Храм на рассвете

Главное – отбросить доводы разума. Столкнувшись с чудом переселения души, Хонда с трудом сохранял трезвость рассудка, которому, как считал с юных лет, необходимо следовать, – то и был его кинжал с зазубринами, и сейчас ему не оставалось ничего другого, как отказаться от своего рационализма и идти в гущу этого потного, грязного, заразного людского сброда.

На спускавшихся к воде лестницах – гатах, – словно грибы, торчали бесчисленные зонтики, под которыми обычно отдыхают те, кто совершает омовение, но до восхода солнца – лучшего времени для обряда – было далеко, и под зонтиками, дававшими мало тени, почти никого не было. Провожатый Хонды спустился к воде и начал переговоры с лодочником. В течение этих бесконечно долгих переговоров Хонда стоял, ожидая, рядом, и спину его раскаленным утюгом обжигало заходящее солнце.

Лодка, принявшая на борт Хонду и его спутника, наконец отвалила от берега. Гат «жертвы в десять лошадей» был почти центральным среди многочисленных лестниц западного берега Ганга. Для осмотра гатов лодка направилась сначала на юг, а потом на север.

Если западный берег Ганга был полон святости, то восточный был абсолютно ее лишен, да еще считалось, что поселиться там – значит в следующей жизни родиться ослом, так что восточного берега Ганга избегали, и среди зелени низких зарослей не было ни единого домика.

Когда лодка начала двигаться в южном направлении, дорогу жгучим лучам заходящего солнца неожиданно преградили здания, и теперь яркий свет лился на лестницы и на ряд больших колонн, образующих как бы заднюю стену, и на внушительные строения, которые словно опирались на эти колонны. За одной из лестниц простиралась площадь – это позволило солнцу снова показать свою силу. В реке мягким розовым цветом отражалось вечернее небо. Паруса проходивших мимо судов бросали на воду легкую тень.

Этот час перед сумерками был до краев наполнен волшебным светом. Этот невообразимо яркий свет выделял контуры предметов, обрисовывал каждую из ворон, придавал всему блеклый желто-розовый оттенок, сохранял тоскливую гармонию между еще освещенным небом и его отражением в реке и вызывал тем самым ощущение, будто перед глазами у вас тщательно выполненная гравюра.

Яркий свет – это было то, что нужно для торжественных гатов. Лестницы, приличествующие дворцу или огромному храму, спускались прямо в воду, в их верхней части возвышалась только задняя стена: пусть там были ряды колонн и купол, колонны представляли собой пилястры, а арки отмечали глухие окна, поэтому только лестница сообщала сооружению священное величие. В украшении глав колонн были представлены коринфский, ближневосточный или смешанно-европейский стили, а на высоте в двенадцать метров белая линия отмечала наивысший уровень, какого достигала вода при ежегодных летних половодьях, – здесь были указаны даты: 1928 год, 1936 год. На головокружительной высоте переходы между помещениями, где жили люди, образовали по верху задней стены цепь арок, и там, на каменных перилах, сидели в ряд вороны. Косые лучи заходящего солнца, постепенно терявшие силу, заставляли сверкать верхушки крыш.

Лодка стала приближаться к одному из гатов. Рядом сетью ловили рыбу, на лестнице было свободно: черные, худые люди, стоявшие в реке или на ступенях, были погружены в молитву или глубокое размышление. Взгляд Хонды привлекла фигура человека, спускавшегося по огромной лестнице, чтобы совершить омовение. За его спиной высилась величественная колоннада охряного цвета, украшения колонн в терявших силу лучах смотрелись особенно рельефно. Человек казался воплощением святости, рядом с черными фигурами потупивших бритые головы монахов он выглядел неземным существом. Этот высокого роста, внушительного вида старец был озарен розовым светом. Его седые волосы были собраны на темени в небольшой пучок, на мощном, хотя и чуть увядшем теле был только кусок пунцовой ткани, обернутый вокруг талии; старик придерживал повязку левой рукой. Отрешенный взгляд, не замечавший окружающих, был устремлен к небу над противоположным берегом. Правая рука в порыве обожания протянута к небесам. Здоровый, в вечернем свете персиковый цвет кожи на лице, груди, животе указывал на благородство происхождения, выделял его из толпы. Темная старческая кожа, выдававшая настоящий возраст, слезала, оставшись пятнами, родинками или полосами на руках, на внутренней стороне бедер. И оттого сияющая персиковая кожа выглядела еще божественнее. Старик был болен проказой.

