Книга I. Дар светоходца. Враг Первой Ступени

Велес не появился, но, кажется, вошёл в раж. Переулок рушился на глазах. Факелами вспыхивали столбы. Взрыв снёс лавку с противоположной стороны дороги. Потом накатил дым. Густой серый покров расстелился по улице, превратил сияющий вечер в пылающую жаровню, окаймил горизонты в огонь и мрак, и будто ударной волной с крыши сорвало несколько пролётов шифера. Под ногами прорывались горячие гейзеры, улицу окутало паром.

Кай пятился, судорожно соображая, что можно предпринять. Он боялся, что если отведёт взгляд, то она исчезнет. Тори отступала вслед за разрастающейся трещиной, не произнося ни слова. Сейчас он различал лишь абсолютно чёрный её силуэт. Пламя должно было высвечивать лицо и фигуру, но почему-то нет…

Его обдало дрожью при виде этого бесконечно чёрного, далёкого и глухого силуэта. Думать об этом было некогда, главное, что…

«Да не знаю я, что главное… ВЕЛЕС! Иди к чёрту!», – заорал Кай и упал на колени.

Но Тори всё ещё была рядом, даже в своей безжизненной пугающей черноте.

Он никак не может её потерять… нет, нельзя… никак… не могу. Никогда!

– ТОРИ!

Всё главное в его жизни слилось в это имя.

Она не ответила, но подняла руку.

Затем её поглотил непроницаемый едкий дым.

* * *

Незаметно пронеслась весна. Нет, правильнее сказать, она не пронеслась, а мучительно тянулась, высасывая из Кая последние жизненные силы. В борьбе с холодами и непогодой она никак не могла одержать победу, но в отместку принесла много потерь Древнеграду и его жителям.

И ему лично тоже – он всё же потерял Тори.

Нелепая проделка Велеса разворотила между ними улицу. Глупая сосулька разбила им губы, замешав память о первом поцелуе на кровавом привкусе во рту. Той ночью они добрались домой по отдельности, и, кажется, никто не мог объяснить как. Улица наутро вернулась к прежнему состоянию. А вот их с Тори чувства – нет.

…

Поспав не дольше пары часов, Кай вскочил. Его всё ещё трясло. Едва умывшись, он постучал в квартиру Музы, но Тори дома не было. Муза, не зная о вчерашнем происшествии и больше волнуясь о том, что не смогла убедить её позавтракать, рассказала, что девочка, собрав вещи и поцеловав Музу в щёку, ушла.

Такое случалось и раньше, Тори уезжала к родителям. Но в этот раз Кай знал, дело в другом.

Он весь день прислушивался к голосам из телевизора. О разрушении на Прорезной – ни слова. Значит, Велес пошалил-пошалил и снова незаметно для людей «прибрался».

Проклятый ты Велес…

…

Через неделю Тори вернулась, лицо её, казалось, стало бледнее, глаза суще, руки тоньше. Он хотел обнять её и успокоить. Но по стиснутым губам понял, что нельзя.

Не сговариваясь, они больше не вспоминали о том свидании. Он слышал, что это проходит легко. Но ничего больнее Кай не мог и представить.

Они теперь не смеялись и не гуляли вместе, но при этом взгляды их, самые случайные, примагничивались с чем-то невысказанным. Он утешал себя, приписывая ей страдания и тоску, замечая ответные знаки, но потом объяснял, что их, скорее всего, не было. Кай знал, что стоит им столкнуться в комнате, он по-прежнему заполнял своей тягой к ней всё пространство, внутри него горячо стучали невидимые белые клавиши, но она…

Тори вела себя так, будто они находились в разных комнатах и перекрикивались через стену, лишь передавая друг другу информацию. Без чувств и без особого интереса. Теперь их общение происходило будто через эти «стены», особенно когда они приближались к тому опасному месту под названием «наше настоящее свидание».

Может быть, она ждала, что он рассмеётся, чмокнет её в нос, схватит за руку и, сорвав с вешалки ветровки, утянет за собой на Пейзажную аллею. Там, смеясь и заглядывая в рамы замёрзших художников и в нотные тетради уличных музыкантов, они будут кружить между мольбертами и пюпитрами, и со смехом вспоминать о той дурацкой сосульке. И честить Велеса за его неумение развлекаться менее сокрушительными способами. Но Кай так не умел. Теперь не умел. Не с Тори.

