Полная версия
Храм на рассвете
Тут принцесса высунула влажный розовый язычок (придворная дама, заметь она это, сразу бы сделала замечание) и лизнула изумруд на перстне, который ей преподнес Хонда. Этим маленькая девочка словно утверждала реальность подобного чуда…
Банпаин. Это место на земле осталось в памяти Хонды на всю жизнь.
Принцесса непременно хотела держаться за руку Хонды, и, несмотря на то что придворные дамы недовольно хмурились, Хонда, доверившись принцессе, которая здесь бывала, так и ходил по радовавшим взор дворцу в китайском стиле, французскому павильону, саду в стиле ренессанс с башенками в арабском духе, чувствуя в своей руке маленькую влажную ладошку.
Особенно красив был храм на воде, находившийся в центре большого искусственного пруда и выглядевший на водной глади изящной поделкой.
По мере подъема уровня воды ведущая к пруду каменная лестница оказывалась в ее власти: нижняя часть лестницы скрывалась в илистом дне, белый мрамор ступеней, видных сквозь воду, окрасила зелень болотного мха, ступени были обвиты водорослями и покрыты тонким серебром пены. Принцессе очень хотелось погрузить туда ногу или руку, и придворная дама несколько раз ее одергивала. Хонда не понимал языка, но, похоже, принцесса принимала пену за жемчуг и топала ногами, желая достать его.
Когда ее удержал от этого Хонда, она сразу послушалась, вместе с ним опустилась на каменную ступень и стала смотреть на плавучий храм.
На самом деле это был не храм, а что-то вроде пристани для короткого отдыха во время лодочных прогулок. Ветер раздувал выцветшие светло-коричневые занавеси, натянутые между стоящими с четырех сторон башенками, и видно было, что занавеси скрывают лишь небольшое помещение, и больше ничего.
Это маленькое помещение окружали бесчисленные тонкие колонны, с золотой росписью на черном фоне, а за ними просматривались зелень на другом берегу, вихрящиеся облака и небо, где царил свет. Если долго смотреть, то создавалось впечатление, будто подняли бамбуковую штору и стало в мельчайших подробностях видно, как появляется необычно вытянутый узор и возникают облака и лес того великолепного пейзажа. Крыша маленького помещения при всей ее простоте была просто великолепна: рядами лежала китайская черепица кирпичного, желтого и зеленого цвета, а на коньке крыши синеву неба пронзал сверкавший золотыми лучами шпиль.
Подумал ли он об этом тогда, когда увидел этот дворец-игрушку, или потом, когда вспоминал его, но принцесса Лунный Свет и изящное строение в какой-то момент стали для Хонды неотделимы друг от друга, башенки посреди пруда, навсегда врезавшиеся в память, напоминали вставшую на носочки стройную, увенчанную высокой золотой короной и увешанную роскошными золотыми украшениями танцовщицу с телом цвета эбенового дерева, из которого сделаны эти стройные колонны.
5
…В том, что происходило, не было ни слов, ни претензий на общность желаний, и события отложились в памяти чередой чудесных картинок одинакового размера, заключенных в рамки с уже утомившим золотым узором. Если живописать красками те мгновения жизни, посмотреть на бурно двигавшиеся частички реального времени, то следовало бы застыть, чтобы возникла моментальная картинка: детская пухлость ручки, тянущейся к жемчужинам, которыми усеяны уходящие в воду каменные ступени, пальчики руки, ладошка с чистыми изящными линиями, сверкающая лаком чернота коротко остриженных, падающих на щеки волос, длинные густые ресницы, блики воды, играющие на смуглом лобике и напоминающие перламутровую инкрустацию на черном дереве. Пенится время, пенится воздух освещенного солнцем сада, наполненного жужжанием пчел, пенятся чувства участников события. И является дух прекрасного, как коралл, времени. Да, в этот момент, как виденные в пути ясная погода и дождь над джунглями, они стали едины – безоблачное счастье детства и стоявшие за ним страдание и кровь прежних существований.
Хонде казалось, что время, в котором он находится, напоминает огромный зал с раздвижными стенами, способными делать его еще больше. Зал слишком велик и необъятен, чтобы походить на привычное жилое помещение. В зале плотной стеной стоят колонны из черного дерева, а взгляд и голос будто проникают туда, куда человек проникнуть не может. Чудилось: в тени этого пространства, наполненного счастьем детства, совсем как дети, играющие в прятки, хоронятся, затаив дыхание, за той колонной тень Киёаки, а позади той – тень Исао, вершащие круговорот жизни.