* * *

В воздух вдруг поднялась стая ворон. Видно, испуг одной птицы мгновенно передался всем, и, когда лодка снова начала двигаться на север, в глазах у Хонды буквально потемнело от огромного количества ворон, с шумом взлетевших из гущи листьев. Говорят, что на листьях лип, протянувших к реке сквозь щели в гатах свои ветви, в течение десяти дней траура ждут своего нового рождения души умерших.

Лодка уже миновала гат «жертвы в десять лошадей» и плыла мимо стоявших вдоль реки домов из красного песчаника, окна которых украшала бело-зеленая мозаика, а стены комнат были окрашены в зеленый цвет «вдовьих домов». Из окон струился дым благовоний, доносился звон колокольчика и голоса, поющие хором, – эхо, отражаясь от неба, возвращалось к реке. Там, истово ожидая смерти, жили вдовы, съехавшиеся со всех концов страны. Люди, измученные болезнью и почитавшие за великое счастье провести время в ожидании спасительной смерти здесь, в Бенаресе, приживались в таких «домах радостной молитвы» – Mumukshu Bhavan. Ведь здесь все было рядом. Место сожжения – тут же севернее. А прямо над ним золотая остроконечная башня непальского храма любви, где обожествлены тысячи любовных поз.

Глаза Хонды остановились на свертке из материи, который, то всплывая, то погружаясь, плыл рядом с лодкой. Он обратил внимание на то, что формой и размерами этот сверток напоминал ребенка двух или трех лет, и вдруг понял, что это действительно мертвое тельце ребенка.

Машинально он посмотрел на часы. Было без двадцати шесть. Все вокруг постепенно пропитывалось сумерками. И в этот момент Хонда увидал в том месте, куда они направлялись, яркий огонь. Огонь погребального костра на гате.

Гат был обращен к Гангу: на основании, типичном для индуистского храма, возвышались пять ярусов разной ширины. Большую центральную башню храма окружали стоявшие отдельно высокие и низкие башенки, на каждой из них в мусульманском стиле был сделан балкон с арками, напоминавшими лепестки лотоса; огромное, желто-коричневого цвета храмовое здание закоптил дым, оно поднималось над высокой колоннадой, и внушительное, мрачное, необитаемого вида сооружение, окутанное дымом, казалось зловещим призраком, парящим в небе. Но между лодкой и гатом еще оставалось пространство бурой воды. По темной в сумерках поверхности плыли в огромном количестве, превращаясь в мусор, цветы, принесенные в дар богам (были здесь и алые цветы, которые Хонда видел в Калькутте), ароматические палочки, и в воде ярко горело отражение погребального костра.

Разбрасывал высоко в небо искры огонь, шумели рассевшиеся на башнях вороны. Небо было темно-синего с пепельным налетом цвета.

Близко к воде на гате стоял небольшой храм, камень его стен покрывала сажа; здесь возлагали цветы к стоящим рядом скульптурам бога Шивы и одной из его жен – Сати, той, что, не снеся оскорбления, нанесенного мужу, бросилась в костер.

Рядом с лодкой, на которой плыл Хонда, толпились, приставая к берегу, лодки и баркасы, груженные бревнами и досками для погребального костра, поэтому их лодка не стала приближаться к центру гата. Теперь там, за охваченными ярким пламенем дровами костра, проглядывал скромный огонек, горевший в глубине храмовой колоннады. То был священный вечный огонь, от которого зажигали каждый погребальный костер.

Ветер с реки пах смертью, воздух наполнял удушливый жар. Так же как и повсюду в Бенаресе, из этого гата вместо благоговейной тишины доносились кажущиеся вполне естественными крики, шум постоянного людского движения, зовущие голоса, детский смех, звуки молитвы. Здесь были не только люди. За детьми бегали худые собаки, а в дальнем от огня углу из воды, куда уходили ступени лестницы, неожиданно одна за другой стали появляться мощные гладкие спины купавшихся буйволов, которых подгоняли погонщики. Когда буйволы, пошатываясь, взбирались по лестнице, их черная мокрая шкура, как зеркало, отражала пламя погребального костра.

Пламя порой окутывалось белым дымом, в котором сверкали языки огня. Дым поднимался до балконов здания и как живой вползал внутрь храма.