* * *

Весь май он терзался непониманием и осторожно пытался улучить момент для разговора наедине. Это было совсем непросто, рядом с Тори всегда оказывался кто-то из домашних. Но в какой-то счастливый день их всё же оставили один на один.

Это была единственная счастливая его минута – минута «до». Он взял её за руку и шепнул, помнит ли она, что они пообещали друг другу тогда на Прорезной? «Хотя бы попробовать», не больше. В груди его запели белые клавиши, и сладко защемило под ложечкой. Но она ничего не ответила. Это был самый страшный ответ для него. Это был прежний ответ через стенку, без чувств и без интереса: «Не будем больше об этом». И после этого всё остальное превратилось в бесконечные минуты – минуты «после».

Весь июнь он бежал из квартиры на улицу. Больше он не мог оставаться в этих тоскливых стенах настолько один. И первый урок, который он вынес из этого лета – никогда не следует одному бродить по тем местам, где вы были вдвоём. Второй урок – разберись в том, чего ты на самом деле хочешь и сколько готов ждать. И третий – проверь, а способен ли ты на это?

Эти уроки, зазубренные им к началу июля, звучали очень правильно, но ни черта не работали. Замкнувшись в четырёх стенах своей спальни, он слушал белую музыку в себе, ждал и разговаривал сам с собой, но справиться с болью так и не смог.

Дед Егор и Муза лишь печально наблюдали за ними со стороны. Ему с ними повезло. Очень хорошо, что в его комнату никто не врывался, никто не призывал к бодрости, не ругал, не отчитывал и к жизни принудительно не возвращал. Он страдал и был рад, что не должен демонстрировать свои чувства другим. А ночами в его душе звенели беззвучными струнами грустные гаммы, он вспоминал её голос, и глаза, и золотистые с переходом к русому волосы. И тот поцелуй.

Наверное, когда-нибудь ему удастся подобрать слова и объясниться с ней. И она согласится выслушать его. Это будет разговор не как через стенку, но хотя бы как сквозь телефонную трубку. Он может даже не видеть её глаз и не знать, задрожат ли её губы при его словах.

Только лишь вопросы и только лишь ответы.

Он спросит, так ты забыла меня? Это правда?

И она ответит, нет. Просто как раньше уже не может быть.

Он спросит, что он сделал не так? Что испугало её? Неужели сосулька?

Она ответит, что им помешала вовсе не сосулька. И не Велес. А… (пусть это будет кто ещё, такой же могущественный и страшный).

Он услышит это и поклянётся. Спасти. Защищать до последнего дыхания. И, если этого будет мало, умчать куда глаза глядят, навсегда, но главное, вместе.

Тогда она спросит, ты так сильно любил меня? Это правда?..

И он ответит, что ради неё не против пережить ещё одно крушение Древнеграда, устроенное хтоником. И после этого скажет, что на самом деле он такой дурак и слабак… и просто очень сильно и, наверное, на всю жизнь влюбился в неё.

А может быть, он умрёт, так и не объяснившись. Печально, говорил он себе, печально, если о нём только-то и вспомнят, что «он жил ради неё и умер в глупой, тщетной, эгоистичной надежде увидеть её снова». Он где-то прочёл эти слова. Какой-то лихой парень с книжной страницы, с таким же разбитым сердцем изливал свои чувства возлюбленной. Сейчас Кай понял, что так бывает не только в книжках.

Минуты «после» летели, и ничего не менялось. При виде Истории он немел, бодрился, и пытался улыбаться. А она, опустив глаза, старалась пройти мимо незамеченной.

Быть может, если бы ему удалось как следует посмотреть ей в глаза, он многое понял. Но она смотрела в сторону, сей экзистенциальный кризис затягивался, и Кай не мог от него освободиться.

* * *

Это лето было отмечено не только печальными партитурами в тёмных тональностях ре-диез-минор. Он устал от своих страданий и начал побаиваться, что окружающие приучатся воспринимать его как отверженного влюблённого и неудачника, исключительно сквозь призму книжных страданий юного Вертера, ночных бдений Бонавентуры и платонических терзаний какого-нибудь Новалиса – героев пера немецких «романтиков», с которыми иногда носился дед.

