ВНАЧАЛЕ БЫЛА ЛЮБОВЬ. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Части I-II

Цепь долгих, и вследствие важности и загадочности, радикальности дилеммы напряженных размышлений, привела ее к выводу, что ей, чтобы еще раз позволить себе отдать себя мужчине, по видимому нужно мужчину любить, испытывать к нему что-то очень личное, внутренне правдивое и ясное. Что с мужчиной, которому она позволит себе отдаться, ее должно связывать что-то личное, внутреннее, нравственное, гораздо более глубокое и настоящее, более важное, нежели желание. Этот мужчина должен быть ей понятен, интересен и близок как человек. Она должна ощущать себя связанной с ним делами и планами, самыми важными внутренними побуждениями, жизнью и судьбой, наконец, а не не одним лишь желанием обладать его телом и испытать удовлетворение от того, что он обладает ею. Она должна ощущать всю внутреннюю ясность и правду чувств к такому человеку, человеческих и личностных чувств, а то самое главное внутри, что ее тревожит и заботит, к чему-то побуждает, определяет ее решения, ее зарождающиеся в мыслях планы и цели, должно найти в таком мужчине отклик. Вот в этом всем, многом и сложном, она вдруг увидела непререкаемое условие такого еще не давно простого и доступного – возможности стать близкой телом и отношениями с каким-то из многочисленных, окружавших ее обожателей. При мысли о том, чтобы еще раз позволить себе слиться с кем-то, кто ей по сути не ведом, не близок душой и по настоящему не интересен, использовать его для этого и после ощутить нравственную боль и пустоту, мучительную чуждость того, кто только что был в ней – она начинала чуть ли не с испугом кричать себе мысленно «нет, только не это!», и сжимала челюсти…

Да, она красива, в свои двадцать восемь даже более, чем в двадцать два, но уже в двадцать два, при мысленной констатации этого, она стала задавать себе безжалостный вопрос – ну и что, собственно? Да, это заставляет мужчин вожделеть ее, обещает никогда в обозримом будущем не оставаться в одиночестве, быть уважаемой и популярной, получить достойное предложение руки и родить красивых детей, и поговори с кем-нибудь из сверстниц – подобное единственно и нужно женщине в жизни. Факт в том, однако, что всё это, доступное ей благодаря ее красоте, ей как выясняется, совершенно не нужно, мучительно и пугающе не нужно, или по крайней мере – нужно после очень многого иного, куда более важного. Да, она красива и мужчины жаждут обладать ею, ну и что? Кому из них при этом важно и понятно то, чем она живет внутри себя? Многие ли из этих, восхищенных ее красотой мужчин, разделят тот ужас при мысли о смерти, который уже так много раз накатывал на нее, овладевает ею зачастую при совершенно обычных, спокойных обстоятельствах, после упоения ночной близости с кем-то? Кто из них поймет и разделит весь тот сонм тревог, мыслей и терзаний, смутных еще побуждений, борений и пронизывающих самую привычную жизнь мук и вопросов, который пришел в ее жизнь вместе с этим ужасом? Кто из них испытывал подобное, как-то решал и разрешил это для себя, сможет объяснить, что же с этим – жутким, неотвратимым, что обязательно будет и предстоит, хоть пусть маячит пока еще вдалеке, делать? Кто знает, что делать с таким простым, не отделимым от жизни, но таким жутким – предстоит умирать? Она вглядывалась в мужчин и вообще людей разных возрастов, силясь найти того, кто как-то это решил и поднимал для себя, интуитивно стараясь приблизиться к пожилым, ибо кому же, как не им, думать об этом в первую очередь. Обнаруженное было загадочно и не утешительно – большинство людей, как выяснялось, простых и из мира музыки, средних лет и пожилых, ничего не желают об этом знать, думать обо всем этом, таком простом и неотвратимом, как-то разрешать это панически боятся, не хотят подчас беспрекословно, просто живут, стремясь совершенно не знать думать о том, к чему всё идет и чем всё кончится, что неумолимо ждет. Талантливые мужчины из музыкальной академии, сверстники или уже состоявшиеся, в основном тщеславны, жаждут успеха, популярности у таких, как она, статей в газетах и восхищенно завистливых разговоров за спиной, но этого главного, как попытаешься поговорить с ними, поднимать для себя не хотят. О сверстницах и речи не шло – им, да и вообще многим окружающим, она стала в этих своих вопросах и переживаниях чужда, и иную бы из-за такой чуждости заклевали, но она, царственная и будто с картин красавица, талантливая и подающая колоссальные надежды пианистка, чьи пальцы не теряли ловкости и быстроты даже под листовскими этюдами, заставляла принимать и признавать ее такой, какова она есть. В музыке она слышала и находила это – о да, в музыке находила! Звучащим пафосом бетховенских аккордов, божественной тайной волнительных мелодий Шопена, оркестровой вселенной недавно трагически умершего Малера, очень многим иным… Особенно близок ей был в этом Шопен – у него одиночество и неразделенность в главном, ужас перед смертью, весь сонм мучительных переживаний, с подобным связанных, звучат наиболее убедительно и вдохновенно, проникновенно и ясно, заставляя подчас содрогнуться, чуть ли не умереть самому от полноты чувств и переживаний над клавишами, вынимая из них звуки. Начинаешь вдумываться в нотные записи и играть музыку – и находишь, понимаешь в ней это и многое иное, с этим связанное, вступаешь с ней об этом в диалог. Но попробуй найди диалог об этом, таком важном и изначальном, с окружающими людьми, так часто не глупыми и талантливыми – и наткнешься лишь на пропасть и пелену тщательно оберегаемого неведения, так что лучше уж и не пытаться…

