Вспомни Тарантино! или Седьмая ночь на «Кинотавре»

Ираклий Михайлович Квирикадзе

Вспомни Тарантино! или Седьмая ночь на “Кинотавре”

Думаешь, мне есть что сказать?

Что со мной что-то такое происходит?

Вряд ли, вряд ли. Я просто человек.

И у меня есть своя история, как у всех.

Фредерик Бегбедер

© Квирикадзе И.М.

© Бондаренко А.Л., художественное оформление

© ООО “Издательство АСТ”

Лось

Вместо предисловия

Май 2020 года

Гришинское лесничество. От Москвы 60 километров. Тут мы живем с художником Томой Стэнко и нашими сыновьями, двадцатилетним Германом и семилетним Ираклием по прозвищу Чанчур.

Вокруг дремучий лес, бегают лисицы рыжие, серые, черные. Лесничий, по фамилии Пастернак, пугает нас рассказами о медведях. Несколько раз мы сталкивались с лосем, высотой чуть ли не в два этажа. Левый рог у него наполовину сбит. Лось всегда неожиданно выныривает из кустов, огромный, как “Титаник”, и застывает. Застываем и мы, изумленные и чуть испуганные. После долгой паузы лось издает громкий, протяжный звук. С таким звуком отчаливал “Титаник” в свой первый и последний рейс. Прозвучав, он сходит с тропы и исчезает в темных кустах, оставляя память о себе – едкий запах.

Пердило – эту кличку мы дали лосю несколько дней назад, встретив его в трех шагах от дома. Должен сознаться, что Тома и я полюбили двухэтажное чудище. Встречи с ним стали особенным ритуалом. Когда он и мы молча глядим друг на друга, его глаза что-то говорят нам, возможно, что-то важное – но мы не понимаем что.

Чанчур, Герман, Тома и я живем на окраине старого поселка в доме-сарае. Помню фотографию Генри Миллера, который стоит перед таким же домом-сараем в Биг-Сюре в Калифорнии. Я зачитывался его романами, когда они были запрещены в СССР: “Тропик Рака”, “Тропик Козерога”, “Черная весна”. С тех пор прошло много лет. Когда выйдет эта книга, мне исполнится 82 года. (“Это ужас!” – воскликнул бы Альфред Хичкок.)

Как у всякого графомана, у меня хранится огромное количество исписанных страниц: начатых и незаконченных рассказов, повестей, сценариев, романов… Скажу иначе: в ящиках моего письменного стола томятся стада диких носорогов. Они воют и просятся на волю. А так как память моя угасает (лучше сказать “тонет в тумане”), то, по подсказке Томы Стэнко, я решил писать книгу, используя многоголосый вой носорогов.

Гришинское лесничество, где мы с собакой Мишель (годовалой сучкой-ротвейлером) и слепым непородистым псом Гомером (злые мальчишки забавы ради зажигалкой выжгли ему глаза, а мы его приютили) бродим и ищем того двухэтажного лося, необъятно. Компания наша напоминает героев книги “Волшебник Изумрудного города”. Особенно – младший сын Чанчур с пластмассовой воронкой, которую он выпросил у поселкового управляющего Рахмата и его жены Дили после прочтения этой книги. Натянув воронку на голову, он изображает Железного Дровосека.

Гришинский лес своей сумрачностью похож и на другие литературные леса, которые множат мое воображение и укрепляют память.

Сергей Параджанов, с которым мы были дружны, как-то сказал: “Жизнь – это 24 коротких фильма. В одном ты – герой, во втором – трус, в третьем – мелкий вор, в четвертом – драная кошка”. Он перечислил все существующие пороки и только в первом фильме видел себя героем.

Примерно то же самое хотелось бы мне в этой книге написать: двадцать четыре новеллы. Иначе говоря, снять двадцать четыре коротких фильма. Но я не знаю, в каком фильме могу быть героем. Всего остального (пороков) во мне с избытком…

Рукопись, которую я первой достал из ящиков моего письменного стола, называлась “Странные доллары Екатерины Бухаровой-Миндадзе”. Она показалась мне подходящей для начала путешествия во времени и пространстве.