В какой-то момент, взглянув в зеркало, он увидел, что страшно оброс и ещё больше похудел. Какая-то сила вытолкнула его из дверей квартиры, и пышная тётя, в форменном фартуке и с фестивальным начёсом на голове, очень быстро вернула его к нормальному виду в цирюльне за углом.

Уворачиваясь от едкой одеколонной струи и стряхивая остриженные пряди волос с колен, он вдруг понял, что на самом деле в нём ничего не сломалось, он ничего не потерял и ничуть не упал. Просто за тем миром мыслей и чувств, который он знал прежде, в нём вырос ещё целый мир, о котором он не имел никакого понятия. И теперь он осознанно и спокойно дверь в этот мир закрывает.

Его История остаётся за этими дверями.

Навсегда или нет он не знал. Но музыка в нём затихла. Не потому ли, что проклятая Комета наконец скрылась в лучах Солнца, и астрономы перестали её наблюдать?

Демарш Небесного Тела

Вскоре самым заурядным образом прояснился ещё один важный вопрос – где находятся те Врата Гнозиса, и когда эти неведомые Трое Посвящённых их «отверзнут»?

Где-то на Троицу Кай обнаружил в почтовом ящике письмо. Вернее, два одинаковых письма на своё имя и на имя деда Егора. Событие это было весьма интригующим, потому что отправителем писем значился Древнеградский Национальный Университет. Распечатав свой конверт, не отходя от почтового ящика, он обнаружил в нём Уведомление о зачислении на Физический факультет Университета по специальности «Фотоника» и Приглашение на собеседование. Документы были написаны багровыми чернилами на гербовом плотном листе серого цвета.

В Приглашении чёрным по белому, а вернее багровым по серому значилось, что, в результате предварительного рассмотрения Ходатайства о приёме его кандидатуры, Аттестационная комиссия установила его принадлежность к числу абитуриентов, имеющих право на зачисление по собеседованию, на зачисление в пределах установленных квот и на первоочередное зачисление. Ввиду чего ему следовало прибыть для собеседования. Оба листа были подписаны проректором по развитию и связям, неким Ю.Л. Небесным.

Новость сама по себе была отличная, от неё хотелось петь и танцевать, и лишь маленький штришок заставлял Кая сомневаться в том, что это не ошибка – он не подавал документы на поступление в Древнеградский Национальный Университет, никогда. Впрочем, в письме шла речь о некоем Ходатайстве, и он подумал, что возможно такие Ходатайства когда-то давно рассылала его школа. Второе письмо было адресовано деду Егору, он решил, что это сообщение для родителей и опекунов.

Вконец озадаченный, он заглянул в почтовый ящик Музы Павловны и извлёк оттуда ещё три идентичных конверта. Это переводило событие в разряд не просто интригующих, а требующих тщательного исследования. Он сгрёб все конверты и помчался наверх, сразу к Музе, где сейчас чаёвничал дед Егор.

Он раздал письма и с нетерпением вглядывался в лица читающих.

– Это может означать только одно. Перед нами распахивают «врата Гнозиса», – проговорила Муза Павловна. – Я так понимаю, мы все зачислены?

Карна и История кивнули. Дед уставился в лист, лицо его не выражало никакой радости.

– Это что ж значит? Нам с вами учиться по второму кругу, Муза Павловна? – он недовольно поскрёб бороду. – Да ещё и где – на факультете фотонной физики. Кто-нибудь знает, что это за каша и с чем её едят?

– Поищи в Энциклопедии и не бурчи, дед, – Кай воспрял духом, и незаметно взглянул на Тори. – Какая тебе разница? Мы разве не этого ждали почти год?

– Этого, этого… Надо узнать, нам зачтут уже сданные предметы. Интересно… где мой вкладыш с оценками к Диплому?.. И где сам Диплом?.. – дед Егор, не откладывая в долгий ящик, угрюмо поволочил ноги к себе, наверняка заняться поисками Диплома с вкладышем.

– Ой, Карна, у тебя оказывается фамилия есть? – Тори заглянула в её листок и нарочито растягивая слоги прочитала вслух, – Кар-на Ви-пе-ра-бе-рус. Очень звучно.

– И по смыслу, – прошипела Карна.

– Так, здесь сказано, что мы должны явиться на собеседование 21 июля, – Тори опять посмотрела на Карну. – С документами и эссе о себе. Интересно, и что ты им сообщишь?

