Княжна Джаваха

При моем появлении высокая женщина встала с тахты и смерила меня с головы до ног долгим и проницательным взглядом. Потом она обратилась к моему отцу с вопросом:

– Это и есть моя внучка, княжна Нина Джаваха?

– Да, мама, это моя Нина, – поспешил ответить отец, награждая меня тем восхищенным и ласковым взглядом, которым я так дорожила.

Но, видимо, старая княгиня не разделяла его чувств.

В моем алом, нарядном, но не совсем чистом бешмете, в голубых, тоже не особенно свежих шальварах, в белой папахе, сбившейся набок, с пылающим, загорелым лицом, задорными смелыми глазами и черными кудрями, в беспорядке разбросанными вдоль спины, я действительно мало походила на благовоспитанную барышню, какой меня, должно быть, представляла бабушка.

– Да она у тебя просто дикая джигитка, Георгий! – слегка улыбнувшись отцу, промолвила княгиня.

Но я видела по папиному лицу, что он не согласен с бабушкой. Чуть заметная добрая усмешка шевельнула его губы под черными усами – усмешка, которую я обожала, и отец вполне серьезно спросил:

– А что, разве это дурно?

– Да, надо заняться ее воспитанием, – как-то печально и укоризненно отозвалась бабушка, – а то это прямо какой-то мальчишка-горец!

Я вздрогнула от удовольствия. Лучшей похвалы старая княгиня не могла мне сделать. Я ведь считала горцев чем-то особенным. Их храбрость, их выносливость и бесстрашие приводили меня в неописуемый восторг, я стремилась им подражать и втайне досадовала, когда мне это не удавалось.

Между мной и бабушкой-княгиней словно рухнула стена, возведенная ее не слишком любезным приветствием; за одно это сравнение я уже готова была полюбить ее. Не отдавая себе отчета в своем поступке, я испустила мой любимый клич «Айда!» и, прежде чем бабушка успела опомниться, повисла у нее на шее. Наверное, я совершила что-то не вполне благопристойное по отношению к матери моего отца, потому что вслед за моим криком раздался пронзительный голос бабушки:

– Вай-вай![16] Что это за ребенок! Да уйми же ты ее, Георгий!

Отец, немного смущенный, но едва сдерживающий улыбку, оторвал меня от старухи и стал выговаривать мне за мою необузданную радость.

Его глаза, однако, смеялись, и я видела, что мой милый красавец отец вместо выговора хочет крикнуть мне:

«Нина, джаным, ты молодчина! Горец, джигит!» Этим возгласом он всегда поощрял мои лихие выходки.

Между тем бабушка торопливо приводила в порядок свои седые букли и говорила сердитым голосом:

– Нет, нет, так нельзя, Георгий, ты растишь маленького бесенка… Что из нее выйдет, Бог ведает! Такое воспитание немыслимо. Она ведь княжна из старинного, знатного рода! Мы царской крови, Георгий, и ты не должен забывать об этом. Твой отец был обласкан государем, я имела честь представляться императрице, ты получил свое воспитание вместе с лучшими русскими и грузинскими юношами, и только в силу своего упрямства ты зарылся здесь, в глуши, и не едешь в северную столицу. Мария Джаваха скончалась, – помяни Господь ее душу, – ее простое происхождение могло повредить тебе и помешать быть на виду, но теперь, когда она мирно спит под крестом, странно не пользоваться дарами, посланными тебе небом. Я приехала, сын мой, напомнить тебе об этом.

Я взглянула на бабушку. У нее было важное и сердитое лицо. Потом я встретила взгляд отца. Он стал мрачным и суровым, каким я не раз видела его, когда отец сердился. Напоминание о моей покойной «деде» со стороны ее врага (бабушка не хотела видеть моей матери и никогда не бывала у нас при ее жизни) не растрогало, а, напротив, расстроило его.

– Матушка, – проговорил он, и глаза его загорелись гневом, – если вы приехали для того, чтобы плохо говорить о моей бедной Марии, то лучше нам было бы не встречаться!

И он начал нервно дергать концы своих черных усов, что он делал лишь в минуты большого волнения.

– Успокойся, Георгий, – ответила старуха, – я ничем не оскорблю память покойной Марии, но я не могу не сказать, что она не могла быть хорошей воспитательницей для твоей Нины… Дочь аула, дитя гор, разве она сумела бы сделать из Нины благовоспитанную барышню?

Отец молчал. Замолкла и бабушка, довольная впечатлением, произведенным ее последними словами.

В эту минуту мой взгляд нечаянно упал через раскрытую дверь в соседнюю комнату. Там на тахте лежал мальчик одних лет со мной, но ростом гораздо меньше меня и, кроме того, бледнее и тоньше.

