ВНАЧАЛЕ БЫЛА ЛЮБОВЬ. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Части I-II

Войцех устал… Проклятая натура – он желал покоя, но кажется окончательно покой у себя отобрал. Какой мирный и тихий вечер наступает перед глазами… делает это робко, словно юноша, боящийся признаться в симпатии к девушке… И как трудно представить себе, что мир и покой перед глазами – маска, ширма, за которой, быть может уже совсем недалеко, подступают война… разрушение и смерть, пляска безумия и насилия, празднующего торжество абсурда и «ничто»… Надо ехать в город… скоро стемнеет и Магдалена всё-таки может решить прийти к нему, на Вольную Площадь. Что будет, что ждет?.. Какой страшный день… А ведь это еще внешне день мира… Пока не стреляют перед глазами в людей, не рвутся вокруг снаряды и бомбы… Грядущие дни, если не случится чуда или милости судьбы, обещают быть гораздо страшнее…

Колеса «Мерседеса» поднимают легкую пыль, начинают медленно и хрустя катиться по камням проселочной дороги. Войцех любит свою машину. Она символ его бескрайнего до прошлой ночи одиночества, последней вырванности из мира, из опутывающих и порабощающих, напрасных связей… Она как та раковина на улитке, которая иногда кажется ему символом его судьбы. Он ведь бесконечно, по сути и пугающе одинок… еще недавно он чувствовал, что все связи и события его судьбы, статус и имя, некоторая профессиональная известность – «ничто», «дым»… Завтра всё это обрушится и останется лишь он наедине с собой, находящийся в пути, который длится жизнь, надрывно мыслящий, требующий истины и смысла… Превратись его судьба в руины, рухни имя, сгори квартира и дом – он соберет котомку, возьмет свои книги и пойдет куда-то в другое место, где быть может станут возможны поиск истины, чистота совести, свобода, смысл, творчество… Но вот, всё же – куда бы он не пошел и куда не устремился бы его путь, он не выйдет за пределы того дома своей судьбы, имя которому Польша… с ее холодным морем на севере, скалистыми горами на юге, тонущими в лесах деревнями… с ее Краковом, Варшавой, Львовом, Брестом… легендарным шляхетским прошлым, полутора веками кандалов и виселиц, древними еврейскими кварталами и борцами за свободу, прожившими жизнь вне ее… Вот правда – он намертво сращен, связан судьбой с этой страной, не сможет жить где-нибудь в другом месте и его путь, нить его судьбы, куда не вели бы, никогда не выйдут за ее пределы. И уж если где-то умирать, то именно здесь, где родился. Это может быть только так и вселяет уверенность. По крайней мере – так он сейчас, в этот страшный день 1 сентября 1939 года чувствует. И вот теперь еще – куда бы не устремился его путь, он всегда будет определен тем, что с ним рядом должна быть Магдалена, что их судьбы срослись и это уже путь двух людей, а не одного. Это, так же пока не вызывающее сомнений – еще одна точка опоры в наступающей катастрофе…

Исправная немецкая машина убыстряет ход. Когда она провезет профессора Житковски по улице Августинской, мимо любимого им костела Святой Катаржины к его квартире на Вольной Площади, неутомимый тенор Юзефа Малгожевского объявит по радио всей Польше об инициативе итальянского дуче Беннито Муссолини, для которого агрессия Гитлера стала такой же неожиданностью, как и для всего мира, по созыву немедленной мирной конференции с участием Англии и Франции и максимально скором подписании перемирия. Это немного и ненадолго вселит надежды в сердца. Эти надежды продлятся еще несколько дней, второго и третьего сентября, когда Англия и Франция объявят Германии войну. То, что в самые первые часы, страшные и полные потрясения, силились называть и считать «обострением пограничного конфликта», станет называться прямо и официально «войной», но Польша будет в этой войне уже не одна, по крайней мере – на уровне деклараций. Однако – оккупация Кракова, бомбардировки Варшавы, бегство из нее правительства и бездействие армий якобы вступивших в войну союзников, вся дьявольская, безумная пляска ураганом происходящих событий в ближайшие дни, расставит всё на свои места, отберет надежды, которые зародятся вечером 1 сентября. Окончательно добьет Польшу и надежды поляков, ввергнет страну в ужасы пятилетней оккупации и многомиллионные гражданские жертвы агрессия Советской России 17 сентября – цинично спланированная за две недели перед началом событий в сговоре Сталина и Гитлера.