На гате Маникала кремация проходила под открытым небом, это место официально считалось в Индии местом высшего очищения. При этом вещи, которые в Бенаресе считались чистыми и священными, вызывали одновременно жуткое, до рвоты, отвращение. Наверное, такова была их судьба в нашем мире.

К ступеням пологой лестницы рядом с храмом Шивы и Сати было прислонено обернутое в красное полотно мертвое тело: после погружения в воды Ганга оно ждало своей очереди на погребальный костер. Красный цвет материи, которая, окутывая мертвое тело, делала его похожим на куклу, означал, что почивший – женщина. Белый цвет указывал на мужчину. Пока покойницу укладывали на груду дров и зажигали костер, родственники, которым оставалось бросить в костер масло и благовония, вместе с обритым наголо монахом ждали под навесом. На бамбуковых носилках опять прибывает тело, на этот раз завернутое в белое полотно и охраняемое хором голосов – это родственники и монах вместе нараспев читают молитвы. Под ногами, играя, гоняются друг за другом черные собаки и дети. Как это можно наблюдать в любом из городов Индии, с похоронной процессией смешиваются полные энергии, живые люди.

Было шесть часов вечера. Пламя вдруг поднялось сразу в нескольких местах. Весь дым относило в сторону храма, поэтому Хонда не ощущал специфического запаха горящего мяса. Ему просто все было видно.

Подальше в правой части гата находилось место, где собирали пепел сожженных, чтобы поручить его речной воде. Индивидуальность, которую прочно защищала плоть, здесь исчезала, весь пепел смешивался, растворялся в водах священного Ганга и возвращался стихии воды, земли, ветра, огня и воздуха. Нижнюю часть собранной кучи пепла уже невозможно было отличить от сырой почвы. Последователи индуизма не делают могил. Хонда неожиданно вспомнил, какой трепет охватил его, когда, посетив могилу Киёаки на кладбище Аояма, он вдруг почувствовал уверенность, что под могильным камнем Киёаки нет.

Тела одно за другим предавали огню. Было видно, как сгорали опутывавшие их веревки, обугливаясь, исчезал красный или белый саван, и вдруг приподнималась черная рука, мертвое тело выгибалось в огне, словно ворочаясь в постели. Тело покрылось черным пеплом, который остался от сожженных ранее тел. Что-то шипело, будто из кастрюли убежало варево. Черепа горели плохо. Взад и вперед ходили служители, вооруженные бамбуковыми шестами: они разбивали ими закопченные черепа – все, что осталось от сгоревших дотла тел. Мускулы на черных руках играли в свете пламени, звуки сильных ударов эхом отражались от стен храма.

Замедленность процедуры очищения для возвращения в стихии и, наоборот, ненужное выдерживание того, что было некогда человеческим телом… огонь вспыхивал красным, в нем что-то поблескивало, вместе с искрами в воздухе кружились черные хлопья, над пламенем непрерывно сверкало, словно там происходило зарождение чего-то. Вдруг с грохотом обрушивалась груда дров, огонь немного угасал, а когда служитель раздувал его снова, случалось, что пламя поднималось на такую огромную высоту, что почти лизало балконы храма.

Здесь не было печали. Было ликование, которое могло показаться бессердечным. И дело было не только в вере в то, что почивший возродится в новой жизни, просто все воспринималось как привычно повторяющееся природное явление, подобное тому, как вода на полях порождает рис, а фруктовые деревья дают плоды. Для того чтобы собрать урожай или обработать землю, нужны рабочие руки, так и здесь: природе нужна была помощь, и люди рождались, можно сказать, затем, чтобы помочь природе.

Все в этой кажущейся черствости было связано с потаенным, устрашающим экстазом!

Хонда остерегался разделить этот восторг. Он чувствовал, что, увидев собственными глазами апогей, больше уже не сможет исцелиться. Его зрение поразит проказа – священная болезнь, которой болен весь Бенарес.