Да, она красива, но что с того? Да, она красива, но в ней, Магдалине Збигневской, молодой девушке, выросшей в старинном доме на Гродской, вдохновенной пианистке, с экстазом играющей Шопена так, что удивляются даже видавшие великих исполнителей краковские профессора, в ней самой, в ней как человеке и личности, разве же нет чего-то более важного, что должно привлекать и вызывать внимание гораздо больше ее красоты, но кажется иногда, малоинтересует и остается не различенным, не узнанным? Что обязаны разделять гурьбой вьющиеся вокруг нее мужчины, которым до этого, главного для нее и в ней, как правило нет никакого дела? Да, послушают конечно, иронично поблескивая глазами, сделают умный вид и изобразят восхищение перед ее «неординарной душой», как непременно скажут, а желают то одного и очевидного, ставшего даже ее оскорблять – уложить ее в сумраке на кровать и обладать, наслаждаться ее красотой, и во имя этого главного для них, готовы потерпеть даже «умные разговоры». Да, она красива и мужчины жаждут обладать ею, но кому из них она интересна как человек и личность, она настоящая, с тем главным, что определяет ее жизнь и поступки и совершенно не сводится даже к роли «супруги», «хозяйки дома», «матери» и т.д., совсем не сводится? Ведь знает, всякий знает, что и за «предложением руки и сердца» в большинстве случаев всё равно таится это, упоение и обезумленность тем, в отношении к чему всегда должна сохраняться трезвая и ироничная критичность…