– Не сомневайся, зачитаются, – бросила Карна.

– Знаете, что это означает? – Муза будто не слышала их. Она радостно продолжила. – Я только сейчас это поняла! Это значит, что Путь начал исполняться. – Муза Павловна разгладила руками серые листы на столе перед ней. – И ещё я поняла кое-что. Ведь у сторон, о которых говорила Карна, наверняка есть достаточно могущественные и сильные воины, но им эту миссию не доверили. Почему?

Все молча смотрели на Музу.

– Потому что они не осилят. Или потому, что никто кроме Кая не в состоянии выйти из неё победителем. Этот Путь не горе и не беда, это огромная для них надежда, а для нас честь. Шанс, выпадающий не всем и не каждому.

– Значит что-то совсем страшное происходит, и никто не объясняет… – Каю всей душой хотелось развеселиться от её слов, но что-то не получалось. – Всё это слишком мрачно звучит и точно кончится плохо.

– Мы же рядом. Значит всё будет хорошо, – воскликнула Тори. И тут же умолкла, будто жалея о своей несдержанности.

Кай зло посмотрел на неё.

О, да, это была тонкая фальшивая нота. Её ведь, Тори, здесь никто не удерживал. И помощи её никто не просил.

Муза Павловна, перехватив его взгляд, почему-то улыбнулась.

– Иногда реки выбрасывают на берег рояли. И этому нет ни одного легкомысленного объяснения. Это всегда драма…

Кай вздрогнул. Ему показалось… Муза, конечно, не могла не знать о его чувствах. Но знать о музыке, которая звучала в его душе когда-то… не могла, точно.

Он даже какое-то время думал над её словами, взвешивая, не стоит ли ему обидеться на сравнение с роялем. Потом всё-таки остыл, напомнив себе, что в его драмах, личных и общественных, никто из них не виноват, ни дед, ни Муза, ни Карна с Историей. Жалость к себе недавно уже сыграла с ним злую шутку, заходить на новый круг ему не хотелось.

В конце концов, не сравнила же Муза его с какой-нибудь дудкой.

Рояль так рояль.

* * *

За такими раздумьями время до встречи в Университете пролетело совсем незаметно. К концу июля, совершенно измотавшись в бесцельных догадках и предположениях, Кай был готов бежать на собеседование хоть к Небесному проректору, хоть к проректору из Преисподни.

Написание эссе о себе оказалось той ещё подножкой. В мыслях постоянно всплывала глупая чашка Петри. Всякий раз, усаживаясь за чистый лист бумаги, он представлял ничтожно крохотное тельце в ластах и солнцезащитных очках, тихо дрейфующее по периметру прозрачной плоской чаши. Всякий раз его неприятно задевало воспоминание о мастере Йозефе, и он снова откладывал написание эссе на последний момент.

Наконец наступило 21 июля. Всю ночь накануне Кай писал, перечитывал, вычёркивал и выводил непослушные слова. Затем, сделав кружок по комнате и перечитав, отправлял всё в мусорную корзину и начинал сначала. В итоге он написал в колонку несколько коротких строк с датами своего рождения, обучения, побед в соревнованиях и олимпиадах. Получилось скупо, зато достоверно и без самолюбования. Собрав документы в сумку и блуждая горячечным взглядом по комнате в поисках чего-нибудь забытого, а на самом деле оттягивая момент встречи с неизведанным, Кай вытолкнул себя из комнаты.

Внутренне сжавшись в комок, но стараясь не выдавать волнения, он присоединился ко всем за завтраком у Музы Павловны. Он рассеянно возил вилкой по тарелке, пытаясь сам себя убедить, что пока яйца и сосиски похожи на яйца и сосиски, с миром всё в порядке. Наконец он поднял глаза. Обнаружив, что ни Карна с Тори, ни Муза Павловна с дедом не выказывают каких-нибудь признаков нервозности, он немножко успокоился. А вдруг и в самом деле этот Путь никакие не горе и не беда, а, как сказала Муза, огромная честь?

…

Вскоре они уселись в машину и отправились в Университет. Спустя полчаса дед Егор припарковался на стоянке перед центральным входом.