Однако он только потом, в следующее мгновение, осознал, что увидел нечто сверхъестественное. Душу словно омыло кристально чистой водой – это в его сторону обернулась священная корова. Одна из священных белых коров, которым повсюду в Индии разрешалось вести себя, как им вздумается, бродила рядом с местом кремации. Корову, которая без боязни подходила прямо к костру, служитель вскоре прогнал бамбуковым шестом, и она остановилась перед темной колоннадой храма по ту сторону пламени. В глубине колоннады стоял мрак, поэтому белизна священного животного казалась божественной, исполненной великого разума. Белый бок, на котором играли блики пламени, напоминал облитый светом луны снег на вершине Гималаев. Высокое соединение в диком животном холодного снега и торжествующей плоти. Пламя костра поглощало дым, потом дым окутывал пламя, огонь порой гордо выбрасывал вверх красные языки, а порой скрывался в клубах дыма.

Тогда это и произошло. Священная корова, видная сквозь дым костра, в котором сжигали останки, чуть повернула в сторону людей свою величавую белую голову. Определенно, она обернулась к Хонде.

* * *

В тот вечер Хонда после ужина, сказав, чтобы его разбудили на следующий день до рассвета, лег в постель и уснул только благодаря выпитому на ночь саке.

Во сне ему являлись разные события. Пальцы, касаясь незнакомых клавиш, извлекали из них какие-то звуки, и он, как инженер, осматривал известные ему уголки вселенной. То неожиданно представала священная гора Мива, раскиданные в беспорядке на вершине камни Скальной обители, из трещин скал сочится кровь, то возникала фигура богини Кали со свисавшим изо рта красным языком. Сожженный мертвец воскресал в облике прекрасного юноши, его волосы и талия были обернуты чистыми, блестящими листьями священного дерева сакаки, отвратительный пейзаж вокруг здешнего храма вдруг сменялся пространством, засыпанным прохладным гравием. Все идеи, все боги, объединив усилия, крутили ручку огромного колеса, в котором вращались человеческие жизни. Это колесо, похожее на завихрения космических туманностей, спокойно крутилось вместе с сидевшими на нем людьми, которые радуются, сердятся, печалятся, веселятся, не ощущая круговорота жизни, точно так же как, день за днем живя на земле, не ощущают ее вращения. Огромное, расцвеченное огнями колесо обозрения в парке развлечений богов. Даже во сне Хонду заботило, а знают ли об этом индусы. Вращение Земли не ощущается органами чувств, оно с трудом признается человеком благодаря научному знанию, так можно ли сразу признать круговорот человеческого существования, опираясь на обычные чувства и знание? Это есть нечто, лежащее вне пределов разума, и тем не менее вполне определенное интуитивное представление со своей собственной системой. Не выставит ли это знание индусов ленивыми, не заставит ли оно их сопротивляться прогрессу, не сотрет ли с их лиц общую убежденность в том, что их цель – прозревать чувства обычных людей и просто человеческие переживания?

Конечно, то были впечатления, навеянные путешествием. Но сон часто переплетался с самыми высокими образами и с самыми грубыми представлениями. В том, как Хонда размышлял во сне, сквозили и холодные, прозаичные рассуждения, сохранившиеся со времен прежней судейской службы, профессиональные привычки и характер человека, который не выносит идей в виде горячей еды, – он поспешно охлаждает обжигающую действительность и не положит себе в рот идею, пока она не приобретет вид замороженного продукта. Не будучи исключением из породы тех, кто во сне особенно осторожен, Хонда упорно держался прежней линии духовной самозащиты.

Во сне не туманно и неопределенно, а вполне явственно предстала перед ним более сложная, практически неразрешимая загадка. Ощущение чего-то жгущего осталось от нее в теле и тогда, когда он проснулся. Ему казалось, что у него жар.

В конце коридора гостиницы слабо горел огонек на конторке, усатый гид Хонды тихо смеялся, перебрасываясь шутками с ночным портье. Увидев Хонду, в белом пиджаке приближавшегося по темному коридору, он издали почтительно поклонился.

Из гостиницы они отправлялись затемно, потому что хотели посмотреть на то оживление, которое царит на гатах на восходе солнца.

Бенарес был посвящен Брахме, который в политеистической религии индусов считался носителем единого начала и обладал трансцендентальной силой. Именно это единое божество воплощал в себе солнечный диск, и момент, когда солнце показывалось над линией горизонта, считался самым священным. Мудрец Шанкарачарья говорил: «Когда бог положит небосвод и Бенарес на чаши весов, тяжелый Бенарес опустится на землю, а легкий небосвод воспарит в воздухе»; значит, священный город Бенарес воспринимался наравне с небесной обителью.