Принцесса смеялась. Хотя во время прогулки она смеялась почти непрерывно, иногда у нее на мгновение приоткрывалась полоска розовых влажных десен – тогда смех был настоящим. Смеясь, принцесса обязательно оборачивалась лицом к Хонде.
Когда они приехали в Банпаин, пожилые дамы вдруг оставили церемонии и, забыв о строгом этикете, тоже стали громко смеяться. Формальности были отброшены, поведение дам определял лишь возраст. Они жевали бетелевые орешки, как морщинистый грязный попугай, который клювом достает их из мешка, чесали, приподнимая подол, зудевшие места, с шумным весельем подражали вихляющей походке танцовщиц. Седые, напоминающие парик волосы, обрамлявшие смуглые лица, горели в лучах солнца, старухи, похожие на мумии танцовщиц, распахнув в смехе красный от бетеля рот, показывали, как в танце резко сгибается в локте вытянутая в сторону рука, и тогда острый угол, составленный из их сухих костей, казалось, отрывал кусочек от картины, на которой было изображено ослепительно-голубое небо с кучевыми облаками.
Принцесса что-то сказала, и придворные дамы вдруг разразились криками, завихрились вокруг нее, оттеснили Хонду куда-то в сторону, чем привели его в замешательство, но, увидев маленький домик, куда они направились, Хонда все понял. Принцесса захотела в туалет.
Принцессе нужно в туалет! Это было так трогательно. Если бы у Хонды, не имевшего детей, была маленькая дочь, такое тоже, наверное, случалось бы, и он впервые ощутил, как мило может выглядеть физиологическая потребность вроде этого неожиданного позыва. Хонда даже подумал, что, будь это возможно, он сам бы подержал принцессу над горшком за мягкие смуглые ножки.
Вернувшись, принцесса некоторое время выглядела смущенной, мало говорила и старалась не смотреть на Хонду.
После обеда играли в тени деревьев.
Хонда не помнил, что это были за игры. Повторялись незатейливые песенки, но смысла их он не понимал.
В памяти сохранилось, как принцесса стоит посреди лужайки, затененной с четырех сторон деревьями, но лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву, довольно сильны, вокруг принцессы сидят в свободных позах, согнув в коленях или скрестив ноги, придворные дамы. Одна, делая вид, что принимает участие в какой-то привычной игре, попыхивает папироской, свернутой из листа лотоса. А другая поставила лаковый, инкрустированный перламутром кувшин с водой на случай, если принцессе вдруг захочется пить, рядом со своими коленями прямо на землю.
Наверное, игры имели какое-то отношение к «Рамаяне». Принцесса с веткой, которой она, смешно выгнув спину, размахивала, как мечом, определенно напоминала Ханумана. Каждый раз, когда пожилые женщины, хлопая в ладоши, затягивали какую-нибудь мелодию, принцесса выглядела по-иному. Вот она опустила головку, тут же склонилась трава под пробежавшим над ней легким ветерком, и девочка стала похожа на белочку, которая вдруг застыла, перебираясь с ветки на ветку. Еще изменение, и принцесса превратилась в царя Раму. Тонкая смуглая ручка, тянувшаяся из рукава белой с золотым шитьем блузы, грозно поднимала к небу меч. Прямо перед принцессой, так что тень от крыльев легла на лицо, пролетел дикий голубь, но принцесса даже не шелохнулась. Позади нее возвышалось дерево, Хонда точно знал, что это липа. Крупные, свисавшие с веток пышной кроны листья звонко шелестели на ветру. И на каждом зеленом листе, словно оставленные лучами тропического солнца, выделялись желтые прожилки…
Принцессе стало жарко. Она что-то капризно потребовала. Пожилые дамы начали совещаться. Вскоре они поднялись и сделали знак Хонде. Вся компания двинулась из леса. Когда дошли до места стоянки лодки, Хонда решил, что они возвращаются домой, но ошибся. Капитан этого небольшого корабля, получив приказ, достал из лодки огромный кусок чудесного ситца.