На площади перед фасадом, как и внутри Университета, было очень людно. Возле парадного входа они увидели огромный плакат, сообщавший прохожим о том, что сегодня в Университете «День открытых дверей». Университет отличала суровая и монументальная архитектура. И вдобавок совершенно уникальный цвет стен. Стены этого очага науки просто неистово вопили насыщенным красным цветом – настолько насыщенным и кроваво-красным, насколько возможно. Даже беглый взгляд через дорогу на огромный портик с восемью колонами, подбитый смолянисто чёрным декором, вводил визитёров в благоговейный трепет, а у особо впечатлительных отнимал дар речи.

Вдобавок к пламенеющей величественности фасада, внутри их встретили классические интерьеры с обилием портретов на стенах и драпировок на окнах, лепные потолки и многосвечные люстры. День был, и правда, открытых дверей, по коридорам прогуливались группки зевак, осматривающих здание и заглядывающих в помещения, среди них угадывались волнительные отрядики родителей с чадами. Взад-вперёд сновали юные абитуриенты с ворохом рекламных проспектов в руках, пробегали деловитые студенты с раздутыми рюкзаками, с пухлыми кожаными портфелями под мышкой важно шествовали седоголовые профессора. Что особенно нервировало – все они, кажется, знали, куда идут. В то время как кучка будущих фотоников совершенно дезориентировано закладывала уже третий вираж по этажам, пытаясь выяснить, в каком же месте все-таки будет проходить собеседование.

В очередной раз поднявшись по мраморной лестнице, украшенной арочной колоннадой, они оказались у застеклённой конторки. На ней была прибита красивая табличка с надписью «Администратор», под ней в прозрачном кармашке была вставлена бумажная полоска с надписью: «Блаженко Степан», но никакого Степана в ней снова не нашлось. Напротив стойки крутилось несколько растерянных визитёров, толпа прибывала, скучивалась и рассасывалась, именно в этот момент остро ощущался дефицит администраторов… Время поджимало. Дед зорко окинул взглядом все изгибы и закоулки этажа и стремительно пошагал в противоположном направлении, Кай и остальные двинулись следом.

Там, в самом конце крыла виднелась арка. На стук деда и покашливание из двери выскочила совершенно суровой наружности конопатое существо, ростом вровень с дедом, тонкое и прозрачное как жердь. Со шваброй в руке. Не успел дед проговорить: «Уважаемая, не подскажете…», как в ответ протрубило как отрубило «да достали вы уже», швабра была угрожающе направлена на непрошенных гостей. Дед боковым зрением скользнул по приклеенной скотчем бумажке, с надписью: «Справок не даём», долю секунды раздумывал, а потом откинул рукой волосы со лба, галантно вытянулся по струнке и кажется оторвался от земли в полупоклоне:

– Бог мой… что за ангел…

Девушка со шваброй онемела. Секунду-другую Кай ожидал, что швабра будет пущена в ход. Но на его глазах дед мягко взял швабру из рук застывшей уборщицы, ещё секунду, и её рука оказалась в его руках, а потом дед откуда-то извлёк лохматое блёклое соцветие бегонии, безыскусно свисавшее на колючем стебле и по виду давно не знавшее поливов.

Но букет сработал. Перед ними в тот же миг возникла млеющая и пунцовеющая одновременно живая репродукция боттичеллевой «Весны», как есть под аркой, в алом струящемся покрывале вокруг чресел, с заломленной в неге головкой.

Дед поедал её глазами:

– Это вам…

– Давай, что там у тебя, – усмехнулась конопатая натура и выдернула из пальцев деда не кусок коричневой бегонии, а лист Приглашения.

Минутой позже они удалялись от арки, разглядывая схематичный план здания, на котором богиня отметила место их назначения. Вдогонку Боттичеллева Весна крикнула «ще раз висмыкнешь квитку з горщику, вбью».

Судя по плану, кабинет проректора располагался на втором этаже. Стены коридора были увешаны самыми мрачными портретами. Красная ковровая дорожка мягко пружинила под ногами, массивные двери во многих аудиториях были открыты, возле них скапливались очереди из любопытствующих, в самые многолюдные заглядывали и они.

Наконец впереди показалась нужная дверь. Муза Павловна заглянула туда первая и обнаружила небольшую приёмную очень современного вида. У окна нашёлся полусонный секретарь, который дремал, примостив голову на стопку папок. На бейджике было написано «Блаженко Степан. Администратор». Встрепенувшись, Степан сообщил, что проректор сейчас занят – он проводит собеседование с «льготниками».