Всё это по долгому и напряженному размышлению было так. И всё это было проблемой. Потому что означало одиночество, это во-первых. А одиночество, призванное продлится неизвестно сколько – тяжелое испытание, для женщины в особенности. Во-вторых – потому что большая часть окружающих всего этого не могли понять, жили, вступали в отношения и находились в них совершенно иначе, другого ждали от них, и быть «белой вороной», обреченной на непонимание в таком трепетном, знаковом для женщины вопросе, как одиночество и связи с мужчинами, обещало стать испытанием еще тем. Одиноко идущий по жизни мужчина, если он привлекателен и талантлив, кажется загадочным и вызывает бешенный интерес, но одинокая женщина, даже если очень красива, рано или поздно начинает отторгать и кажется аномалией. А в-третьих – природа властно требовала своего и приструнить природу, подчинить ее себе, противоречить ей во имя каких-то высших и неоспоримых побуждений, так же было не просто и подчас очень мучительно. Женщина – рабыня своего пола, увы… И логика природы, и социальная логика ее судьбы как правило не оставляют места для подобных борений и запросов – надо выйти замуж, надо создать семью, родить детей и стать хозяйкой чьего-нибудь дома, время для этого ограниченно и если нет выхода и нужно сделать это с не любимым и не близким человеком, будто выполняя работу и кем-то предписанные свыше обязанности, значит смирись, доля твоя такова, скажи спасибо, если состоятелен, вежлив и умен, готов ради тебя на что-то. Да, она была исключительно красива, талантлива и не глупа, мужчины желали ее и всё это обещало ей не быть одинокой, то есть иметь кого-нибудь, кто заполнит ее дела и время ее жизни, будет рядом… Но способно ли это было избавить ее от настоящего, разверзшегося словно пропасть и неожиданно пришедшего в ее жизнь одиночества личности, одиночества нравственного, означавшего отсутствие близкого, способного разделить ее душу человека? Разве же такое одиночество возможно преодолеть усилием воли и похожими на кавалеристскую атаку попытками непременно, уже сейчас найти и встретить близкого себе, которые обычно обращаются лишь ложью, слепотой и придумыванием чего-то там, где есть лишь пустота? Ведь выдержать одиночество и научиться ему очень трудно – она поняла это сразу, как только чистота и жажда любви, близости и встречи, правды отношений, ее на одиночество обрекли. И в страхе перед одиночеством, не вынеся его муки, человек бежит и готов на что угодно, даже выдумать любовь и близость, вроде бы достойного вызвать чувство любви – эта истина уже в те молодые годы была пережита ею и казалась ей одинаковой для мужчин и женщин, ибо касалась самой сути. Страх одиночества и его мука, отчаянное и паническое стремление от него убежать, использовав во имя этого кого-нибудь, совсем не важно, кого конкретно, в те годы, в ее цветущие и должные быть полными радости двадцать два, казались ей, талантливой и вожделенной красавице, даже большим источником лжи и грязи в отношениях, чем власть желания или социальные условности… Одиночество личности и сути, нравственное одиночество, таящее в себе глубочайшую правду свободы и жажду любви, встречи и обретения, близости, не знает жалости и требует научиться ему – это она поняла давно. Разве люди не находятся во власти такого одиночества? Разве оно может быть преодолено не одним только чудом встречи, а чудо это, Магдалена быстро поняла, еще узнай, случится или нет? Разве не еще более страшно одинок человек, когда соединен судьбой и жизнью с тем, кто ему чужд, не близок до конца, с кем соединили не любовь и свободный выбор, а необходимость, роли, какие-то обязательства?.. В двадцать два Магдалена поняла – предстоит одиночество. И она научилась быть одинокой. И ноктюрны Шопена, вылетающие из под ее тонких пальцев и удивительно сильных, точных движениями рук, звучали с какой-то невероятной глубиной чувств и проникновенностью, она словно научилась шептать, исповедоваться ими о том, что в таком раннем возрасте было пережито ею внутри. И окружающим мужчинам, по причине ее красоты, таланта и ставшей уже совсем очевидной человеческой неординарности, она стала этим еще более загадочной и желанной… Она отдалась одиночеству, ожиданию и жажде любви, разделенности и встречи с кем-то, по настоящему близким… И стала еще больше восхищать и привлекать мужчин, и в особенности потому, что жестко проводила черту, если «шляхетный флирт» вдруг оказывался чреватым чем-то более серьезным. Она казалась им в ее одиночестве горделивой, недоступной и блюдущей достоинство своей редкой красоты, желающей чего-то, под стать красоте и таланту исключительного, и от этого десятки мужчин разных возрастов еще более восхищались ею и сходили от нее с ума…

Двадцати восьмилетняя Магдалена смотрит на себя в зеркало. Да, она красива, сейчас еще более, чем тогда. Она находится в расцвете красоты и лет, когда женщина, планирующая артистическую карьеру, должна возможности своей красоты и молодости не то что не губить и обходить вниманием, а использовать вовсю. Да, она красива, но этой красоте быть не вечно – она понимает это, когда глядит на свою мать, некогда тоже легендарную красавицу, и ее, в отличие от большинства женщин, это не пугает. В ней есть нечто гораздо большее, нежели красота, нечто большее дает ей основания для чувства собственного достоинства и уважения к себе, и она желает, чтобы мужчина, судьбу которого она разделит со своей, знал, любил и ценил в ней это большее. Она желает, чтобы мужчина, который станет мужчиной ее жизни, познает ее страсть и любовь, любил в ней более настоящее и важное, нечто более надежное, нежели ее красота. И вот, несколько месяцев назад такой мужчина нашелся, а сегодняшней ночью она до конца слилась с ним, отдала ему себя и познала чудо счастья. Чудо настоящей, чистой в ее искренности и чистоте близости телами. Чудо любви и слияния с близким, любимым человеком. С ее внешностью, включенностью в музыкальный мир Кракова и уже подступающей известностью в музыкальном мире Варшавы, она давно могла бы принять ухаживания многих – талантливых, состоятельных и шляхетского рода мужчин, удачно выйти замуж… Всё это, при такой кажущейся очевидности и логичности, в ее случае было не возможно, потому что до самых последних месяцев ей не встретилось мужчины, которого она любила бы, близкого и родного ей сутью, связать с которым судьбу и свой мир, она почувствовала бы хоть отдаленную готовность и возможность. Вот, теперь в ее жизнь вошел Войцех – настоящий человек, который ее любит, с которым можно разделить самое сокровенное… И даст бог, вместе с чудом настоящей любви, обретением человека, который не может перестать быть интересен и дорог, в ее жизнь придут и самые простые, «обывательские» мечты и надежды женщины, над которыми она так часто, а бывает – и с оттенком презрения, трунит в мыслях…