Странные доллары Екатерины Бухаровой-Миндадзе

2019 год. Москва

У выхода из метро “Менделеевская” стоит стол, на котором разложены книги, их несколько сотен, они продаются. Среди книг встречаются интересные мне авторы: Буковский, Быков, Водолазкин, Маркес, Мураками, Льоса, Сэлинджер, Сорокин, Уэльбек… Я их покупаю. Продаются они у метро гораздо дешевле, чем в книжных магазинах. Вчера купил книгу не названного на обложке автора. Она была обернута прозрачной пленкой, под которой читалось: “О чем думают богатые помимо денег”. Ниже рисунок Энди Уорхола – зеленая долларовая банкнота. Дома я сорвал пленку, раскрыл том и обнаружил пятьсот пустых страниц. Смешно.

Должен сознаться, что, читая хороших авторов вроде Уэльбека, я заглядываю и в страницы книг, которые учат, как разбогатеть. Точнее, “как зарабатывать деньги и получать духовное удовлетворение от своих достижений” (фраза из предисловия к книге Наполеона Хилла “Думай и богатей”). Тысячи людей применили знаменитую философию этой книги для личного обогащения. Я внимательно прочел Наполеона. Даже переписал несколько рецептов и формул успеха. Вызубрил их. Но, увы, не разбогател.

1966 год. Москва

Я учусь на втором курсе режиссерского факультета ВГИКа. Летние каникулы провожу в доме бабушки Екатерины Бухаровой-Миндадзе в Батуми. Бабушка – большая, грузная, с профилем, похожим на профиль Данте Алигьери, автора “Божественной комедии”, – ходит в соломенной шляпе, на полях которой приклеены или пришиты крупные виноградные гроздья из старого стекла (почти венецианского). За эти стеклянные шары, которые я все детство хотел сгрызть, срезать с ее соломенной шляпы, мы, внуки, звали ее Стеклянной.

В конце августа, перед отъездом в Москву, она завела меня за китайскую ширму (шелк, разрисованный синими карпами), посадила в кресло-качалку, открыла затертый кожаный ридикюль, вынула внушительную пачку долларов и вручила их мне. “Здесь должно быть около трех тысяч”, – сказала Стеклянная бабушка. Я опешил. В 1966 году для студента ВГИКа это были огромные деньги. “Они остались со времен моей бакинской жизни. Англичане расплачивались с нами долларами… В Москве есть магазин «Березка», купи в нем что захочешь, они твои…”

Моя Стеклянная бабушка не танцевала канкан в кафешантанах времен бакинского нефтяного бума (было это до революции 1917 года), не держала тайный публичный дом, где англичане и американцы расплачивались долларами. У нее и моего деда Давида Алексеевича Миндадзе был другой прибыльный бизнес – ловля осетров в Каспийском море и производство красной и черной икры. Бизнес приносил много денег.

Давид Алексеевич Миндадзе по субботам устраивал обеды, на которые зазывал чуть ли не всю грузинскую колонию, проживающую в Баку. Часто на этих обедах появлялся скромный студент строительного училища, которого все звали Лаврик, друг дедушкиного племянника Зозо. Бабушка помнила Лаврика как хорошего тенора, поющего с дедушкой и Зозо в три голоса. “Был очень скромный, на кухне сам мыл посуду, из которой ел, я его отгоняла от крана: «Лаврик, для этого есть прислуга, вернись к столу, слышишь, Давид Алексеевич искричался: где Лаврик? Где Лаврик?» Добрый, душевный мальчик увлекся политикой, революционными мифами, револьверами… Потом, когда стал Лаврентием Павловичем Берией, хозяином всего Кавказа, не узнавал ни меня, ни твоего деда, и слава богу!”

Его дружки изгнали нас из Баку, а хозяина нефтепромыслов, барона Ротшильда, убили вместе с любовницей, балериной Матильдой Ксешинской. Воображение Екатерины Григорьевны рисовало невероятные картины. И каждый раз она пересказывала их по-разному. Но доллары, врученные мне в день отъезда в Москву, были реальные, и было их две тысячи девятьсот двадцать. Я чувствовал себя бароном Ротшильдом (до расстрела его и Матильды).

