Вспомни Тарантино! или Седьмая ночь на «Кинотавре»

Тут очень кстати симфонический оркестр города Лос-Анджелеса уехал на очередные гастроли на Гавайи. Ванда не поехала с мужем-виолончелистом. Она приходила каждый день, кто-то сказал ей, что во время летаргического сна заснувший все слышит, сознание его бодрствует. Я старался не заходить в комнату Арсена, когда там была Ванда. В эти осенние дни и ночи я сидел в своей постели и писал сценарий по заказу киллера. Да, да, именно киллера – человека, совершающего заказные убийства. Но вы не думайте, что я экранизировал его “жизненные подвиги”.

С киллером произошла такая история. Он приехал из Свердловска с племянницей. Поселился у океана недалеко от Милдред-авеню. Он и я по утрам бегали по пляжу Венис-Бич, подтягивались на одном турнике. Познакомились. Съели по сэндвичу и выпили по бокалу пива в баре “Ухо Ван Гога”. Узнав, что я режиссер и сценарист, киллер принес странное письмо от голливудской студии “Парамаунт”. “Дорогой мистер Драгомищенко! Мы с удовольствием ознакомились с вашей заявкой на сценарий «Кара-Богаз». Считаем перспективным продолжение работы над ним. Верим в ваш талант. Желательно, чтобы вы учли наши замечания…” Подписал письмо некий Штайнер, вице-президент “Парамаунта”. К письму было приложено три страницы замечаний, по которым можно было понять, что история о заливе Кара-Багаз-Гол происходит в Средней Азии, среди соляных приисков. В революционном водовороте красных, белых, басмачей оказался американский боксер, который влюбился в заложницу басмача…

“Интересно!” – вежливо прореагировал я, не совсем понимая, почему должен читать три страницы поправок.

“Слушай, писака! – начал киллер. – Когда я приехал сюда, то поселился на Санта-Монике. В квартире до меня жил какой-то Драгомищенко. Он в марте утонул в Тихом океане прямо перед домом. Письма к нему продолжают приходить на мой адрес. Племянница их читает… Как ты думаешь, сколько «Парамаунт» платит за сценарий?”

Киллер оказался пронырой. Он вынес из кабинетов студии заявку Драгомищенко, узнал, что Драгомищенко никто в «Парамаунте» в глаза не видел, но заявка прошла все инстанции. «Парамаунт» и теперь, как дымящийся паровоз, готов тронуться в путь. Нужно только из заявки написать сценарий.

Проныра-киллер представил меня на студии мистером Драгомищенко, сам представился известным российским киноагентом и специалистом по Кара-Богаз, намекая, что идея сценария его, что российскую сторону финансирования он может взять на себя.

Киллер получил под “Кара-Богаз” деньги (и немалые) и велел мне за три месяца написать сценарий, учитывая все студийные поправки. По телефону звал меня Ефимом. Это было имя Драгомищенко.

Вначале мне было любопытно участвовать в какой-то странной игре. Я давно бездействовал, ничего не писал, поэтому “лучше летать как комар, чем лежать как сковородка” (где-то я прочел и запомнил это озорное правило). Стал встречаться с киллером. Арсен продолжал спать. Ему было хорошо. Его не будил в семь утра стальной голос киллера, от него не требовали ежедневную норму в пять страниц текста. Никто его не заставлял переписывать диалоги, если они вызывали зевоту у заказчика. Арсен был абсолютным “лаки-меном”. Я долго прятал от киллера Арсена. Узнав о нем, киллер узнал бы о Ванде, а я, что скрывать, стал делать робкие попытки завладеть вниманием прекрасной польки. Деньги киллера я тратил на ланчи с Вандой. Мы посещали рыбные рестораны Санта-Моники, китайские в Чайна-тауне, но больше всего она любила французский “Мустаж”. Ела Ванда чрезвычайно алчно. Я заметил, что ее появление вызывало дикую панику у сонно дремлющих в аквариумах живых океанских крабов, лангустов и лобстеров. Я боялся случайной встречи с киллером на ланчах с Вандой, так как сценарий у меня не клеился: я смутно представлял, что должно происходить с американским боксером Оливером Дэвидсоном в двадцатых годах двадцатого века в пустынных окрестностях Кара-Богаза. О басмачах я знал по фильмам моего друга Али Хамраева, и то чисто декоративно: что басмачи носят чалму, небриты, мчатся на лошадях, стреляют в небо из маузеров. Иногда закапывают врагов живыми в песок. Это я видел в фильме “Белое солнце пустыни” другого моего друга Рустама Ибрагимбекова.