Да, она красива, но ей нет до этого никакого дела, ей это совершенно не интересно… Да ей иногда даже противно от этого, ибо ничего, кроме этого, мужчины в ней не способны и не желают видеть, а она требует, ультимативно требует, чтобы они видели иное. Ей иногда отвратительны, оскорбительны округленные от восхищения и жажды обладания взгляды – что известно хозяевам этих взглядов о ней самой, о ее душе и о том, чем она живет в мыслях и внутри, в ее судьбе? Способны ли они различить и прочитать в ней всё это, отозваться этому? Да ее иногда охватывала ярость от того, чему до скрипа зубами завидует почти всякая женщина – от безумности желания и восхищения в глазах мужчин, от факта, что с ее талантом и настоящей человеческой сутью и душой, с высотой ее переживаний и упорным трудом над собой, который наполняет ее жизнь и становится таинством фортепианной игры, со всем, что есть она, Магдалена Збигневска, она зачастую всё равно остается для этих неисправимых ничем скотов только соблазнительной, красивой и вызывающей вожделение плотью, телом, которым желают обладать на разный манер в сумерках! И всё равно не ее душа и талант, не ее труд ценны им, не ее человеческая глубина и настоящность, не суть испытываемых ею побуждений и чувств, а ее, ставшее с годами еще более соблазнительным и вожделенным тело. Да она подчас яростно ненавидит собственную красоту, которая стала для нее чем-то наподобие «железной маски» у знаменитого героя Дюма, из-за которой зачастую не видят, не желают и не способны видеть ее саму, главное и настоящее в ней! Она, чуть ли не боготворимая красавица, бывает завидует дурнушкам, внешность которых не мешает мужчинам различить и оценить их пусть даже самые простые, полезные для жизни и семейных дел человеческие черты! Разве то, что испытывали к ней множество мужчин, имело какое-то отношение к ней лично, было связано со знанием ее, с глубоким внутренним соприкосновением с ней их душ, было человечно и могло быть названо словом «любовь»? Большинство из них вообще способно было любить женщину? Да конечно же нет и теперь, познавшая любовь – в себе и в мужчине, она знает, что нет и как же права она была все эти годы одиночества! Она заслужила правдой, чистотой и мужеством одиночества то, что судьба окончательно подарила ей сегодняшней ночью – счастье и любовь! «Способность любить – редкий цветок», так несколько месяцев назад изрек всегда упоенный мыслями Войцех, и эти слова были необычайно близки и понятны ей, запали ей в память… Человек взращивает эту способность в самом себе – трудом над собой, суровой безжалостностью к себе, собственным побуждениям и соблазнам, внутренней нравственной честностью и стремлением к ясным, правдивым чувствам, умением мыслить о себе… решимостью на одиночество… И если она, Магдалена Збигневска, обрела награду – то вполне заслуженно… Она в последнее время, перед знакомством с Войцехом, стала чуть ли не стесняться, ненавистно цураться своей красоты, откровенно грубить в обращении многочисленным обожателям и ухажерам, безо всяких экивоков и глядя нередко с уничижительным презрением, обрывать немедленные при знакомстве с ней попытки флиртовать, так что даже слух пошел, мол превращается красавица Магдалена Збигневска в настоящую и самую банальную «старую деву»… А вот теперь, с Войцехом – думает Магдалена, спокойно и с легкой улыбкой глядя на свой изумительный профиль – она своей красоте счастлива и счастлива вызывать в Войцехе желание, которого он, словно большой добрый ребенок, подчас стесняется, которое старается сдерживать даже в те мгновения, когда подобное глупо, счастлива ловить на себе его взгляды, светящиеся желанием и трепетной нежностью одновременно. Всё стало просто, всё обрело свое, не большее, но и не меньшее место. Она ощутила и поняла сегодняшней ночью – отдать себя и собственную красоту любимому человеку, доставить ему этим радость, словно то же самое, что помочь ему или поддержать его в трудностях, побороться за осуществление его надежд, то есть сделать ему добро и благо… но не это их соединяет и влечет… И не это, конечно же, есть суть любви… Это – лишь красивая, по простому радостная, но малая составляющая их любви, их ставшего чудесного единения и обретения друг друга. Войцех, она верит, будет любить ее даже тогда, когда ее грудь обвиснет, лицо покроется морщинами, а ноги станут испещрены венами. Не это влечет его к ней. Не это их соединило. Не это сохранит их близость во времени.