…Шел дождь, гремел гром, сверкали молнии (как в плохом голливудском кино). Я стоял у витрины московского магазина “Березка” и жадно глядел на видеокамеру “Панасоник”, последнюю модель с фантастическим зумом. Рядом стояли мои мексиканские друзья по ВГИКу Гонсало Мартинес и Серхио Ольхович.

Наши комнаты в общежитии ВГИКа соседствовали. Я не раз пил их текилу, слизывая после пряной стопки соль, посыпанную на ладонь. Они пили мое грузинское вино, присылаемое от случая к случаю в десятилитровых плетеных бутылях поездом Тбилиси – Москва. Я показал мексиканцам бабушкины доллары и попросил помочь купить видеокамеру, так как я должен был объяснять в “Березке”, откуда у меня, советского студента, доллары в таком количестве. Серхио Ольхович обратил внимание на странные годы печатания банкнот: 1904, 1906, 1911, 1913, 1916. Сами банкноты были как новые, хрустящие, но Серхио засомневался в их покупательной способности. “Думаю, они устарели”, – сказал Ольхович. – Это как деньги русского императора Николая II. С ними же нельзя прийти в московский гастроном и купить ящик водки «Столичная»?!” Гонсало Мартинес начал кричать – у него была жуткая армейская привычка кричать, он был майором мексиканской армии до того, как стать студентом ВГИКа: “Американская валюта, как я знаю, никогда не менялась, как был доллар при Джордже Вашингтоне, так он и остался! Столетним долларом в Нью-Йорке можно расплатиться в табачной лавке за пачку сигарет «Мальборо» или за кубинскую сигару. – Майор Мартинес засмеялся: – Жаль, что у твоей бабушки Екатерины не осталось миллиона таких бумажек!” Гонсало позвонил в мексиканское посольство, с кем-то долго говорил из телефона-автомата в вестибюле общежития ВГИКа, потом сказал: “Они действительны!”

…Сверкали молнии. Перед магазином “Березка” в Лужниках очень низко к мокрому асфальту носились черные вороны и каркали. Видеокамера “Панасоник” стоила столько, что я мог еще и купить друзьям по коробке кубинских сигар. Майор Гонсало Мартинес знал Фиделя Кастро и часто курил с ним, бывая на Кубе, где снимал о команданте фильм. Подтверждением тому была фотография, висящая над его кроватью в общежитии: в зарослях сахарного тростника стоят двое обнаженных по пояс: Фидель и Гонсало. Оба большие, сильные, бородатые, держат в руках мачете и курят длиннющие сигары. На Кубе эти сигары назывались “Кастровские”, в Голливуде – “Хичкоковские”. В Англии – “Черчилльские”. В “Березке” они назывались “Супердлинные”.

В просторном зале магазина было малолюдно. За окнами гремел гром, сверкали молнии, невдалеке шептались, пересчитывая свои командировочные доллары, два капитана с китобойной флотилии “Слава”. А мне в кармане ладони жгли доллары-динозавры. Я смотрел на охранника, который гонялся за вороной. Она неожиданно влетела внутрь магазина с дождливой улицы и билась об стекла, но в руки охраннику не давалась. Мои мексиканские друзья напряглись, атмосфера в связи с вороной стала нервной.

В этой ситуации самым действенным оказался мексиканский майор Мартинес. Он взял у меня доллары и размягченной походкой карибского бандита пошел к кассе. Я, по нашему предварительному сговору, не должен был участвовать в покупке. Мексиканцы знали о “Панасонике”, о двух коробках сигар “Монтекристо” и о флаконе французских духов “Сортилеж” для узбекской девушки Ларисы, троюродной сестры Рустама Хамдамова (моего однокурсника), поступившей в том году на актерский факультет ВГИКа.

Черная ворона, каркая, носилась по залу. Гонсало Мартинес вручал доллары кассирше Сабине Яковлевне Тигр (такая фамилия была написана на стекле кассовой кабинки).