Профессор Войцех Житковски и правда исключительно чуткий к событиям человек, но даже его интуиция не обнажила перед ним трагизма и всей серьезности произошедшего в самый первый день войны. Ведь пока он слушал выступление ректора в Университете, томился мыслями и предчувствиями, обнимал возлюбленную, пытался прояснить разумом совершающиеся вокруг и в его ощущении реалий изменения, глядя на мирные вечерние поля рассуждал с собой о сути патриотизма, ловил осколки недавнего счастья и неустанно и исподволь задавал главный вопрос – «что будет?», во множестве мест и районов Польши происходили настоящие, трагические и тяжелые бои. В самый первый день немецкие войска заняли вольный город Данциг, Тчев, Яблонку, Люблинцы и Опанув, совместно со словацкими частями – Закопане, продвинулись в глубь территории Польши на десятки километров, не встречая от растерянных поляков ощутимого сопротивления, но заставляя их нести значительные утраты в технике и людях. Список павших в первый день войны населенных пунктов включает десятки названий. В следующие два дня состоится битва под Честноховым – польская армия потеряет в той более ста танков, ее разгром откроет немецким войскам прямой путь на Варшаву и ураганным маршем они устремятся к Варшаве через возникшую так, знаменитую «честноховскую брешь». В эти же дни, 2 и З сентября, немцы войдут в Катовице и Аушвиц, поставят под контроль Коридор и Балтийское побережье, окружат несколько крупных соединений польской армии. Вторжение будет развиваться настолько стремительно, утрата поляками позиций, соединений и территорий окажется такой ураганной, а сопротивление – таким бессильным и безнадежным, что возникнет ощущение полного разгрома, которое породит панику. 4 сентября власти и войска примутся спешно оставлять Краков, в этот же день правительство начнет эвакуацию из Варшавы. В брошенный на произвол судьбы Краков – древнюю столицу Польши, немцы войдут 6 числа, а уже утром 8-го, через какую-то неделю после начала войны, авангардные части немецкой армии ворвутся в варшавские предместья. Крах Польской Республики, почти целиком вернувшей в 1920 году принадлежавшие Речи Посполитой до череды разделов территории, будет практически моментальным, полностью займет всего лишь месяц, а очевидным как неизбежность станет уже через десять дней после начала немецкого вторжения. Буквально за несколько коротких дней налаженная и благополучная жизнь в независимой, огромной стране, сменится на ад оккупации, массовых казней, грабежей и бесправия. Поляки словно бы привычно заснут и проснутся уже в совершенно другой стране, которая более им не принадлежит, развитие событий станет настолько ураганным и моментальным, что покажется сюжетом кошмара или дурного фильма. Неожиданность и мощь, масштабность нападения гитлеровской Германии, конечно сыграет решающую роль – обескуражит правительство и армию Польши, сломит их волю к противостоянию, решениям и борьбе, заставит практически моментально потерять контроль над ситуацией. Однако, трагические и неожиданные события гитлеровского вторжения покажут вместе с тем, как бы не верили поляки в иное, насколько же слаба и во многом иллюзорна на самом деле была польская государственность этих двадцати промежуточных, прошедших со времени минувшей войны лет, таким чудом обретенная Польшей после полутора веков рабства и раздробленности независимость. Крах этой веры в собственную страну станет шоком и потрясением быть может не меньшими, нежели сами, ураганом совершившиеся события. Огромная Польша, ощущавшая себя чуть ли не возродившейся Речью Посполитой былых времен, двадцать лет вселявшая в граждан уверенность в собственной стране и ее будущем, в нерушимость вновь вернувшейся к ним свободы, разогревавшая их сердца в том числе и вот тем самым, весьма сомнительным патриотизмом «служения великой нации», который так тревожил и мучил мысли профессора Житковски, рухнет в считанные дни, окажется «колосом на глиняных ногах», лишь маской, парадным фасадом здания с полностью прогнившими стенами и перекрытиями, способного превратиться в руины от первых серьезных колебаний почвы или порывов ветра. В особенности страшной и потрясшей, фактически – на многие годы сломившей поляков и их волю к сопротивлению, их веру в собственную страну, станет именно ураганность изменений, ворвавшихся в их жизни и судьбы, моментальность краха страны, ощущавшей себя в течение двух десятилетий чуть ли не империей в сердце Европы, возродившей былое историческое величие и создавшей для ее граждан благополучную, налаженную и казавшуюся надежной жизнь. В течение