С ситцем отправились по берегу туда, где змеились воздушные корни мангрового дерева, выбрали укромное место. Две женщины, завернув подол, вошли с материей в воду и развернули ее там, где глубина была по пояс, – сделали занавес, скрывавший происходящее от взглядов с противоположного берега. Третья дама, тоже подтянув подол, разбивая худыми старческими бедрами отражение на воде, последовала за голенькой принцессой.
Принцесса радостно вскрикнула, увидав рыбок, собравшихся у корней дерева. Хонда подивился тому, что придворные дамы ведут себя так, словно его тут нет, и, решив, что это тоже своего рода этикет, опустился на землю у дерева и стал спокойно наблюдать за купавшейся девочкой.
Принцесса вела себя как все дети. Сквозь ткань проникали лучи солнца, девочка непрерывно смеялась, оглядываясь на Хонду, ее по-детски выступавший животик не был ничем прикрыт, она брызгалась и, когда ее ругали, убегала, взбивая вокруг себя пену. Вода была непрозрачной, того же цвета, что и кожа принцессы, – коричнево-желтая, но когда на брызги тяжелой, мутной речной воды падал солнечный свет, струившийся сквозь ситец, она разлеталась прозрачными каплями.
Вот принцесса подняла ручки. Хонда невольно бросил взгляд на обычно скрытое под рукой место с левой стороны маленькой, плоской груди. Трех родинок, которые он ожидал увидеть, там не оказалось. Может, они сливаются с темным цветом кожи? Сейчас Хонде представился случай, и он напряженно всматривался, всматривался до боли в глазах…
6
Судебное дело по иску, которым занимался Хонда, неожиданно счастливым образом разрешилось – противная сторона, признав уязвимость своей позиции, внезапно отозвала из суда иск. Хонда мог возвращаться в Японию, но компания «Ицуи» объявила, что в знак благодарности дарит ему путешествие в ту страну, которую он желал бы посетить. Уже заметны были признаки надвигавшейся войны, и сейчас, похоже, ему представлялся последний шанс совершить эту поездку, тем более что компания обещала всемерную помощь со стороны своих филиалов, расположенных в самых разных местах. Хонда надеялся, что эта помощь не будет похожей на помощь Хисикавы.
Сообщив домой, Хонда предвкушал удовольствие от составления плана путешествия, который бы согласовывался с расписанием индийских поездов, двигавшихся со скоростью двадцать пять – двадцать шесть километров в час. Разложив карту, Хонда обнаружил, что места, где он хотел побывать, – пещеры Аджанты и расположенный на берегу Ганга Бенарес – находятся друг от друга на таком расстоянии, которое невозможно себе представить. Но оба этих места, хотя Хонда их и не знал, с непонятной силой влекли его к себе.
Мысль отправиться перед путешествием к принцессе была отброшена, когда он с досадой подумал, что придется просить Хисикаву переводить. А потому, поглощенный предотъездными хлопотами, он просто отправил во Дворец Роз посыльного с письмом на бланке отеля, где благодарил за совместную прогулку.
Путешествие Хонды по Индии было необычайно волнующим: достаточно рассказать о неизгладимом впечатлении, которое произвело на него посещение пещер Аджанты, и о потрясшем до глубины души Бенаресе. В этих местах Хонда увидел нечто значительное, жизненно чрезвычайно важное.
7
В соответствии с планом Хонда должен был по морю прибыть в Калькутту, оттуда до находившегося на расстоянии трехсот пятидесяти миль Бенареса целый день ехать поездом, из Бенареса на машине добраться до Мугхал-Сарая, затем совершить двухдневное путешествие на поезде до Манмада, а уж оттуда на машине ехать в Аджанту.
В Калькутте было шумно, здесь как раз проходил праздник Дурги, который отмечают раз в году.
Среди сонма богов индуизма самой популярной богиней, во всяком случае наиболее почитаемой здесь, в Бенгалии и Ассаме, была богиня Кали, так же как и ее супруг, грозный Шива, имевшая множество имен и множество воплощений; одно из них – богиня Дурга, которая не была такой кровожадной, как Кали. Город повсюду украшали огромные куклы, изображавшие богиню. Ночью в слепящем свете огня над городом всплывала храбрая Дурга с гневно нахмуренными бровями, усмирявшая божественного буйвола и принимавшая людское поклонение.
Калькутта, благодаря тому что здесь находился храм Калигхат, была центром почитания Кали, поэтому в эти праздничные дни храм процветал, как никогда. Хонда сразу же попросил дать ему для сопровождения индуса и отправился к храму.