Ванда, насытившись дарами флоры и фауны Тихого океана, шла со мной до дверей Арсена и ускользала от меня, как краб в расщелину подводной скалы. Что она делала в обществе спящего грузинско-еврейского юноши, не знаю. В октябре на экраны Лос-Анджелеса вышел фильм Вуди Аллена “Пули над Бродвеем”. Я был поражен сходностью ситуации фильма и моей сегодняшней жизни. Я даже воспользовался старым авантюрным приемом: не выходя их кинотеатра, вторично посмотрел фильм. У Вуди Аллена драматург-неудачник сочиняет вместе с бандитом Чико театральную пьесу. Точь-в-точь как мой киллер, о котором я долго не знал, что он “киллер”, имени которого я по понятным причинам не называю. Кстати, он оказался при близком рассмотрении человеком с хорошим юмором. На пляже у турника он сыпал анекдотами. “Зять-пьяница на похоронах тещи опустил голову в ее гроб и надолго застыл в скорбной позе. Друзья его оттащили от гроба и спрашивают: «Ты так любишь тещу?» – «Да нет, после вчерашней выпивки голова раскалывается… Я к холодному лоб прижал… Легче стало»”. Юмор киллера.

Он все же узнал о спящем Арсене. Удивился, что без внимания американского медицинского мира лежит молодой человек, спит и не может пробудиться. “Летаргический сон – это всегда сенсация. Пограничная зона между жизнью и смертью. Почему его эти говнюки медики бросили?”

Мы сидели на веранде кафе в Марина-дель-Рей – я, киллер и Ванда. Было видно, как тщательно одевался киллер на встречу с огненной польской богиней. Атлетически сложенный, загорелый, он шутил, постоянно показывал белые зубы, и вдруг меж бровей его появилась небольшая кровавая метка. Я помню его фразу до этой метки. “Что говорит одна стенка другой стенке?” Киллер сделал паузу, посмотрел на Ванду. Видно было, что он только что прочел книгу Сэлинджера, которую я ему дал. “Встретимся на углу…” – сказал он. И тут появилась эта бесшумная кровавая дыра. Киллера убили седьмого октября девяносто четвертого года. Бред какой-то! Я посетил его квартиру. В ней витала черная энергия. Реальный Ефим Драгомищенко утонул, теперь вот убит Олег Скрябин… Черт! Проговорился! Да, это его имя. Так и быть. Тем более что о нем уже начали писать, история его убийства рассказана в газете “Лос-Анджелес таймс”. С уходом моего заказчика в иной мир я перестал писать сценарий… На звонки “Парамаунта” отвечаю, что мистер Драгомищенко сжег рукопись на манер Николая Васильевича Гоголя. В “Парамаунте” не знают, кто такой Гоголь, но это абсолютно не важно для данной истории. Важно, что исчез Драгомищенко… и исчезли деньги на развитие проекта “Кара-Богаз”.

В три часа ночи позвонил отец Арсена. Он сказал, что все еще скрывается от этих негодяев. “Ну ты знаешь, кого я имею ввиду, они отобрали у меня четыре лимона, я без копейки денег, я бы продал дом в Вествуде, но эти негодяи заставили переписать на них все мои бумаги”. Я не понял, то есть я понял, что произошло что-то ужасное с отцом Арсена и он уже не является хозяином роскошного вествудского особняка. “Прошу тебя, привези мальчика в Тбилиси. Лучше пусть он будет в Тбилиси. Здесь он проснется… Ираклий, я расплачусь с тобой, только привези Арсена… Прости, долго не могу говорить…”