Тигр долго разглядывала доллары, потом спросила мексиканского майора: “Что это?”

Тот ответил, не дрогнув ни одним из мускулов: “Доллары”.

Тигр, надкусив нижнюю губу, смотрела в мужественное лицо майора, не по годам молодого, черноволосого.

– Какие-то странные…

Сабина Яковлевна Тигр занесла руку в кассовый аппарат и вынула из ящика доллары других покупателей, прижала к левому глазу увеличительное стекло. Стала что-то сравнивать.

– Все рисунки точные, все линии точные, но годы?! Тысяча девятьсот третий, а вот тысяча девятьсот шестой, а вот шестнадцатый. Они что, доисторические?

– Как доисторические? До нашей эры?

Тигр была полной молодой женщиной. Груди ее покоились на тех самых ящичках с долларами, фунтами, франками, лирами.

– Вы кто?

– Я мексиканец.

– Панчо Вилья?

– Панчо Вилья.

Я слышал их диалог и успокоился. Мексиканский майор умел укрощать тигров.

Но тут Тигр как-то механически приложила один из долларов моей бабушки к чужому доллару и завопила:

– Филимон!!! Посмотри на их доллары, они длиннее на два сантиметра!

Подбежавший к кассе менеджер молча разглядывал два приложенных друг к другу доллара, один из которых был длиннее другого примерно на полтора сантиметра.

Филимон прошептал: “Фальшивый”.

Охранник, наконец-то поймавший ворону, неистово бившуюся в его руках, профессиональным слухом уловил слово “фальшивый” и бросился к кассе. Я и Серхио Ольхович подбежали к Гонсало Мартинесу. Тут же оказались и китобойцы. В общем гвалте я старался что-то объяснить. Но мои слова “бабушка”, “икра”, “Баку” “1913” превращали ситуацию во все более и более непонятную и абсурдную. Ко всему еще каркала ворона.

Нас, преступников, схватили. Директор магазина, в кабинет которого нас, фальшивомонетчиков, завели, оказался человеком на удивление все понявшим в хаосе голосов и звуков, которые произносили все мы одновременно: Тигр, ворона, китобойцы, майор Гонсало, Ольхович и я.

Он только спрашивал: “Как ваши доллары оказались длиннее наших?”

И тут один из китобойцев сказал: “Доллары укоротили при президенте Франклине Рузвельте во время великой депрессии. Они настоящие, но обменять их можно только в Америке. Есть банк в Нью-Йорке, он берет длинные старинные деньги, дает короткие – современные”.

Появилась вызванная милиция, но добрый директор уверил ее, что всё в порядке. Нас отпустили.

Серхио на свои мелкие карманные доллары купил три сигары. Мы закурили, потом пошли в пельменную в Столешниковом переулке, которую боготворили мексиканцы.

Написав эту историю, я назвал ее “Странные доллары Екатерины Бухаровой-Миндадзе”. Всю жизнь деньги у меня исчезали, словно зайцы из карманов пальто уличного фокусника. Ходил в Тбилиси по дворам в огромном пальто такой фокусник Караханов. Он вручал мне живого зайца со словами: “Держи его крепко за уши!” Я держал, но заяц всегда куда-то исчезал.

Папин московский друг Аквсентий Крылов, дипломат, поехал в ООН служить на три года. Я уже окончил режиссерский факультет, снял короткометражной фильм “Кувшин”, который имел, сознаюсь, большой успех на советском телевидении. Я отдал Аквсентию злополучные бабушкины длинные доллары для обмена на короткие. Аквсентий Крылов, приехав в Нью-Йорк, первое, что сделал, – съел суп из устриц. Не в сезон. Отравился и умер через три дня. Спрашивать о долларах было не у кого и неудобно…

Но тема странных долларов еще раз всплыла в моей дружбе с Гонсало Мартинесом и Серхио Ольховичем. В пельменной Столешникова переулка, которую так любили мексиканцы, мы, докуривая сигары, встретили Виктора Петровича Демина. Представьте человека весом в двести килограмм, который мог выпить два литра водки и пробежать, если надо, марафонскую дистанцию – сорок два километра. Демин был лучшим кинокритиком СССР. О том, как он анализировал, разбирал фильмы, ходили легенды. Виктор Петрович постоянно воевал с киночиновниками.