Последователи индуизма видели в солнечном диске проявление высшего божественного сознания, считали, что именно солнце есть истинное воплощение бога. И весь Бенарес был наполнен поклонением и молитвами, обращенными к солнцу. Человеческое сознание сбрасывало здесь свои земные оковы и силой молитв приподнимало Бенарес, будто ковер, в воздух.

По сравнению со вчерашним днем на гате «жертвы в десять лошадей» было полно народу, под бесчисленными зонтиками в предрассветных сумерках поблескивали огоньки свечей. В небе над густо заросшим противоположным берегом, под громоздившимися облаками уже заметны были проблески зари.

Под каждый из больших бамбуковых навесов ставили скамейки для отдыха, украшали красными цветами лингамы, олицетворявшие бога Шиву, готовили в металлических ступках красный порошок, которым после омовения нужно будет поставить на лоб знак благословения. Тут же рядом монах наливал в латунный кувшин священную воду Ганга, готовился к тому, чтобы, смешав ее с алым порошком, ставить знак совершившим омовение. Некоторые из собравшихся, желая поклониться солнцу в воде, спешили вниз по лестнице; сначала они склоняли голову перед набранной в ладони водой, а затем медленно погружали в реку все тело. Другие в ожидании восхода сидели в строгих позах под зонтиками.

Лучи утренней зари разорвали небо над горизонтом, и весь пейзаж вокруг наполнился контурами и цветом: цвет женских сари, цвет женской кожи, цветы, язвы, священные сосуды из латуни – все это словно начало издавать окрашенные в разные тона вздохи восхищения. Тяжелые утренние облака постепенно меняли форму и, расходясь, давали дорогу свету. И когда наконец алый краешек утреннего солнца показался над низкими зарослями, из уст Хонды и плотно, плечо к плечу стоящей вокруг него толпы разом вырвался благоговейный вздох. Многие опустились на колени.

Люди, по пояс стоявшие в воде, сложив ладони или раскинув руки, приветствовали светило, мало-помалу показывавшее весь свой алый круг. На волны цвета червонного золота упали тени от выступавших из воды тел и потянулись под ноги тем, кто стоял на ступенях. Ликующие крики неслись к поднимавшемуся солнцу. И один за другим тонули в водах реки, будто увлекаемые невидимой рукой.

Солнце уже стояло над зеленью чащи. Ярко-красный диск, на который пока еще можно было смотреть, через мгновение засиял слепящим блеском. Грохочущее, жуткое пламя.

И вдруг Хонду осенило. То солнце, о котором постоянно грезил Исао в своих мечтах о самоубийстве, было именно таким.

9

…По европейскому летосчислению примерно с начала четвертого века буддизм в Индии стал резко сдавать свои позиции. Прекрасно было сказано: «Индуизм задушил буддизм своими дружескими объятиями». Отношения между индуизмом и буддизмом были подобны тем отношениям, которые сложились у евреев между христианством и иудаизмом, а в Китае между конфуцианством и даосизмом; буддизм, чтобы стать мировой религией, отдал собственную родину во власть местных религий и неизбежно оказался изгнанным из Индии. Индуизм так, на всякий случай, оставил имя Будды в закутке своих многочисленных святилищ. В частности, среди десяти перевоплощений Вишну девятым по счету стал бодхисатва.

Индусы верили в десять перевоплощений Вишну: сначала животные – рыба, черепаха, вепрь, человеколев, потом человеческие – карлик, Парашурама, Рама, Кришна, Будда, Калкин. По мнению брахманов, идея «Вишну как воплощение Будды» имела оттенок ереси, ввергающей народ в мирскую суету, но именно она-то и дала брахманам возможность, просвещая народ, вернуть его в лоно главной религии – индуизма.

Так получилось, что пещерный храм Аджанта в западной части Индии, который с ослаблением буддизма постепенно превратился в развалины, после двенадцатого века, до тех пор пока в 1819 году его случайно не обнаружил отряд английской армии, был миру неизвестен.

Двадцать семь каменных пещер в нависшей над притоком реки Годвари скале были выдолблены во втором веке до нашей эры, в пятом и седьмом веках нашей эры, и, кроме восьмой, девятой, десятой, двенадцатой и тринадцатой пещер, принадлежащих эпохе учения Хинаяны, все они относились к периоду буддизма Махаяны.

Хонде хотелось после посещения святой земли столь живого индуизма увидеть развалины, оставшиеся от погибшей религии.