Поехать в Тбилиси я решил утром другого дня, после автомобильного гудка на перекрестке Сансет-бульвара и Ла-Брея-авеню. Сигналила большая красная машина, в которой сидела, как вы думаете, кто? Угадаете? Нью-йоркская таксистка Ангелина Круль. Она, счастливая, с распростертыми объятиями, выскочила мне на встречу, затолкала в машину. “Как замечательно, что я вас встретила, как замечательно. Я читала о вас, вы, оказывается, тоже известность… Я в Лос-Анджелесе на день, покажу вам мое чудо”. Сперва я подумал, что приехал Никита Михалков, с которым в последний раз я виделся в Каннах в мае, где он получил приз за фильм “Утомленные солнцем”. Ангелина Круль уверяла, что я сейчас увижу такое, от чего сойду с ума… Она повторяла: “Ты сойдешь с ума, Ираклий! Ты сойдешь с ума, Ираклий!”

Мы заезжаем во двор большого лос-анджелесского склада. Похоже, что он имеет отношение к реквизиту киностудии. Фанерные пальмы, коринфские колонны, огромный кит из пенопласта.

Ангелина ныряет в чей-то кабинет. Потом мы идем с усатым, похожим на хозяина ресторана “Мустаж” человеком по темному коридору, человек открывает дверь, мы входим и… От неожиданности я отпрянул… Никита Михалков – гиперреалистический шедевр – улыбается мне.

Человек, похожий на хозяина “Мустажа”, пытливо всматривается в меня. Узнаю ли я великого русского режиссера? Только в Лондоне у мадам Тюссо я видел фигуры такого качества исполнения. Синеволосая таксистка, как девочка Мальвина из “Золотого ключика”, плакала, глядя на свою великую любовь из воска. Губы ее шептали: “Ай лав ю!”

Я решил бежать. Я не сообщил Ванде Ковальской, к которой приехал виолончелист, что похищаю ее возлюбленного Арсена. Это было жестоко с моей стороны, но я поступил именно так. Госпиталь помог в транспортировке спящего. В самолете я думал о том, как везет на желтом такси Ангелина Круль свое “чудо” через всю Америку.

Не буду рассказывать о моей “грузинской неделе”. Как это ни странно, но Арсен проснулся в Тбилиси. Случилось это буднично.

Утром тетя-заика готовила на кухне хашламу – классическое блюдо: вареное коровье мясо с чесночным соусом. Запах хашламы вплыл в ноздри спящего. Он открыл глаза и сказал: “Хочу хашламу”. Я оставил студента ЮСЛИ Арсена Хухунашвили, который решил отдохнуть в кругу своей печальной семьи, – печальной по поводу находящихся в бегах отца и матери и двух арсеновских братьев. На пятый день я уехал. У меня нет слов, чтобы объяснить, почему я так быстро ретировался (ужасное слово) из любимейшей моей, драгоценнейшей моей родины. Я вновь летел над миром. Через плечо самолетной соседки я прочел в раскрытой книге такие строчки: “«Не хотите ли к нам присоединиться?» – спросил знакомый, повстречав меня после полуночи в почти опустевшем кафе. «Нет, не хочу», – ответил я”.

Я читал это когда-то. Через пару минут соседка приподняла обложку книги. Франц Кафка. Да я человек начитанный. И что?!

Хочется поставить точку в моем рассказе. Но завершать его именем великого австрийского писателя по меньшей мере претенциозно. И я в небе между Грузией – Россией – Америкой – тоже слишком символично. Честно говоря, я соскучился по Милдред-авеню, океану, по моим пешим прогулкам в одиночестве, по пустынным пляжам.

Ночью проснулся от хлесткого удара. Била Ванда. Потом были ее слезы. Было откровение, может быть, самое поразительной в этом рассказе. Ванда – мужчина. Всю жизнь он мечтал стать женщиной и стал ею. Я отнял у нее единственную любовь!