Наперекор негласным командам сверху топить идеологически вредные фильмы он, Демин, пытался (и иногда ему это удавалось) спасать достойное кино. Его любили Тарковский, Иоселиани, Параджанов, Климов, Муратова, Смирнов, Абуладзе, Соловьев, Кобахидзе, Ибрагимбеков, Хамраев, Океев… многие.

Однажды он вступился защищать мой фильм “Пловец”. В 1981 году о фильме много говорили. Его звали на международные кинофестивали, но Госкино СССР решило “Пловца” потопить. Был просмотр в институте Владимира Евтихиановича Бас-какова – важном идеологическом центре, где собрались именитые враги и немногочисленные друзья моего фильма. Пришел Виктор Петрович Демин. Он сказал: “Ираклий, я дам им бой!” Душа моя возликовала! Но Демин, великий раблезианец, явно до прихода на просмотр вобрал в себя два белых литра. Мои худшие предположения подтвердились, как только в просмотровом зале потух свет и пошли титры моего фильма. Лучший в СССР критик заснул и стал громко храпеть. Я был в ужасе, толкал его в бок. Он секунд на десять открывал глаза, расширял их, уставившись на экран, и вновь засыпал. Фильм “Пловец” он до этого не видел. Почему, зная, что требуется его помощь, он влил в себя огненную воду и пробежал дважды Садовое кольцо – ведь только это могло его превратить в “гигантскую спящую красавицу”? Враги смотрели в темноте на него, на меня и злорадно ухмылялись. Прошли полтора часа этого ада. Загорелся свет. Демин проснулся и первым поднял руку, попросил слова.

Я с детства слышал фамилию адвоката Плевако. Его защитные речи, изданные отдельным томом, состоят из шедевров красноречия. Вот такой Плевако проснулся, как только завершились титры фильма “Пловец”. Демин нашел столько аргументов в защиту, что получалось, что “Пловец” не идеологический враг, а друг. Директор института Баскаков Владимир Евтихианович, выслушав защитную речь моего Плевако, сам рекомендовал “Пловца” в Сан-Ремо на фестиваль авторского кино. “Туда ему и дорога”, – странно пошутил Баскаков. “Пловец” из Сан-Ремо приплыл с Гран-при и денежным призом в семь тысяч долларов. (Доллары Сан-Ремо были нужного формата.)

Какое-то время спустя мы с Деминым оказались вдвоем в Мексике, где назывались “делегацией советских кинематографистов на конференции, посвященной сорокалетию съемок фильма Сергея Эйзенштейна «Вива, Мехико!»”. Виктор Петрович знал все о фильме Эйзенштейна, а я его даже не видел. Меня “пристегнули” к гранд-специалисту мои друзья Ольхович и Мартинес. Предполагалось, что три дня мы проводим семинар по Эйзенштейну в Университете Мехико, потом три дня отдыхаем, наслаждаемся Тихим океаном в городке Жервазио под Акапулько. Моя таинственная история, тоже связанная с долларами произошла там, в Жервазио, но не могу перед этим не рассказать о нашей с Деминым корриде, где он и я выступили в роли “разогревающих” быка.

Расскажу кратко, хочется быстрее оказаться в Жервазио. В Мексике, как и в Испании, проходят бои быков. Они не так известны миру, но тем не менее крови на них даже больше. За два года до нашего с Деминым приезда знаменитейший тореадор Даконте был поднят быком на рога, потом скинут на песок арены и затоптан до полусмерти. Даконте, говорят, держал при этом руки не на своем детородном органе, а на горле. Он спасал горло, так как еще и пел оперные арии. Даконте – единственный тореадор, который в строжайшем ритуале проведения боя, убивая быка (делал он это мастерски), получил право петь на арене, провожая покоренного им врага-друга в рай для быков. Обычно Даконте везло, этих оперных арий он спел на арене раз сто двадцать. А тут вот за него пропел бык. Но Даконте за два года встал на ноги, склеил себя и вновь стал рваться на арену. В тот день, когда Ольхович и Мартинес повезли нас на корриду, Даконте должен был впервые выступать после вынужденного перерыва перед своими поклонниками, а их было все многомиллионное мексиканское население, включая женщин, детей, больных-колясочников, умалишенных. Все кричали в тот день: “Даконте! Даконте! Даконте!”