Он был обязан отправиться туда. Почему-то был просто обязан.

Мысль о том, что это необходимо было сделать, укрепило и то, что как в самих пещерах, так и в окрестностях гостиницы, где он остановился, не было вихрящейся толпы, а царили тишина и чистота.

Да и то сказать, рядом с Аджантой не было места для ночлега. Хонда заказал гостиницу вместе с поездкой в знаменитую памятниками индуизма Эллору, поэтому его гостиница располагалась в Аурангабаде – от Эллоры это было на расстоянии миль восемнадцати, а до Аджанты оттуда было шестьдесят шесть миль.

Заботами компании «Ицуи» в гостинице для Хонды был приготовлен лучший номер, ждала первоклассная машина, шофер-сикх был чрезвычайно почтителен, и все это вызывало раздражение у других туристов – англичан. И в ресторане, перед тем как отправиться из гостиницы в поездку, Хонда ощущал молчаливую враждебность англичан по отношению к себе, единственному здесь азиату. Она проявлялась даже внешне. Официанта, который подал яичницу с беконом прежде на стол Хонды, подозвал и грубо обругал сидевший с супругой за соседним столом властный старик с пышными усами, по виду отставной военный. После этого все блюда на стол Хонды подавали в последнюю очередь.

Подобный инцидент омрачил бы душу любого путешественника. Но на Хонду это не произвело особого впечатления. После посещения Бенареса его сердце покрыла толстая броня, и все просто скользило по ней. Если подумать, то чрезмерная почтительность официанта была связана со щедрыми чаевыми, заплаченными компанией «Ицуи», и Хонду, со времен своего судейства усвоившего положение об «уважении ранга клиента», происшедшее ничуть не уязвило.

Прекрасная черная машина, тщательно отполированная руками не менее пяти человек, ожидала Хонду, отражая буйно цветущие в саду перед гостиницей цветы. Вскоре он уже катил на ней по чудесным степям Западной Индии.

Здесь нигде не ощущалось присутствия человека. Только иногда, разбрызгивая воду придорожного болота, пробегала перед машиной, блестя темно-коричневой шкуркой, мангуста или выглядывали из кроны деревьев длиннохвостые обезьяны.

В груди у Хонды родилось предчувствие очищения. Очищение по-индийски уж очень пугало, виденные им в Бенаресе обряды до сих пор охватывали жаром тело. Он жаждал глотка чистой воды.

Простор степи успокаивал Хонду. Ни полей, ни трудившихся на них людей – безграничная, дивная степь пускала к себе только темно-синие тени акаций где-то на горизонте. Болота, речушки, желтые и красные цветы – а над всем этим огромным нимбом висит раскаленное небо.

В этой природе не было ничего возвышенного или пылкого. Она праздно дремала в окружении сверкающей зелени. Для Хонды, чью душу обожгло зловещее, страшное пламя, степь была само спокойствие, здесь вместо брызг жертвенной крови из зарослей разлетались девственно-белые цапли. Их белизна темнела, когда они пролетали в тени глубокой зелени, а потом снова ослепительно являлась свету.

Разбросанные по небу в той стороне, куда они ехали, чуть скрученные, с лохматыми краями облака сияли шелком. Даже синева не могла соперничать с их блеском.

Хонду умиротворяла одна мысль: «Скоро я окажусь там, где царит буддизм. Пусть даже поверженный, лежащий в руинах».

Чудесное красочное изображение Будды – так в мечтах представал буддизм – он воображал кусочком льда, и среди безмятежной тишины этих степей в душе уже зарождалось предчувствие заброшенности и одиночества.

Хонда неожиданно ощутил, что возвращается домой. Из владений живого, крикливого индуизма он теперь возвращался туда, где колокол храма был уничтожен, но именно поэтому звуки его пропитали все вокруг и жили. Когда Хонда думал о Будде, который ждал его там, куда он возвращался из царства Абсолюта, то ему казалось, что в буддизме он не встречал стремлений к категоричности. Тишина родных мест, о которой он грезил, была сродни этому движению к закату и разрушению. На краю этого дивного раскаленного небосвода скоро появится место упокоения буддизма, то, что от него осталось. Еще не видя, Хонда явственно ощущал все то, что исцелит его обожженную пламенем душу, – темный холодный воздух, прохладу камня в пещерах, чистоту горной воды.