Он протянул худенькие, немного кривые ноги, с которых старая грузинка, которую я видела во дворе, снимала изящные высокие сапожки. Его хрупкое, некрасивое личико утонуло в массе белокурых волос, падавших на белоснежный кружевной воротничок, надетый поверх коричневой бархатной курточки. Вместо снятых дорожных сапожек старая грузинка надевала на его слабые, в черных шелковых чулках, ноги лакированные туфли с пряжками, каких я еще не видывала у нас в Гори.

Он вошел в залу, где мы находились, и остановился у двери, точно маленький паж из средневековой легенды, сошедший со старинной картины, которые я любила рассматривать в большом альбоме отца.

Несмотря на пышные белокурые локоны, обрамляющие хрупкий продолговатый овал лица, у него были некрасивый, длинный, крючковатый нос и маленькие, узкие, как у полевого мышонка, черные глазки.

– Кто это? – бесцеремонно указывая пальцем на маленького незнакомца, спросила я.

– Это твой двоюродный брат, князь Юлико Джаваха-оглы-Джамата, последний отпрыск славного рода, – не без гордости ответила бабушка. – Познакомьтесь, дети, и будьте друзьями. Вы оба сироты, хотя ты, Нина, счастливее княжича: у него нет ни отца, ни матери, тогда как твой отец так добр к тебе и так тебя балует.

В последних словах бабушки звучало некоторое ехидство.

– Здравствуй! – просто подошла я приветствовать моего двоюродного брата.

Он смерил меня любопытно-величавым взглядом и нерешительно протянул мне свою бледную, сквозящую тонкими голубыми жилками, почти прозрачную руку, утопающую в кружеве его великолепных манжет. Я не знала, что мне с ней делать. Очевидно, мой рваный бешмет и запачканные лошадиным потом и пылью шальвары произвели на него неприятное впечатление.

Наконец я догадалась пожать его худенькие, сухие пальцы.

Тогда он спросил:

– Вы девочка? – и скользнул недоумевающим взглядом по моим шальварам и лихо сдвинутой на затылок папахе.

Я громко расхохоталась в ответ.

– Бабушка говорила мне, – невозмутимо продолжал маленький гость, – что я найду здесь кузину-княжну, но ничего не упоминала о маленьком брате.

Я захохотала еще громче: его наивность приводила меня в восторг, и к тому же я радовалась его бессознательной похвале – ведь он принял меня за мальчика!

Бабушка и отец тоже рассмеялись.

– Пойдемте в сад! – успокоившись, предложила я маленькому князю и, не дожидаясь согласия, взяла его за руку.

Он беспрекословно повиновался и, не вынимая своих аристократических пальчиков из моей черной от загара, не по годам сильной руки, последовал за мной.

Я долго водила его по тенистым аллеям, показывая выведенные мной розы, провела в оранжерею за домом и угостила персиками. Он рассматривал все равнодушно-спокойными глазами, но от фруктов отказался, сославшись на больной желудок.

Я, никогда ничем не болевшая и наедавшаяся персиками и дынями до отвала, с жалостным презрением посмотрела на него.

Мальчик с больным желудком! Что может быть печальнее?

Но мое презрение еще больше усилилось, когда Юлико задрожал всем телом при виде ковылявшего по аллее навстречу нам орленка.

– Господи! Откуда это страшилище? – почти со слезами вскрикнул он и спрятался за мою спину.

– Да он не кусается, – поторопилась я успокоить его, – это Казбек, ручной орленок, выпавший из гнезда и принесенный мне папиным денщиком. Ты не бойся. Можешь его погладить. Он не клюнет.

Но Юлико явно боялся и дрожал, как в лихорадке.

Тогда я подхватила Казбека на руки и прижала к своей щеке его маленькую головку, вооруженную огромным клювом.

– Ну, вот видишь, он не тронул меня, и ты можешь его приласкать, – урезонивала я моего двоюродного брата.

– Ах, оставьте вы эту скверную птицу! – вдруг пискливо крикнул он и сморщился, готовый расплакаться.

– Скверную? – вспыхнула я. – Скверную? Да как ты смеешь так оскорблять моего Казбека!.. Да сам ты… если хочешь знать… скверный цыпленок!..

Я раскраснелась от негодования и не находила слов, чем бы побольнее уколоть глупого трусишку.

Но он, казалось, не обратил внимания на нелестное прозвище, данное ему его дикой кузиной. Он только поежился немного и, нахохлившись, как настоящий цыпленок, выступал возле меня своими худыми, кривыми и длинными ножками.

Мы поднялись на гору, возвышающуюся за нашим садом, на которой живописно раскинулись полуразрушенные остатки древней горийской крепости.

С другой стороны, уступом ниже, лежало кладбище, на самом краю которого виднелся столетний кипарис, охраняющий развесистыми ветвями могилу мамы. Заросший розовым кустом могильный холмик виднелся издалека.

– Там лежит моя «деда», – тихо промолвила я и протянула руку в направлении кладбища.