Утром долго разглядывал вспухшую щеку и нос, потом поднял несколько мокрых листков, брошенных около унитаза в ванной. Домашнее задание Арсена “Постоянная тема в фильмах Вуди Аллена”, почерк мой: “Вуди ищет любовь в самых неожиданных местах. Любовь к большому миру, к большим женщинам (все его любовницы выше его), к большим чувствам, к большим писателям (например, к Чехову), к большим режиссерам – Чаплину, Феллини, Бергману, любовь ко всем, кто по утрам едет в метро, кто пьет кофе в кофейнях, кто спит вечером перед телевизором, кто уходит под утро от любовницы, кто платит налоги, кто скрывает налоги, кто бегает трусцой, кто передвигается на костылях, кто обжирается, кто голодает, кто читает Шекспира, Фрейда, Кафку, кто читает по слогам, кто расписывает жизнь по минутам, кто не имеет часов, кто пишет доносы, кто пишет стихи, кто черный, кто белый, кто желтый… (Мне кажется, это я откуда-то списал?) И еще Вуди Аллен немножко смеется над всеми. А когда он не смеется, он сидит в углу ночного музыкального бара в клетчатой рубашке, больших очках и играет на флейте”.

В семь утра раздался звонок. Арсен сообщал, что приезжает в Лос-Анджелес 4 декабря.

Как всегда, он отнял у меня сон. Мне снился мой тбилисский дом, стол, абажур, папин сахарный бюст, мои родители пьют чай. За окном идет снег, во дворе я, только начавший бриться оболтус, в черном пальто до пят, катаюсь на коньках по замерзшей луже. Мама грызет папино сахарное ухо. От абажура льется мягкий свет. Кристаллики сахара сверкают на маминых губах. Я, тот, что на коньках, спотыкаюсь, падаю и ухожу под лед. Мама говорит папе: “Мальчик споткнулся”. Здесь я хотел поставить вторую точку… Но племянница киллера (не буду писать о ее возрасте и внешности, это авторская тайна) имела безрассудную смелость отнести в “Парамаунт” мой почти что завершенный вариант сценария “Кара-Богаз”. Я ничего об этом не знал. Сегодня племяннице пришло письмо от студии. Вице-президенту Энтони Штайнеру понравилось эпической творение мистера Драгомищенко, и он ждет его на деловой разговор…

И вот наконец-то финал, очень похожий на голливудский хеппи-энд. Мы с племянницей стоим в воротах великой студии “Парамаунт”.

Вперед, мистер Драгомищенко, без страха и печали!

Кафе сирот-водопроводчиков

1962 год. Тбилиси

Нас было тринадцать молодых поэтов, которые объединились в нелегальное поэтическое братство “Сироты”. Мы собирались в кафе-столовой на проспекте Руставели. У кафе было официальное название “Столовая № 6”, но мы знали, что это наше “Кафе сирот”. В дешевом туристском общепите в течение дня столовались приехавшие в Грузию со всего СССР командированные, экскурсионные группы… Ели котлеты, шашлыки, компот из сухофруктов. Здесь же можно было пить пиво кислое, незрелое. Здесь собирались и мы, сироты (по-грузински “облеби”). Нас не печатали, мы никому не были нужны. В шуме алюминиевых ножей, вилок, слева от стойки самообслуживания за длинным столом мы читали вслух свои стихи. Нам было по двадцать – двадцать пять лет, нас любили девочки-поклонницы, но ни Первый секретарь Коммунистической партии Грузии товарищ Василий Павлович Мжаванадзе, ни второй секретарь, ни третий, ни издательства, ни редакции газет, ни командированные, ни туристы… Никто не любил, кроме девочек-поклонниц. Но кое-кому из нас было достаточно и этого. Особенно если поклонница была похожа на Манану Гедеванишвили.

“А при чем тут водопроводчики?” – спросите вы.

Когда мы сложились в поэтическое братство, на первой же встрече выяснилось, что из нас трое – водопроводчики (по основной профессии): Алик Устинов, Георгий Соселия и Аквсентий Круз.