Основная ипостась Кали – Шакти, что означает «энергия». Всемогущественная богиня-мать земли по-разному представлена в разных уголках мира: это и возвышенный образ матери, и чарующий образ женщины, и некий свирепый образ, на который нельзя смотреть без содрогания, – все они приумножают божественность образа. Кали олицетворяет смерть и разрушение, которые и составляют сущность Шакти, она воплощает болезни и стихийные бедствия, те природные силы, которые несут смерть и уничтожают все живое. У нее черное тело, красный, окрашенный кровью рот с торчащими клыками, на шее ожерелье из черепов – в таком виде она исполняет безумный танец на теле поверженного супруга. Богиня алчет крови и, чтобы утолить свою жажду, вызывает эпидемии и стихийные бедствия, умилостивить ее могут только постоянные жертвоприношения. Говорят, что принесенный в жертву тигр утолит жажду богини на сто лет, принесенный в жертву человек – на тысячу лет.
Хонда прибыл в Калигхат во второй половине дня; было душно, шел дождь.
Перед воротами шумела толпа, громко просили милостыню нищие. Сама территория была небольшой, главный храм набит людьми, пространство вокруг высокого святилища на мраморном фундаменте плотно заполнено народом. Сияющую белизну мокрого от дождя мраморного цоколя испещряли следы ног – некоторые из поклонявшихся пытались вскарабкаться наверх – и следы от красных точек на лбах, оставленные верующими, прикасавшимися к основанию святилища лбами. Гомон был чуть ли не святотатственным, но опьяненная толпа не затихала.
Монах протягивал из помещения храма длинную темную руку и киноварью ставил на лоб тем, кто жертвовал деньги, пятнышко благословения и счастья. Люди из толпы давились, желая получить этот знак: вот женщина – промокшее от дождя сари плотно облепило ее тело, четко обозначив все выпуклости спины, вот мужчина – белая рубаха оттеняет складки на его темной шее, – все тянутся к черному пальцу монаха, помечающему лоб киноварью, пританцовывают, преисполнены обожания; их движения, их экстаз напомнили Хонде толпу с картины «Святой Рох, раздающий милостыню» кисти художника Аннибале Карраччи, представителя болонской школы живописи. И тут же в глубине темного даже днем храма сверкает скульптура богини Кали с высунутым красным языком, на шее – ожерелье из человеческих черепов.
Следуя за своим проводником, Хонда обошел храм и очутился с обратной стороны здания. Здесь, в уголке мощенного выщербленным камнем небольшого двора, поливаемого дождем, людей было поменьше. Пара колонн-столбов, словно отмечавших низкий узкий вход, под ними порог, а дальше – углубление в камне и огороженное, будто для стирки, место. А рядом точно такое же сооружение, только поменьше. Его столбы поливал дождь, и под ударами дождя кровь из лужи, стоявшей за порогом, разлеталась по двору. Сопровождавший Хонду индус объяснил, что сооружение побольше – жертвенник, где приносят в дар богине буйвола; сейчас им не пользуются. В другом – приносят в жертву козла и ради такого важного праздника, как сегодня, могут зарезать до четырехсот животных.
Отсюда, с обратной стороны здания, стало видно (раньше подробно рассмотреть это мешала толпа), что чистый белый мрамор – это только фундамент храма, а центральная башня и храмовые помещения вокруг нее украшены многоцветной мозаикой, напоминавшей об украшениях храма Утренней Зари в Бангкоке. Промытые дождем тончайшие цветочные узоры и орнаменты из павлинов своими переливающимися красками равнодушно взирали на потоки крови внизу.
Дождь закапал реже, крупными каплями, а воздух, которому он мешал двигаться, наоборот, сгустился туманом, стал душным.
Хонда заметил, как к малому жертвеннику подошла женщина без зонта, почтительно опустилась на колени. Полная, пожилая, лицо ее выражало мудрость и доброту. Сари цвета травы промокло насквозь. В руке она держала латунный чайничек со священной водой из Ганга.
Женщина поднялась, полила этой водой колонны, зажгла огонь в лампаде, заправленной жиром, горящим под дождем, разбросала вокруг небольшие алые цветы. Потом снова опустилась на колени прямо на забрызганные кровью камни двора и, прижавшись лбом к колонне, начала горячо молиться. Казалось, что красный знак благословения – яркая точка меж прилипших от дождя ко лбу волос – это приносимая в жертву ее собственная кровь.