нескольких дней то, что казалось нерушимым, налаженным, надежным и ставшим на веки вечные, превратится в руины, исчезнет, открыв дорогу национальным унижениям, бесправию и бесконечности смертей, настойчивой попытке вымертвить в поляках само ощущение права и надежды быть нацией и иметь независимую государственность. Та благополучная и обустроенная всеобщая жизнь, которая призвана служить почвой для расцвета жизней и судеб, планов и дел, возможностей и талантов отдельных людей, их карьеры и стремлений, дерзких притязаний и прочего, должная быть полем, где осуществляются их воля, цели и любовь к дару жизни, в одно мгновение рухнет. Ей на смену придут хаос и бесправие оккупации, в которых не останется места для судеб, планов и строительства чего-то, а будут лишь постоянная угроза заточения и смерти, никогда не исчезающий, неотделимый от дыхания и бодрствования страх, отчаянная борьба за то, чтобы просто выжить, выстоять и обмануть обстоятельства. И конечно – всё уродство временения и ожидания, которое неизвестно насколько застыло во имя смутной, отдаленной в самые дальние горизонты надежды, замершей и словно бы умершей, на неопределенный срок «заснувшей» в ее побуждениях и порывах человеческой жизни. Продолжая длиться, в испытаниях и мытарствах, мучительных тяготах и невзгодах происходить, человеческая жизнь словно бы умрет, застынет в ее самых главных, трепетных стремлениях и порывах, побуждениях и целях, «замрет» в глядящем во мрак и неизвестность ожидании. Собственно – жизнь большинства поляков в годы оккупации будет движима лишь дышащей страхом жаждой любой ценой выжить, суметь протянуть еще и еще день во имя чего-то смутного вдалеке, на едва различимых горизонтах будущего, ради того, что когда-нибудь еще может быть и случиться, какой-то самой последней, тлеющей надежды и вопреки всему не погибшей веры в возможность настоящей, полноценной и нормальной жизни, позволяющей о чем-нибудь мечтать, что-то строить и за что-то бороться, стремиться к значимым целям. Да что там! Этим же временением, застывшим и замершим ожиданием, отчаянным и протекающим в страхе и каждодневной борьбе выживанием, по сути окажется жизнь большинства людей на оккупированных немцами и их союзниками территориях, от Балкан до Балтийского и Белого моря, от Дуная до истоков Днепра. В той или иной степени, этим станет жизнь поляков, чехов и голландцев, русских и греков, украинцев и евреев почти на всем огромном, видавшем виды европейском континенте. От дамб в окрестностях Амстердама до древних красот Акрополя, на долгие и кажущиеся вечностью шесть лет, человеческая жизнь утратит всякую нормальность и настоящность, надежду и шанс быть реализованной в ее возможностях, застынет и замрет в ожидании, во временении над бездной совершающихся трагических событий, перед мраком ближайшего и отдаленного будущего. Она станет похожей на торжество «ничто» и воли к смерти, дьявольскую пляску вырвавшегося на свободу и утратившего какие-либо преграды безумия, на абсурдистский, поставленный в декорациях бесконечных мук и смертей фарс, в котором словно бы буйными сумасшедшими выдуманные правила и предписания, подменят ее нормальный, продуктивный и прочный уклад, а дуло винтовки, прихоть подонков и служащая той исполнительность служак, выступят законом и правосудием. В той жизни, которая на долгие годы воцарится в Польше после страшного сентября 1939 года, люди будут иметь возможность лишь замереть и ждать чего-то, использовать крохи кое-как, в трагических мытарствах и испытаниях, по большей части бездарно и напрасно протекающих дней, будучи счастливыми и благодаря бога, что они вообще есть, эти дни, не оборвались по доносу и власти случая, прихоти «эсэсовца», «гестаповца», обычного патрульного на блокпосту или взявшего в руки оружие, сотрудничающего с оккупантами украинского националиста, а значит – что еще есть возможность надеяться. Конечно – веру потеряют не все. Будет создано польское правительство в изгнании, сотрудничающее с единым фронтом сопротивления нацисткой Германии, под его руководством через три года будет сформирована Армия Крайова – массивное партизанское формирование, проводившее локальные операции в основном на востоке довоенной Польши. А прежде, во власти не утраченной веры и чувства национального достоинства, стихийно возникнет множество подпольных организаций, созданных политиками, военными и простыми гражданами, взаимодействующих или работающих самостоятельно, впоследствии вошедших в структуры Армии Крайовой, соединений радикальных националистов и сельского населения, однако долгие годы, в