Все эти мысли, переживания и воспоминания, проносятся в Магдалене, пока она разглядывает себя в зеркало, приводит себя в порядок, варит кофе на старой деревенской кухне, в окружении подвешенных под потолком медных сотейников и связок с луком. Она всегда любила деревню, тишину, таинственность окружающих деревенские дома садов, архаичность деревенского быта. Даже это сегодня чудесно… нет, сегодня решительно ее день! Да и вообще – она почему-то уверенна, что счастье пришло в ее судьбу и жизнь отныне прочно, вот ей же богу…

Таким образом, в тот час, когда сотрудники Ягеллонского университета уже дважды стояли под репродукторами в неоготических коридорах и слышали выпуски трагических, словно гром с неба неожиданных новостей, когда профессор Житковски успел многократно обмыслить эти новости и обсудить их с Кшиштофом Парецки и паном Мигульчеком, а ректор университета Тадеуш Лер-Сплавинский сдерживал шаг в зал для церемоний, думая о словах, с которыми должен обратиться к публике, когда польские части вступали отчаянные бои с немцами под Данцигом, Тчевом, Закопане и многими другими городами, дипломаты же разных стран, в многочисленных кабинетах и цепко глядя друг на друга, обсуждали случившееся и необходимые немедленно действия, Магдалена пребывала в блаженном неведении относительно происходящего в мире и ее стране. Для нее всё еще длилось чудо последнего, неожиданно похолодавшего летнего вечера, бывшей за вечером ночи и обещанного пением птиц в саду и запахом яблонь счастья близости и любви. Удаленная от профессора Житковски на добрых пять километров и четыре часа их раннего в полутьме расставания, она испытывала, собственно, те же чувства и то же могучее дыхание самых трепетных и личных надежд, что и он, просто как-то по своему. Лишь уже очень высокое стояние солнца, замелькавшего над кронами яблонь, заставило ее подумать о том, что происходит вокруг и увидеть примостившееся над вязками лука, на полочке для молочных крынок радио. Включив его, она как раз попала на одиннадцати часовой выпуск новостей, в котором тенор Юзефа Малгожевского сообщил ей то же, что три часа перед этим и всей Стране Польской… Магдалена присела на табуретку возле плиты… через несколько мгновений выражение ее лица стала каким-то невероятно сосредоточенным… Спокойным, но быстрым движением, она отставила чашку с кофе, такими же спокойными, быстрыми, четкими и контролируемыми движениями поднялась наверх, надела темно-синее платье, в котором вчера приехала и спустилась к выходу, внезапно обнаружив, что они с Войцехом в пол седьмого утра не договорились на счет ключей. Точнее, что он по привычке забрал их с собой. Это задержало ее лишь на секунду – плотно и спокойно притворив за собой дверь, она вышла на тихую, практически безлюдную, поросшую яблонями, орехом и голубыми елями улочку дачного предместья. Вчера, едущие в машине и не способные думать ни о чем другом, кроме того, что как они предчувствовали, должно было между ними произойти, решившие расстаться утром подобным описанному образом, они не задались так же и тем простым вопросом, как Магдалена будет выбираться из предместья днем, когда решит вернуться в город. Городские автобусы ходили сюда редко, а извозчики и таксисты заезжали, лишь когда доставляли пассажиров, пешком же до ближайшего трамвая было далеко. Однако, Магдалене повезло – пан Смольчански, старый и живущий одиноко через два дома врач, по каким-то неотложным делам спешил в Краков, уже запряг сам, как привык, любимую двуколку, пустил ее доброй рысью и через менее чем полчаса Магдалена увидела шпиль за рыночной площадью Клепажа, а еще через несколько минут быстрым, спокойным и четким как музыкальный размер шагом, очень для себя привычным, поднималась на второй этаж Коллегиум Новум, в большую залу, где как она знала, должна была проходить в этот момент торжественная церемония. Она была удивлена, обнаружив распахнутые в вестибюль двери, льющийся через них академический люд… увидеть широкую спину и возвышающуюся над толпой шевелюру Войцеха возле окна, ей было не трудно. Здороваясь со знакомыми, она протиснулась через многочисленные, оживленно говорящие понятно о чем группы людей, и почти упершись в спину профессора Житковски произнесла аккуратно – Войцех!..