Хонда был потрясен, он испытывал нечто похожее на восхищение, смешанное с отвращением.
Он воспринимал происходившее как в тумане, и только фигура молившейся женщины выступала ясно и отчетливо. До боли отчетливо. Когда ему показалось, что от яркости всех деталей он уже не в силах сдерживать отвращение, женская фигура неожиданно исчезла. Хонда уже решил, что она ему померещилась, но это было не так. Спина уходящей женщины виднелась в распахнутых воротах с грубыми украшениями из железа. Но между молившейся женщиной и удалявшейся фигурой не было абсолютно никакой связи.
Ребенок привел козленка. На лбу животного, где шерсть от дождя распушилась, виднелась красная точка. На козленка полили священной водой, он затряс головой и забрыкал задними ножками, пытаясь бежать.
Появился усатый молодой мужчина в грязной рубахе и принял из детских рук козленка. Его руки обхватили животное за шею. Козленок душераздирающе заблеял, изгибаясь всем телом. Мокрая черная шерсть на заду свалялась. Мужчина подтащил животное к жертвеннику и привязал черными ремнями между двумя столбиками, низко пригнув ему голову. Козленок брыкался, блеял и бил ногами. Мужчина поднял ритуальный нож в виде полумесяца. Под дождем нож блестел серебром. Он опустился туда, куда нужно: голова козленка покатилась вперед – глаза открыты, изо рта вывалился белый язык. Тело осталось по эту сторону колонн, передние ноги мелко подрагивали, а задние несколько раз конвульсивно содрогнулись, это же движение прокатилось несколько раз от колен к груди, становясь с каждым разом слабее. Вытекшей из шеи крови оказалось не так уж много.
Совершавший жертвоприношение мужчина схватил оставшуюся без головы тушу за задние ноги и устремился за ворота. Там стоял столб. Повесив на него тушу, он спешно стал ее разделывать. Внизу под ногами, поливаемая дождем, лежала другая козлиная туша, задние ноги еще подрагивали. Совсем как в кошмарном сне… Казалось, беспробудный, дурной сон все еще длится.
Мужчина, ловко орудуя ножом, старательно выполнял все бесчувственные формальности, связанные с его священной и отвратительной работой. Грязная, в пятнах крови рубаха, сосредоточенность в больших, глубоких и ясных глазах, крупные крестьянские руки – священное выступало из всего этого очень обыденно, словно капли пота. Собравшиеся на праздник не обращали на молодого человека никакого внимания. У них священное пряталось где-то глубоко внутри, там, за грязными руками и ногами.
А что же голова жертвы? Ею украсили отведенное для подношений достаточно скромное место во дворе. Рядом с местом почитания брахманов, где в горящий даже под дождем открытый очаг бросали красные цветы и огонь обжигал их лепестки, лежали обрубком шеи вперед семь или восемь черных козлиных голов, и эти шеи казались красными цветами, здесь же была и голова только что блеявшего козленка. А за этими головами старуха, низко согнувшись, будто работая иглой, темными пальцами сосредоточенно вытаскивала влажно поблескивающие на фоне шерсти сверкающие внутренности.
8
По пути в Бенарес Хонда неоднократно возвращался мыслями к сцене жертвоприношения. Она показалась ему скомканной. Сама церемония была не то чтобы короткой, она казалась скорее мостиком, перекинутым к чему-то невидимому, более священному, более зловещему, более возвышенному. Совершенные ритуалы были похожи на струящееся алое полотно, расстеленное на дороге в ожидании неописуемо значительного лица.
Бенарес – наисвященнейшее место среди священных, Иерусалим для приверженцев индуизма. Этот город (его старое название Варанаси) расположен на западном берегу Ганга, там, где он, питаемый талыми водами снежных Гималаев – обители бога Шивы, – изгибается, принимая изысканную форму только что народившейся луны. Бенарес был посвящен супругу богини Кали – Шиве и считался главными воротами в рай. Сюда устремлялись паломники со всей страны: ведь если окунуться в воду здесь, в том месте, где, как полагают, сливаются пять священных рек – Ганг, Дутапапа, Кируна, Ямуна и Сарасвати, то обретешь в загробной жизни наивысшее блаженство.