отсутствии централизованной воли к сопротивлению и борьбе за свободу, в подчинении общей политике «терпения и ожидания», избегавших серьезных, активных действий. Не утратит веры и готовности к борьбе и Тадеуш Лер-Сплавински, ректор Ягеллонского университета, так пророчески ощутивший в его медленных шагах по готическому коридору и трагизм предстоящих его стране, городу и университету испытаний, и его грядущее предназначение в них. Вместе со своими коллегами, легендарным профессорами Университета, прошедший через концлагерь и потерявший многих из них, через три года после описанных событий и в самый разгар оккупации, он организует в родном Кракове подпольную работу Ягеллонского университета, запрещенного и закрытого вскоре после начала войны. В мужестве и риске поступков он воплотит свою веру в то, что именно академическая среда, университеты и интеллигенция должны, призваны стать духовным оплотом сопротивления оккупации и борьбы за независимость, тем очагом света, который позволит сохранить волю поляков к борьбе и сознание ими, кто они, их память о свободе и независимой, великой стране. Конечно – через несколько лет, когда развернувшаяся война перенесется на территорию Советской России, во многом по примеру ее населения и почувствовав, что оккупационный режим пришел к пределу напряжения его возможностей и сил, не незыблем и может быть свергнут, а доселе непобедимая в ее движении, подчиняющая одним ужасом перед собой армия, пусть в отчаянной и трагической борьбе, но может быть разбита и отброшена, поляки начнут и будут сопротивляться. Однако – даже не желающий вынужден будет признать, что сила и масштаб сопротивления оккупации и подпольной борьбы, вовлеченности в это масс простых людей, были в огромной, помнящей величие и славу своей истории, так долго и трагически боровшейся за независимость Польше гораздо меньшими, нежели хотя бы в маленьких балканских странах, не говоря уже о кровавой, трагической и могучей, не считающейся с ценой и жертвами борьбе, в которую вступит с немецкими оккупантами гражданское население Белоруссии, России и Украины, в том числе и на польских перед войной землях. Всё это, а так же покорность и практически полное бессилие и бездействие поляков в первые три года оккупации, во многом станут следствием, продолжением шока и потрясения первых дней войны, потрясения в умах и душах людей от моментального краха их огромной, казавшейся сильной и великой страны. Этот ураганом состоявшийся крах, вселит в умы и души людей опустошенность, безнадежность и ощущение бессилия перед оккупацией, необоримости таковой, невозможности победить тех, кто властно и решительно, стремительно пришел на их землю и покорил ее. Сам мгновенный характер событий первых дней войны и немецкого вторжения, масштабы крушения армии и государства, станут потрясением и шоком, оправиться от которых воля поляков, их гражданское и национальное самоощущение смогут только через несколько лет. Характер событий и потрясение от них станут сломом в душе польского общества, которое на несколько лет словно бы «затаится» в глубоком испуге перед воцарившимся и ощущаемым непреодолимым положением вещей, примет его, в наступивших после страшных событиях по большей части проявит бессилие, бездействие и покорность. «Ожидание» и необходимость «терпеть до лучших времен», станут официальной политикой Польского Правительства в изгнании и созданного им на территории оккупированной Польши подполья, руководство Армии Крайовой будет держаться за политику «отказа от активного сопротивления» до последнего, даже когда станет огромным, включающим более трехсот тысяч человек военизированным формированием. Единственно приемлемой формой сопротивления оккупации будут провозглашены пассивное противодействие и саботаж, фактически – поляков будут призывать покорно терпеть оккупацию и «ждать до лучших времен», и так это будет в стране, в которой в то же самое время будут уничтожаться сотни тысяч ее граждан, где попавшие под оккупационный режим граждане будут обречены отдавать последнее и лишатся возможности учить собственных детей, окажутся растоптанными как нация. Факт в том, что первый выстрел в немецкого солдата будет сделан лишь через почти три года со времени установления немецкой оккупации и борцами тех социалистических и коммунистических организаций польского подполья, которые будет обращать к активному сопротивлению, деятельной подпольной и партизанской войне, поддерживать в таковых Советский Союз. Факт в том, что остальные подпольные организации поляков будут вынуждены втянуться в активное сопротивление