Два часа езды в утреннем тумане, мы с Деминым спим на заднем сиденье машины Гонсало Мартинеса. Он показывает пирамиды, которые не так высоки, как египетские. Но мы спим и не можем сравнить.

Когда я открыл глаза, испугался. Впереди нас, как неприступная средневековая крепость, высилась гигантская арена, которую брали штурмом десятки тысяч мексиканцев – мужчин, женщин, умалишенных. Умалишенных было больше всего. Вокруг все напоминало картину Иеремии Босха “Апокалипсис сегодня”. Неважно, что это название фильма Фрэнсиса Форда Копполы. Всеобщее безумие коснулось и нас. Мы с трудом открыли двери машины. Майор Мартинес, как ледокол, протискивался сквозь кипящий людской котел. Он искал лишние билеты. Хватал каких-то мужчин за шиворот, что-то грозно кричал им, те виновато качали головами. Серхио Ольхович что-то шептал бритоголовому человеку в ухо. Тот стоял, закрыв глаза, и отвечал: “Амиго для амиго всегда амиго”. Так мне послышалось. Двигаться куда-либо мне было сложно. А как протискиваться боевому слону? Человек сорок мексиканцев Демин растолкал бы. Но сорок тысяч мексиканцев, которые хотели попасть на арену и увидеть свое божество Даконте?! Представление уже начиналось. Билетов нет и нет. Вдруг майор Гонсало остановился и сказал: “Ираклий, Виктор Петрович, там, видите, в стене, маленькую дверь? Она на секунду откроется, вы вбежите, и она тут же закроется, вас проводят и посадят на хорошие места, рядом с президентом!” Маленькая железная дверь в стене арены стала приоткрываться. Демин спросил Гонсало: “А вы?” Гонсало ответил: “Только двоих, только вас двоих. Мы сами что-то придумаем”. Я спросил: “Рядом с президентом Мексики?” Гонсало сказал: “Нет, рядом с президентом корриды. Сегодня это еще выше”. И втолкнул нас в приоткрытую дверь. Я юркнул, Демин как-то втиснулся. Дверь мгновенно закрылась. Мы стояли одни в душной темноте изрядно долго. Кто нам открыл дверь? Кто закрыл ее? Где-то вдалеке виднелось пятно света. Мы побежали к нему. Над нашими головами тысячи глоток кричали “Оле! Оле! Оле!”. Догадались, что находимся под зрительскими рядами арены. Наткнулись на какой-то металлический желоб – глубокий. Он вел туда, где становилось светло. “Здесь пробегают быки, чтобы выскочить на арену”, – предположил Виктор Петрович. Мы спрыгнули в желоб и побежали, свет приближался, и – о боже! – неожиданно мы оказались на зеленом поле арены. Рядом с нами красочно разодетые пикадоры, сидящие на конях, окружили быка и пиками кололи его. Первым нас, посторонних, заметил бык. Хотя нет, заметили зрители, что-то стали кричать. Подскочил на коне один из пикадоров и окровавленным концом копья махнул: бегите отсюда, вы что, ох…ли! Тут и бык побежал в нашу сторону. С его загривка стекала кровь, он приседал на левые ноги. Мы рванули, не зная куда, бык за нами! Под крики зрителей, бычий храп мы бежали, полные смертельного ужаса. Вот деревянный барьер, отделяющий зрительские ряды от травяного поля арены. За ним спасение. “Спасение утопающих – дело…” Не помню, как я запрыгнул на оградительный барьер? А как перекинул свое многопудовое тело лучший кинокритик СССР Виктор Петрович Демин, тоже не помню. Страх – истинный помощник, с ним мы взлетели на высоту выше двух метров.