Дед Егор высунул голову из-за спины Музы и радостно сообщил секретарю:

– Мы «льготники» и есть!

– Тогда вам в двести пятую. Через Галерею Ректоров и направо, – похоже, эта фраза далась Администратору на последней секунде бодрствования, после чего он снова упёрся лбом в стопку папок и заснул.

– Бедное дитя… – вздохнула Муза Павловна. – Похоже, учёба не оставляет времени даже на сон…

Дед с сомнением посмотрел на неё, а потом на Кая, но комментировать не стал.

Наконец миновав очередную казённого вида помпезную анфиладу, названную секретарём Галереей Ректоров, они оказались у аудитории №205.

Коридор был забит народом, в воздухе ощущалась нервозность.

На собеседование приглашала сухонькая старушка в кримпленовом костюмчике с безжизненным клоком оранжевых волос на макушке. Она сидела на высоком стуле перед входом в аудиторию и, заглядывая в папку, отправляла очередного соискателя к проректору. Иногда она, не отрывая глаз от своей папки, отпускала замечания в духе «немедля слазь с подоконника» или «да не подпирай же стены, дылда стоеросовая, они не упадут». При этом, результат выполнения команды её, судя по всему, не слишком интересовал, потому что все как один по-прежнему подпирали стены, и на подоконниках народу только прибывало.

Кай неспешно переводил взгляд с одного лица на другое, задаваясь вопросом, не с ними ли ему придётся заглянуть в «отверзнутые врата Гнозиса».

– Не очень-то они похожи на колдунов и всяких стражей… – его мысли обогнал дед.

– А ты надеялся увидеть здесь Мерлина с Гендальфом? – внутренне Кай порадовался, что мысль, которая показалась ему донельзя глупой, посетила не только его голову. Хотя… Вот он сам, наверное, в глубине души ожидал встретить здесь кого-то в звёздной мантии или в панцирных доспехах.

– Все какие-то слишком… обычные, – сказал дед и уселся на подоконник.

Будущие студенты и вправду выглядели довольно обычно, хоть и разношёрстно. Навскидку возраст их колебался от семнадцати до двадцати пяти, одежда и манеры их очень разнились, но каждый с любопытством провожал и встречал взглядом входивших и выходивших из дверей двести пятой аудитории.

Пожалуй, самыми необычными в этом коридоре были представители весьма почтенного семейства, в котором безошибочно угадывалось четыре поколения, включая юношу с такими пунцовыми щеками, что их насыщенность смело могла сравниться с вопиющей краснотой университетского фасада. Немолодые, но довольно бойкие мать с отцом держали за руки двух близняшек с пышными бантами, годиков по пять каждой, чуть в стороне, опершись на две одинаковые клюки, спиной друг к другу застыли два совершенно одинаковых скрюченных дряхлых деда, с одинаковыми длинными белоснежными бородами. И в центре всей этой выразительной композиции стоял несчастный юноша, на плече которого тяжело покоилась узловатая коричневая рука, принадлежащая, без сомнения, главе семьи – высокой совершенно прямой жгуче-черноволосой старухе с такими острыми глазами, что было боязно встречаться с ней взглядом. По возрасту старуха вполне могла приходиться матерью двум старикам с клюками, что наводило на мысль о её рождении в веках давно ушедших. Юное чадо сгорало от стыда, но не имело ни одного шанса на побег.

Тори рассматривала семейство с нескрываемым удивлением. Особенно её заинтересовали старики, стоявшие спиной друг другу.

– Этим двум валетам лет под сто восемьдесят, не меньше, – не выдержала она.

Кай усмехнулся.

Кроме семейства взгляд притягивал высокий молодой человек, с анатомически-скульптурным лицом, одетый в необычный чёрный пиджак длиной до колен, кажется, такие называются сюртуками. Кроме белоснежного воротничка и идеально выглаженных брюк, производимое им впечатление завершало отражение хрустальной люстры в глянце его туфель – безусловно, это был выходец из состоятельной семьи. Белые волосы франта были гладко зачёсаны назад, взгляд безразлично пронзал синеву неба за окном. Он опирался на весьма броскую трость, в своей нескромности ничуть не напоминавшую трость деда Егора, и представлял собой живое доказательство существования Божественной пропорции, которой позавидовали бы Леонардо Да Винчи и Ле Корбюзье.