именно в поданном их политическими противниками примере и станут делать это нехотя, максимально ограничивая масштаб и количество проводимых акций, гораздо более посвящая себя чистке собственных рядов, взаимной вражде, уничтожению соратников из противоположных лагерей и «ожиданию». Факт в том, что учить поляков жертвенности и героизму сопротивления, последнему достоинству смерти в противостоянии мучителям и с оружием в руках, будут именно евреи, промышленно уничтожаемые, привыкшие быть и считаться бессловесными овцами на бойне – узники лагеря смерти Собибор и в адских муках выжившие, но готовые без надежды на победу, в сладости борьбы и мести умереть, узники Варшавского Гетто. Евреи – молодые узники краковского гетто, будут первыми, кто решится атаковать немецких солдат в столице созданного оккупационными властями генерал-губернаторства, которая считалась недоступной террору и деятельности подполья, таков неумолимый исторический факт. Совершившие в рождественскую ночь 1942 года диверсии, они возложат цветы к памятникам борцов за свободу Польши Мицкевича и Костюшко, на улице Батория растянут бело-красный флаг Республики Польской, Второй Речи Посполитой, их Родины, показав этим, что запертые и гибнущие в гетто, уже вовсю уничтожаемые к тому времени в лагерях смерти, оставленные большинством их сограждан на произвол судьбы, они, евреи, в первую очередь ощущают себя поляками и швыряя бомбы в немецких офицеров, борются за свободу их родной страны, не мыслят своей свободы и жизни без ее свободы. В то время, когда издания Армии Крайовой будут яростно осуждать патриотов из иных лагерей, требующих активной борьбы с оккупантами, пытаться отстоять в идеологическом бою политику подчеркнуто пассивного сопротивления, фактически – призывая сограждан терпеть, нести на себе иго и испытания оккупации и быть не только жертвами, но где-то безмолвными свидетелями и соучастниками ее преступлений, а боевики «Национальных легионов», более чем стотысячного военизированного формирования, десятками диверсий и терактов будут уничтожать не оккупантов, но собратьев-поляков, их политических противников и конкурентов по подполью, еврейские узники Варшавского гетто – истерзанные голодом, убийствами и муками, сотнями тысяч этапируемые в лагеря смерти, решатся восстать и этим отчаянным, дерзким и лишенным каких-либо шансов на успех поступком навсегда заявят о достоинстве и смысле самой борьбы, смерти в борьбе и с оружием в руках. Всё это, так или иначе, станет последствием шока и потрясения первых дней войны, ураганного краха польской государственности, казавшейся чуть ли не возрождением древней Речи Посполитой. Крах сентября 1939 года станет страхом, залегшим в самые глубины души польского общества, на долгие годы сковавшим его волю к сопротивлению, страхом перед открытым противостоянием оккупантам и ощущением невозможности что-либо изменить, безнадежности воцарившегося с их приходом положения вещей…

…Очень многое из этого профессор Войцех Житковски, как и значительное число его сограждан, больше смутно, но местами ясно предчувствует в часы самого первого дня – предчувствует и не желает верить, лишь пытается как-то уразуметь происходящие и развивающиеся с силой урагана события, в которых один час кажется вечностью и вмещает себя бесконечность изменений, а короткие мгновения обнажают неизмеримый объем того, чем они могут быть наполнены и их, вопреки «привычному» течению и укладу жизни, неохватную умом значимость… Конечно, как и все пытается надеяться… представить, что происходящее – дурной и должный скоро закончиться сон… цепляется в этом за обрывки новостей, всё некогда слышанное и вычитанное о мощи польской армии… Всё это будет и окажется напрасным, безжалостно станет таким уже завтра. Сегодня же, глубоким вечером 1 сентября 1939 года, пережив полный потрясений, обретений и утрат, безумный и кажущийся сном, начавшийся счастливо и привычно день, в который безвозвратно рухнуло всё, что еще вчера было налажено и надежно и было таким многие годы, профессор Житковски стоит у открытого окна в своей квартире на третьем этаже, смотрит на пустую, окутанную свежей ночью Вольную Площадь и тонущую во мгле и высоте башню Казимежской Ратуши, думает о том, что Магдалена и близость с ней – единственно надежное, что несомненно и уверенно есть в его жизни, старается успокоиться, почувствовать и увидеть впереди что-то хорошее… Тишина ночи всегда кажется реальностью безопасности и покоя, сон – вечная и несомненная ценность в мире под луной, а человек неисправим. Ему нужно надеяться и верить. Больше самой жизни.

