держащими рычаги влияния (а думающие, думают о той ерунде, над которой работают, а не о действительно важных социальных взаимодействиях и интригах).

Химическая технология привлекала и по другой причине. Хрущев все-таки был творческой натурой, не то, что его преемник, при котором настал период гниения. Как говорили про обоих, «раньше нам освещала путь к светлому будущему лысина Никиты Сергеевича, а теперь мы шагаем к коммунизму на бровях Леонида Ильича». «На бровях» бывает пьяный, а под лысиной всё время возникали новые идеи. Опять-таки цитируя фольклор, он «разъединил райкомы и соединил санузлы, но не успел соединить пол с потолком» (потолки в хрущобах были 230 см). Он прославился на весь мир, стуча ботинком по столу в ООН. Как над ним смеялись! Фильм «Наш Никита Сергеевич» через два дня сняли с экрана, потому что весь зал хохотал, жаль, я не собрался его посмотреть. Говорили: «Кто играл Хрущева? Аркадий Райкин» (знаменитый комик). Вслед за кукурузой, Хрущев увлекся и химией. В то же время начали продвигать кибернетику, осужденную при Сталине как империалистический подвох. Помножьте одно на другое, и получатся компьютерные лаборатории, какие стали, следуя моде, открывать в химико-технологических исследовательских институтах.

Цель была дерзновенной: рассчитывать реакторы и прочую аппаратуру ab initio, с нуля – это с тогдашними компьютерами. Лишь по-настоящему проницательный физик может хотя бы частично распутать необходимую цепь приближений, даже при теперешней технике. Было мало людей, имевших хотя бы отдаленную квалификацию, чтобы это понять, а проницательные физики занимаются более глубокими теориями. А тогда даже мне, недопеченному кандидату наук, предложили заведовать лабораторией моделирования в закрытом учреждении, несколько связанном с производством химического оружия. Я отказался, у меня было уже более привлекательное предложение, хоть и на вдвое меньшую зарплату. Наверно, меня бы всё равно бы не взяли, внимательней углубившись в мою подноготную: кроме не той, как надо, этнической принадлежности, я общался с не теми людьми. Эта работа досталась другому молодому кандидату, у него была более подходящими анкета: его по паспорту не надо было бить, только по морде. Он стал впоследствии моим другом, наша последняя статья, с выпускником кафедры Левича в МГУ (ныне профессором в Rutgers с индексом цитирования лучше моего), которого я послал к нему в аспирантуру, вышла уже после моего отъезда.

Привлекательное предложение исходило от Левича. Он взял меня младшим научным сотрудником в свой теоротдел. Довольно быстро я поднялся в старшие, и еще преподавал на кафедре, основанной Левичем на мехмате МГУ. Мое изгнание кончилось, я вернулся в родной ближний юго-запад Москвы. А для Левича это было первым ходом обходного академического маневра. Он собрал теоротдел, человек двадцать, и велел всем бросить всё остальное и два года (т. е. до следующих выборов в АН) заниматься химической технологией. Узнаёте коммунистические методы, хоть Левич отнюдь не коммунист? Так Сталин форсировал индустриализацию в 30-х, Мао приказывал крестьянам строить доменные печи возле своих хижин, и Хрущев всех бросал осваивать целинные земли и сеять кукурузу.

Некоторое время я чуть ли не каждый день давал в теоротделе семинары о реакторах и прочих химико-технологических процессах, вероятно, скорее учась по ходу дела, чем просвещая слушателей. Левич был умница, я считаю его моим учителем. Его семинары были, в традиции Ландау, подобны игре в регби. Всё происходило на игровом поле. Готовить что-то заранее, например, выписывать формулы на вращающемся линолеуме «классной доски», было запрещено (сравните с нынешними презентациями на PowerPoint). Спорт заключался в том, что выступающего, как игрока, владеющего мячом, атаковали со всех сторон, и семинар продолжался до тех пор, пока аудитория не была удовлетворена или истощена, а иногда игра возобновлялась на следующем семинаре после четырехчасового хаоса. Никто не обижался, как игрок в регби не обидится за встряску в пылу игры. Некоторые, переехав на цивилизованный Запад, пострадали, не отказавшись от таких привычек. Я был знаком с талантливым, но язвительным физиком моих лет, покончившим с собой вслед за тем, как его выставили после испытательного срока и в Израиле, и в США.

Я все-таки умел в молодости учиться на ходу. Если бы я пошел на физфак и получил там регулярное образование, может быть, из меня вышел бы такой физик, каким я должен был бы стать. Позже Левич «пожаловался», что допустил ошибку: он хотел нанять инженера-химика, а нанял физика. Это был комплимент, но его главная ошибка была в другом. Сильные люди в области, куда он вторгся, такие, как М. Г. С. и поддерживавшие того академики, вторжения не потерпели. Не потерпели и необычную и для таких сборищ, и для тех времен, и вообще необычную открытую перепалку между Левичем и М. Г. С., какая была, в частности, на знаменательных конференциях в Академгородке в 65-м и 66-м. Левича не выбрали в академики. Отчаявшись бороться с ветряными мельницами и побуждаемый сыном Женей, он подал на отъезд, о чем я уже рассказал.