Другие: Дэви Иванов-Чиковани – ассистент киностудии; Марат Партугимов – портной, внук знаменитого тбилисского портного Бабкена; Жанри Лолашвили – художник-авангардист; Гуля Жоржоладзе – разбирала почту в почтовом отделении; Иза Почхуа – подруга признанного поэта Резо Амашукели (так она нам представилась). Но в сентябре пришел Евгений Метревели, и оказалось, что он тоже водопроводчик! За ним Темур Гажония – и он на “Чай-Грузии” работал в этой профессии, месяца три, но работал.

Под дружный хохот мы дали новое имя нашему братству: “Сироты-водопроводчики”! Это была шутка.

Но и сегодня, когда все разбежались по миру, по своим судьбам, редко встречаясь очень немолодыми, можно услышать: “Привет, водопроводчик!” Так было в Сицилии. Кто-то крикнул мне: “Привет, водопроводчик!” Я оглянулся. Отплывал большой паром, какой-то старик с палубы махал мне соломенной шляпой и кричал: “Я Евгений-водопроводчик!” Неужели это был Метревели? Паром уплывал. Я долго смотрел, пока лицо старика не превратилось в точку. Кричать не имело смысла, на пароме включили Челентано.

В столовой № 6 мы писали стихи, новеллы, рассказы, и все подражали мастерам магического реализма: Борхесу, Маркесу, Варгасу Льосе, Фуэнтесу, Неруде, Кортасару. В мире пресного, унылого социалистического реализма мы ловили далекие сигналы “латиноамериканского бума”. Помню, из какого-то издаваемого за Уралом литературоведческого журнала я вырвал страницу с фотографией Хулио Кортасара и прикрепил ее кнопками над моим письменным столом. Пабло Неруда очень смешно в том же журнале писал о моем литературном кумире:

“Тот, кто не читал Кортасара, – обречен. Не читать его – это серьезная болезнь, которая со временем может иметь ужасные последствия. Как если бы человек никогда не пробовал персиков. Он незаметно будет грустнеть, бледнеть, и, вероятно, у него постепенно выпадут волосы”. В те годы я старался делать все, чтобы не грустнеть, не бледнеть и чтобы волосы мои не выпадали…

Поэтому я ходил в “Кафе сирот-водопроводчиков”. Здесь происходило сближение очень разных личностей – здесь мы веселились, философствовали, влюблялись в девочек-битниц, в девочек-альпинисток (модное увлечение тех времен – покорять вершины кавказских гор), в консерваторских пианисток, консерваторских меццо-сопрано.

Прошло ужасно много лет. Но я помню нашу дружбу, наши споры, нашу ругань, мордобой, дружеские примирения, выпивки. Зимой мы уходили в подвалы Тбилисской публичной библиотеки имени Карла Маркса, там было тепло (почему-то в “Ка-фе сирот” в январе-феврале было холодно, дуло из щелей, надо было сидеть в пальто). А в “Карле Марксе” можно было читать великие книги, даже воровать великих авторов: Кьеркегора, Кришнамурти, Уитмена, Джойса, Селина, Дос Пассоса. В курилке можно было наслаждаться кубинскими сигарами (при затяжной блокаде американскими империалистами революционного острова Куба сигары, присылаемые Фиделем Кастро в СССР, стоили невероятно дешево).

Семь мраморных слоников

2016 год. Москва

Как-то раз, когда я рассказывал Томе Стэнко о моих странных, иногда нелепых встречах со знаменитостями, Тома, смеясь, сказала: “Напиши о них: о Галактионе Табидзе, о Сергее Параджанове, о Федерико Феллини, о Милоше Формане, Лаврентии Берии, о Сергее Довлатове, о Гарсия Маркесе, – такой «каталог знаменитостей»”. Засмеявшись в ответ, я обещал написать, потом забыл…

На днях, переселяясь в новый дом и укладывая с помощью моих сыновей Германа и Чанчура в картонные коробки всевозможные ненужности: семь мраморных слоников, куклу с фарфоровой головой, у которой один глаз закрывается, второй нет, акварельный рисунок с натуры “Ленин в гробу среди хризантем”, нарисованный неизвестным художником, – я наткнулся на серебряную сахарницу в стиле модерн с надписью: “Екатерине Григорьевне Бухаровой от Мишо и Като в день ее свадьбы. Баку. 22 мая 1916 год”. Говорится о бакинской свадьбе моей русской бабушки. Молодая машинистка-печатница Катя Бухарова вышла замуж за своего босса Давида Алексеевича Миндадзе.