Глава седьмая

Власть музыки

Профессор Житковски рывком обернулся. Магдалена стояла перед ним, совершенно другая, чем он оставил ее всего четыре с небольшим часа назад – не разомлевшая, как и он, от их чудесного счастья, а собранная, всё уже знающая и какая-то особенно мудрая в выражении лица и глаз, пристально и спокойно заглядывающая в глаза ему и словно пытающаяся прочесть там то, что он, давно успев узнать о развернувшихся событиях, о таковых думает. Ее глаза говорят ему, что произошедшее ночью, не теряя своей значимости для них, по умолчанию должно быть сейчас отставлено в сторону. Как еще непривычно и радостно, трогательно слышать это «Войцех!», как оно ласкало бы в иной ситуации слух – ведь знакомые уже несколько добрых месяцев, на «ты» они перешли только минувшей ночью. Особенная близость, возникшая в отношениях «неистового профессора» и его красавицы-аспирантки, известной краковской пианистки, конечно уже некоторое время бросилась в глаза многим, однако здесь, в вестибюле, полном взволнованно обсуждающих трагические события коллег, он не считал возможным позволить себе то, что невзирая на эти события, конечно желал сделать и в иных обстоятельствах бы сделал непременно – броситься к ней, сжать ее в объятиях, сколько доступно, поцеловать ей лоб и волосы. Он конечно же не собирается скрывать всё, что между ними произошло, напротив – как только они поймут, в каком формате подать окружающим их родившуюся и состоявшуюся любовь, она немедленно станет известна, но не сейчас и не здесь. Он сдерживается, лишь кладет ей огромную руку на плечо, чуть сдавливает, произносит – «Здравствуйте, пани Магдалена, прошу Вас со мной в кабинет!». Они направляются по готическому коридору.

Только лишь закрывается дверь кабинета, они обхватывают друг друга в объятия, долго начинают целовать друг друга, но не в губы, а в щеки, в нос, веки, в ресницы и глаза, в лоб и в волосы, во что угодно, только не в губы. Это длится кажется вечность, а не пару минут, наконец, порыв успокаивается, она замирает головой на его груди, он – крепко обнимает ее плечи и затылок рукой, прижимает к груди ее голову, утыкается лицом в ее волосы, несколько раз целует их и пробор, и тоже замирает, так они стоят еще почти минуту. В эту минуту он почему-то чувствует себя постаревшим, чувствует себя не ее лишь еще недавно страстным, как ребенок смущающимся возлюбленным, а ее отцом, должным утешить ее в неожиданном горе, окончательно становится тоскливо мудрым, видящим всю трагическую, настоящую суть жизни и вещей, каким и привык быть и ощущать себя. Ее голова прижата как раз к тому месту чуть ниже груди, где гулко, сильно и быстро, словно прорывая грудь, бьет его, подобно самому телу огромное, бычье сердце, она на какую-то секунду даже пугается – не станет ли ему плохо, еще раз поражается, как всё в этом человеке – ум, душа, сердце – живет и работает на каком-то последнем надрыве и напряжении. Как хрупки и счастье, и судьба, и жизнь человека… Что будет теперь с их любовью, чем она станет в грядущих обстоятельствах?