Тем временем, я, как и раньше, торопился. Левич придал мне двух аспирантов, оба всего на четыре года младше меня, и оба ныне мертвы. Левич был официальным руководителем, а на самом деле руководителем был я один, Левич не подписывал наших статей, в отличие от советских академиков, набиравших статьи тысячами. Оба аспиранта были хороши в работе, а один из них, Юрочка, к тому же хорош собой, и это он впоследствии женится на моей разведенной жене. Как раз с ним мы опубликовали в 68-м статью, которая станет существенной для моей будущей деятельности, но идея была моя. И идея, и её осуществление были просты: могла возникнуть ситуация, когда, без всяких внешних воздействий и внутренних неоднородностей, одна сторона плиты становилась горячей, а другая холодной. Подобное «спонтанное нарушение симметрии», которое станет сосредоточием моих мыслей, играет, в различных его проявлениях, громадную роль на всех просторах физики, от элементарных частиц через земные явления до строения вселенной, но я этого тогда не знал.

Еще до того, как развернулась безуспешная атака Левича, за океаном и по ту сторону железного занавеса эпицентром подобного натиска стал университет Миннесоты, где на факультете химической технологии сошлись два выдающихся прикладных математика, Н.А. и Р.А., и замечательный физико-химик, которого все звали «Skip», написавший восторженное предисловие к переводу ФХГ. Однажды упало с ясного неба письмо от Д.Л., бывшего ученика Н.А., и моего будущего друга, который вскоре станет, будучи даже на два года младше меня, главой факультета химической технологии в Хьюстоне. Он откопал мою статью о нарушение симметрии – идея была представлена на семинаре чешским гостем как его собственная. Ответить было целым делом, так как безобидное письмо на пути за границу должно было пройти несколько уровней цензуры. Когда, с потеплением и разрядкой, из-за ржавеющего железного занавеса приехали в Москву Р. А. и, Д.Л., им сказали, что я уехал в отпуск, в то время как я безуспешно пытался с ними связаться. Но мы еще встретимся. Я перевел на русский книгу Р.А. о теории химических реакторов, о чём он с удивлением узнает от меня при встрече – таково было отношение к авторским правам в СССР.

Сам я безуспешно пытался выбраться за границу – нет, не с целью дезертировать, а на научную конференцию. Обычная стратегия была такова: запрос долго рассматривали по инстанциям, даже включая унизительный медицинский осмотр, пока срок конференции, имевшейся в виду, не приходил, и вопрос не отпадал сам собой. Позже, уже в 70-х, меня пригласили приехать в Прагу (в социалистическую страну, из которой нельзя удрать) за их счет в любое удобное для меня время – и тут с разрешением тянули, пока я не уехал насовсем.

В 69-м я защитил докторскую, к завалу которой в ВАКе М. Г. С. наверняка приложил руку. Но самое интересное, это то, что, когда я уже подавал на отъезд, мне передали, что он предлагает быть моим оппонентом на новой защите. Уж не знаю, как это было согласовано с теми, кто, наоборот, желал, чтоб я убрался восвояси. Посмотрите на фото, как мы дружески беседуем. Происходит это в 2002-м, в том же институте, где я защищал кандидатскую, там тогда работали и М. Г. С., и мой лучший друг, из нашей же группы в МИТХТ. Я приехал на курс «Центра непрерывного образования в области химико-технических наук для передовых технологий», им организованный с моим участием, который вскоре прикрылся. Он нас и сфотографировал, и потом сказал: «Моцарт и Сальери сорок лет спустя».

В физико-химическом институте, с другом (слева) и врагом (справа)

Он, самый давний друг, с кем, начиная с 90-х, я держал постоянную связь, угодил после выпуска в «ящик», где разрабатывали запрещенное химическое оружие. Он выбрался оттуда в физико-химический институт, но не мог и думать об отъезде. Он был мастер спорта по туризму, в СССР туризмом называлось не то, что сейчас, надо было, по крайне мере, хотя бы спать в палатке, а быть мастером спорта по туризму значило идти не раз с 30-килограммовым рюкзаком в места, где можно было за месяц не встретить ни живой души. Он был, как и мой отец, настоящим думающим и умелым инженером, и он преуспел в практических инициативах под конец перестройки. После развала СССР таких, как он, вытеснили более молодые и менее щепетильные. В 10-е годы мы регулярно связывались по скайпу. Четыре года назад я позвонил ему, чтобы поздравить с восьмидесятилетием, но ответа не было, и больше я от него не слышал, что могло означать только одно.