Давид Миндадзе был богатый рыбопромышленник. Был щедр, добр, хлебосолен, купил трехэтажный особняк в центре Баку и, как я и рассказывал, по субботам устраивал “общий стол”. Приходили друзья, грузинское землячество, дедушкины любовницы… Приходил и один скромный юноша Лаврик. Он хорошо пел, входил в постоянный дедушкин домашний хор. Если Лаврика не было в какую-то субботу, дедушка слал за ним линейку (так назывались открытые коляски, запряженные лошадьми).

Прошли годы. Случилась красная революция. Давид Алексеевич Миндадзе не пожелал, как все богатые люди бизнеса, бежать в Стамбул, оттуда во Францию, в Америку: “Рыбку съесть и его величество император любит, и эти сраные ленины и карлы марксы”. Он вернулся из Баку в Тбилиси, стал служить в Грузрыбаксоюзе. Лаврик превратился в Лаврентия Павловича Берию и был главным человеком в Советской Социалистической Республике Грузия, где его звали “маленький Сталин”. В нашей семье вырос бунтарь, мамин брат Леонид. Он вошел в молодежное антисоветское общество “Дзмоба”. Его арестовали. Бабушка пошла к Берии, которого она поила и кормила когда-то в Баку.

Попасть к высокому начальству тогда, как ни странно, было не очень сложно. Екатерина Григорьевна сидела в приемной Лаврентия Павловича, ждала. Ровно в восемь утра открылась дверь приемной, появился он. Ни на кого не глядя, пересек просторное помещение. Бабушка встала, подошла к нему и сказала: “Здравствуй, Лаврик”. Берия остановился, чуть улыбнулся: “Здравствуйте, Екатерина Григорьевна. Все помню… Такой хашламы, как у вас в Баку, нигде не ел…” Бабушка воспользовалась бериевской улыбкой: “Я по поводу Леонида”. Получила ответ: “Очень нечистое дело, Екатерина Григорьевна, очень, а я, как вы помните, жуткий чистюля (засмеялся). Ничем не смогу помочь, ничем”. Берия неожиданно вынул из кармана плаща деревянную коробку: “Это вот передайте Давиду Алексеевичу, на удачу”. Сказал и скрылся за дверь своего кабинета.

Бабушка, расстроенная, вернулась домой. Из коробки высыпались семь мраморных слоников. Дядю моего Леонида сослали в Сибирь. Бабушка хотела разбить молотком семь “сраных слоников”. Дедушка не велел. “Назло этой твари, пусть охраняют нас”. Почему так решил Давид Алексеевич? Почему “сраные слоники” всю жизнь стояли на пианино в нашем доме? И сейчас, зная, что они не приносят счастья, не могу избавиться от них. Пианино давно уже нет, нет никого из участников этой истории, слоники скинуты в один из ящиков моего письменного стола, но они есть! Может, когда-то я разобью их мраморные хоботы, ноги, уши, растопчу, как хотела Екатерина Григорьевна Бухарова-Миндадзе, и что-то изменю в своей жизни? Не знаю.

Тома Стэнко предложила в “Каталоге знаменитостей” перечислять героев по алфавиту. Я начал с Берии, а нужна знаменитость на букву А. Не был знаком с Акутагавой, со сказочником Андерсеном, хотя писал сценарий о его жизни вместе с Эльдаром Рязановым. Эльдар снял по нашему сценарию один из своих последних фильмов “Андерсен: жизнь без любви”. С выдающимся драматургом Арабовым знаком чуть-чуть. О! Вспомнил, кто “А”!