Часть вторая

КТО – МАТЕРЬ МОЯ, И КТО – БРАТЬЯ МОИ? Евангелие от Матфея, Глава XII.

Глава первая

До йоты выверенное благочестие

Великий раввин и «гаон» поколения Мордехай Розенфельд, по множественным «галахот» которого живут все благочестивые ортодоксальные евреи-ашкеназим, восьмидесятилетний старик, более двадцати лет назад выгнавший из дома и проклявший сына-«первенца» Нахума, нынешнего профессора философии Войцеха Житковски, прочитавший тому перед лицом общины «хэрэм», и в самой глубокой старости не изменял привычке целой жизни – почти не покидать пределов еврейского квартала Казимеж, места, в котором он родился и всю жизнь прожил. Раввин боялся мест, лишенных, как он говорил, ощутимого присутствия еврейской святости, чужих мест, замкнутый в пределах старинного еврейского квартала, от трамвайного депо до улицы Мёдовой образ его жизни, во-первых – всецело соответствовал его делам и потребностям, а во-вторых – проистекал из знаменитой мишны трактата «Пиркей Авойс»: «отдались от дурного соседа». Конечно, великие мудрецы времен Бэйс-Микдойш-га-Шени прежде всего имели ввиду не следующих Закону и не соблюдающих традицию евреев, но разве еще более это не относится к «гоям», идолопоклонникам и язычникам? Кроме того, не было в особенности много что и искать великому раввину за пределами Казимежа в течение его долгой жизни. Жил он в глубине квартала, на улице Йосефа. Провизию «глатт кошер» ему поставляли десятилетиями два уважаемых магазина – Гольдберга и Шпильмана, великий раввин конечно же покупал то, что клал в рот, только в проверенных на сто процентов местах, в отношении к которым какой-либо «софэк» не возможен. Лапсердак и прочую одежду ему шили сначала старик Матитьягу Коэн, ателье которого располагалось на углу Шерокой, напротив кладбищенской синагоги, а после – сын оного Йосеф и внуки Натаниэль и Аврум. Образ жизни великого раввина был неизменен десятилетиями. Утром он вставал, принимал «микву», молился в Высокой синагоге, после шел учиться и учить в Бэйс-Мидройш, который находился с задней стороны синагоги, если желал купить что-то сам или же выйти к людям, послушать те новости, которые не донесли ему к столу с талмудическими книгами – приходил на Новый рынок, садился в ресторанчике Штуца, заказывал черный кофе и штрудель, подносившиеся к его столику с поклоном чуть ли не в пояс, и слушал, вбирал информацию, говорил, рассуждал. Так что, верти не верти – а и особенных причин у раввина Мордехая Розенфельда покидать родной еврейский квартал не было, да в общем-то и должно быть так у настоящего, благочестивого, полностью отдающего Закону судьбу, дела и мысли еврея. Случался выход великого раввина к «гоям» и в большой Краков крайне редко, и если да – то по самым крайним же, неумолимым причинам. К примеру – если раввин должен был ехать на вокзал, чтобы по святым и праведным делам покинуть пределы Кракова, или же – пока позволяли ноги, силы и возраст – встретить уважаемого гостя краковской общины в Казимеже. Или вот другое – должно было прибыть великому раввину по неотложным делам общины в муниципалитет. Ну и в таком роде.