На той стороне барьера нас взяла в кольцо мексиканская полиция. Сержант больно ткнул желтый палец в живот Демина: “Кто вы такой?” Впервые в жизни я увидел растерянного Виктора Петровича. Он тяжело дышал, мотал головой и ничего не говорил. Не знаю, откуда мне пришла в голову фраза, которую я произнес на плохом английском: “Это мистер Демин, министр культуры Финляндии”. Подсознательно я, наверное, не хотел раскрывать, кто мы такие, и в то же время поднять нам цену. Мы не заблудшие алкаши, мы министр культуры Финляндии (почему Финляндии?). Светлорыжебородому Демину шло в тот момент быть финном. Мексиканские полицейские не стали задавать лишних вопросов типа: “Как министр культуры Финляндии оказался в желобе для пробега быков и почему он выскочил на арену со своим секретарем (я так назвался)?” Они поднялись с нами по крутым узким ступеням в ложу почетных гостей и усадили министра культуры Финляндии и его секретаря. Даконте заколол зверствовавшего на арене огромного черного быка (того, что погнался за нами), арию не спел, он был недоволен собой, но мы всю ночь праздновали его победу. Мы и вся Мексика!

На другой день был юбилей фильма Эйзенштейна. Виктор Петрович произнес блистательную речь. Надо было говорить и мне. Я вспомнил, что, учась во ВГИКе, ночи напролет проводил в монтажной. Мой мастер по монтажу Иосиф Давидович Гордон однажды, когда сломался монтажный стол, посадил меня за маленькую старую мовиолу, пылящуюся в углу. Я продолжил работать на ней, мучился, так как вместо экрана надо было глядеть в крошечную лупу. Я пожаловался Гордону, что не могу работать на этой безобразной мясорубке, и только тогда он сказал: “На этой безобразной мясорубке монтировал Сергей Михайлович Эйзенштейн свои великие фильмы”. Рассказал я и несколько историй от Гордона, который был в приятельских отношениях с Эйзенштейном. Гордон большую часть своей жизни провел во Франции, монтировал Жану Кокто, Рене Клеру, Луису Бунюэлю. Встречался там, во Франции, с Эйзенштейном, а в СССР они не виделись, так как Гордон, вернувшись в Россию, был сослан в Сибирь как враг народа. Моя речь имела успех – я убил своего быка и спел арию. Демин сказал: “Ираклий, ты врал, но так красиво врал!” Он не поверил в то, что я действительно монтировал на мовиоле Эйзенштейна.

И вот мы в Акапулько, точнее в Жервазио, километров тридцать от роскошного Акапулько. Маленький океанский городок. Там-то и произошла история со странными долларами, но не Стеклянной бабушки, а другими. Это было время, когда на планете Земля многие увлекались бегом. Я был одним из тех, кто бегал всегда, везде. А совсем недавно, на корриде, спасаясь от рогов разъяренного быка, развил скорость… Это вы уже знаете. Из окон жервазийской гостиницы виднелся залитый солнцем Тихий океан и бесконечные пустынные пляжи. В первый же день я побежал босиком. Часа полтора я в полном одиночестве, только пеликаны падают с неба в воду, тут же выныривают, держа серебряную рыбину в огромном клюве. Иногда пеликаны встречались и на суше. Они стояли как вкопанные, смотрели и гипнотизировали меня взглядом. Их костяные клювы были похожи на сванские кинжалы. Жутковато, но я бежал. Желтый песок. Вижу лежащую на горячем песке мокрую стодолларовую купюру. Наклонился, разглядываю денежный знак. Когда я бежал, никого не видел впереди себя, никто не выходил из океана. Я оглянулся – может, его выронил из сванского клюва пеликан. Поднял купюру, пощупал плотность, чувствуется, что это не нарисованная бумажка. Продолжил бег со ста долларами в заднем кармане шорт. Завершив жервазийский мини-марафон, вернулся в отель. Высушил на балконе мокрый стодолларовый банкнот.