Генерал артиллерии Валерий Антадзе. Герой Великой Отечественной войны. Вот уж странная, жутковато-нелепая история нашего знакомства! Я видел его фотографии в газетах военных лет. Высокий, под два метра генерал, отец моих соседок Тинатин и Полины Антадзе. Кончилась война. Генерал Антадзе вернулся с войны поздно ночью. Он ехал от вокзала на двух машинах. Вторая машина была набита немецкими чемоданами – с подарками дочерям, жене. Антадзе жили на нашем этаже в доме по Музейному переулку, 16.

Жена генерала Тассо в моем детском представлении была похожа на фею из “Волшебника Изумрудного города”, не злую, которую раздавил летящий, гонимый ураганом дом Элли, а последнюю фею, добрую. Помню радостные крики генерала с улицы: “Тассо, Тассо, я вернулся!” На веранде третьего этажа накрыли длинный стол. Праздновали возвращение героя! Генерал Антадзе обнимал жену, целовал девочек. Я с завистью глядел на немецкий корабль в руках Тинатин, где в трюме работала корабельная топка, из труб валил дым, капитан в белом кителе поднимал руку, приветствуя меня, ротозея. Жена генерала сказала мужу, указывая на ротозея: “Жених твоей Тинатин”. В действительности же я не любил дочь, мне нравилась ее мама, хотя я слышал соседские шепоты: “Тассо гуляет с маршалом Рокоссовским”. В пять утра кончилось застолье с пением, танцами, дом заснул… Я был первым, кто сполз с кровати, поплелся в туалет. Он на этаже был общий. Когда зашел, меня испугали босые ноги, медленно раскачивающиеся в воздухе.

Я поднял голову и закричал. Генерал Валерий Антадзе висел на собственном ремне. Прошло столько лет, но увиденный первый в жизни мертвый постоянно раскачивается в моем воображении. Почему генерал это сделал? Его артиллерия в клочья разнесла Берлин. Иосиф Виссарионович Сталин подарил ему серебряный портсигар с лаконичной надписью на грузинском: “Валерис беладисаган” (“Валерию от вождя”). Зачем красивый, сильный, с орлиным профилем победитель, прошедший от Керчи до Берлина, удушил себя? И где? В туалете! Я, маленький мальчик, смотрел на него, огромного, словно падающего с потолка туалета, и кричал. Несколько часов назад он танцевал с женой в обнимку, не стесняясь, при всех, целовал Тассо в напомаженные щеки. Неужели были правы те, кто считал причиной нелепого, трагического ухода боевого советского генерала Антадзе слова жены, которые она вроде бы сказала в постели: “Я спала со многими, и с маршалом Рокоссовским в том числе”?

Думаю, не стоит в “Каталоге знаменитостей” следовать алфавитному порядку. Генерала Антадзе я встретил в далеком детстве. Лаврентия Павловича Берию – на “Б” – я в глаза не видел, но его семь мраморных слоников достались мне в наследство. Далее следует буква В. Я знаю Вима Вендерса (мы дружески хлопаем друг друга по плечам при встречах на фестивалях кино в Берлине, Венеции, Сан-Себастьяне), люблю Вермеера Дельфтского. Мне нравится драматург и режиссер Вырыпаев, но я с ним не знаком. Кто еще на “В”? Братья Васильевы, авторы фильма “Чапаев”?

Вот буква Г – это Галактион Табидзе! Именно Г, а не Т, так как в Грузии его зовут только по имени, редко добавляют фамилию. Все знают: Галактион – он один! Мы с моим школьным другом Элизбаром Балавадзе столкнулись с Галактионом на лестничной площадке дома, где были в гостях у одноклассника. Не по школьным учебникам литературы мы знали, что по ночным тбилисским улицам часто бродит большущий, нетрезвый, белобородый бог поэзии. Его мы и встретили в ту ночь. Он медленно спускался по лестнице, тщательно осматривая каждую ступеньку. Бог искал что-то потерянное. Мы робко обогнали его, робко поздоровались. Галактион спросил: “Не видели ордена?” Рукой он указывал на пустой лацкан пиджака, где виднелась потертость и маленькая дырочка: “Я потерял его! Это ужасно!”