В священных Ведах о благодати омовения написано немало строк: «Вода – вот истинное лекарство. Вода смывает телесные недуги, наполняет жизненной силой. И если вода – лекарство от всех болезней, она должна исцелить от всех хворей, от всех невзгод». Или: «Вода приносит бессмертие. Вода спасает тело. В воде – чудо исцеления. Великая сила воды дает забвение. Вода врачует тело и душу». Индуистские церемонии, когда молитвой очищают душу, а водой – тело, были здесь, в Бенаресе, где совершались многолюдные омовения, просто грандиозны.
Хонда приехал в Бенарес во второй половине дня, распаковал в гостинице вещи, принял душ и сразу попросил предоставить ему сопровождающего. Он не отдохнул после долгого пути на поезде, и тем не менее удивительный душевный подъем приводил его в состояние какой-то радостной тревоги. Город за окном был наполнен послеполуденным зноем. Казалось, стоит окунуться туда, и ты тотчас же познаешь тайну.
Бенарес был городом в высшей степени священным и в такой же степени грязным. По обеим сторонам узкой улочки, куда едва проникало солнце, тянулись мелкие лавки, в которых жарили и продавали еду или сладости, дома гадателей, лавки, где торговали мукой вразвес; в воздухе висели смрад, сырость, зараза. Улочка выводила на вымощенную камнем, обращенную к реке площадь, вокруг площади на коленях стояли прокаженные – они съезжались со всей страны, совершая паломничество, и в ожидании смерти просили здесь милостыню. Множество ворон. Раскаленное в пять часов пополудни небо. Прокаженный с красной раной на месте одного глаза – ко дну его оловянной миски для подаяния прилипло всего несколько медных монет – протягивал к небу похожие на ветви остриженной шелковицы беспалые руки.
Тут прыгали карлики, имевшие самые разные увечья. Их уродливые тела напоминали непонятные древние письмена. Казалось, не гниющие раны и язвы, а искривленные, перекрученные формы тела, сохранив свежесть и жар прежней плоти, испускают внушающую отвращение святость. Полчища мух, как цветочную пыльцу, разносили кровь и гной. Мухи все были жирными и сверкали зеленым золотом.
На спуске к реке с правой стороны был натянут занавес с ярким священным узором, и рядом с людьми, слушавшими, как монах читает молитву, лежал завернутый в полотно покойник.
Все, казалось, парило над землей. Самые откровенные, самые безобразные стороны существования человеческого тела, его отправления, зловоние, бациллы, трупный яд – все было выставлено на яркий свет и, как испарения реальности, плавало в воздухе Бенареса. То был великолепный в своем безобразии ковер. Тысяча пятьсот храмов и монастырей, храм любви, где на ярко-красных колоннах вырезаны, оттененные черной краской, различные позы полового акта, жилища вдов, упорно ждущих смерти, проводивших целые дни за чтением молитв, их высокие голоса, жители, взрослые, умирающие и мертвые, дети, покрытые струпьями, и дети, умершие у груди матери… Шумный, сотканный из людей и храмов ковер, радостно парящий в воздухе.
Площадь имела уклон в сторону реки, и каждый, кто проходил через нее, естественным образом попадал на самое главное место для омовений – лестницу «жертвы в десять лошадей», жертвы, совершенной, по преданию, творцом вселенной Брахмой.
А внизу тек Ганг – полноводная, темно-желтого цвета река. Сейчас перед глазами Хонды была огромная масса священной воды, которой, благоговейно набранной в латунные чайнички, в Калькутте окропляли лбы верующих и приносимых в жертву животных. Здесь было просто пиршество священного.
Ликование в равной степени переполняло тут и больных, и здоровых, и калек. Тут жирели мухи и черви, а свойственное индусам торжественное, значительное выражение лица было почти безжалостным и исполненным подлинного, не показного благочестия.
Хонда не знал, сможет ли его рационализм слиться с этим нестерпимо палящим даже на закате солнцем, с этим смрадом, с этим речным ветром, несущим миазмы. Он сомневался, сможет ли погрузиться в этот горячий вечерний воздух, напоминавший шерстяную ткань, в которую искусно вплелись доносившиеся отовсюду молитвенные напевы, звон колокольчиков, голоса нищих, стоны больных. Хонда порой пугался: а вдруг его рационализм, подобно спрятанному за пазухой кинжалу, распорет эту безупречную ткань?