– Ваша мама была простая горянка, ее взяли прямо из аула… – послышался надменный голосок моего кузена.

– Ну, так что ж из этого? – вызывающе воскликнула я.

– Ничего. А вот моя мама принадлежала к богатому графскому роду, который всегда был близок к престолу Белого царя, – с торжественной важностью пояснил Юлико.

– Ну, и что ж из этого? – еще более вызывающе повторила я.

– А то, что это большое счастье иметь такую маму, которая могла меня выучить хорошим манерам, – продолжал Юлико, – а то бегал бы я по горам таким же грязным маленьким горцем и имел бы такие же черные руки, как и у моей кузины.

Его крохотные глазки совсем сузились от насмешливой улыбки, а рука с тщательно отполированными розовыми ногтями небрежно указывала на мою запачканную одежду.

Это было уже слишком! Чаша переполнилась. Я вспыхнула и, подойдя в упор к Юлико, прокричала ему в ухо, дрожа от злости и негодования:

– Хотя твоя мать была графиня, а моя «деда» – простая джигитка из аула Бестуди, но ты не стал от этого умнее меня, дрянная, немощная кукла!..

И потом, едва владея собой, я схватила его за руку и, с силой тряся эту хрупкую, слабенькую руку, продолжала кричать так, что было слышно, я думаю, во всем Гори:

– И если ты еще раз осмелишься так говорить о моей «деде», я тебя сброшу в Куру с этого уступа… или… или дам заклевать моему Казбеку! Слышишь, ты?!

Вероятно, я была страшна в эту минуту, потому что Юлико заревел, как дикий тур в горах Дагестана.

В тот день, ознаменованный приездом ранее незнакомой мне бабушки, я, по ее настоянию, была в первый раз в жизни оставлена без сладкого. В тот же вечер ревела и я – не слабее моего двоюродного братца, нажаловавшегося на меня бабушке, – ревела не от горя, досады и обиды, а от тайного предчувствия лишения свободы, которой я так чудесно пользовалась до сих пор.

– Барбалэ, о Барбалэ, зачем они приехали? – рыдала я, зарывая голову в грязный передник всегда сочувствовавшей мне старой служанки.

– Успокойся, княжна-козочка, успокойся, джаным-светик, ни одна роза не расцветет без воли Господа, – успокаивала меня добрая грузинка, гладя мои черные косы и утирая мои слезы грубыми, заскорузлыми от работы руками.

– Лучше бы они не приезжали – ни бабушка, ни этот трусишка! – продолжала я жаловаться.

– Тише, тише, – пугливо озиралась она, – услышит батоно-князь, плохо будет: прогонят старую Барбалэ. Тише, ненаглядная джаным! Пойдем-ка лучше слушать соловьев!

Но соловьев я слушать не хотела, и вместо этого, не желая подводить своими слезами Барбалэ – мою утешительницу, я пошла в конюшню, где тихим, ласковым ржанием встретил меня мой верный Шалый.

– Милый Шалый… Светик мой… Звезда очей моих, – перешла я на мой родной язык, богатый причитаниями. – Зачем они приехали? Кончатся теперь наши красные дни… Не позволят нам с тобой скакать, Шалый, и пугать татарчат и армянок. Закатилось наше солнышко красное!..

И я припадала головой к шее моего вороного и, цепляясь за его гриву, целовала его и плакала навзрыд, как только умеет плакать полудикая одиннадцатилетняя девочка.

И Шалый, казалось, понимал горе своей госпожи. Он махал хвостом, тряс гривой и смотрел на меня своими добрыми, прекрасными глазами…

Глава III. Два героя. – Абрек. – Моя фантазия

Бабушка с Юлико приехали надолго, казалось, навсегда. Бабушка поселилась наверху, в комнатах мамы. Эти дорогие для меня комнаты, куда я входила со смерти «деды» не иначе как с чувством сладкой тоски, теперь вдруг стали мне ненавистны. Каждое утро я и Юлико отправлялись туда, чтобы приветствовать бабушку пожеланием доброго утра. Она целовала нас в лоб – своего любимчика-внука, однако, гораздо нежнее и продолжительнее, нежели меня, – и потом отпускала играть.

Из Гори приходила русская учительница, дававшая нам уроки – мне и Юлико. Мой кузен оказался куда умнее меня. Но я ему не завидовала: теперь мне это было безразлично. Моя свобода, мои чудесные дни миновали, а ко всему остальному я относилась без интереса.

С бабушкой приехало пять человек прислуги. Седой горец, как я узнала, был нукер[17] покойного деда и провел вместе с ним не один поход. Этот нукер, родом из Кабарды[18], бывший чем-то средним между дворецким и конторщиком в доме бабушки, сразу завоевал мое расположение. Между ним и папиным Михако установился род постоянных междоусобиц по поводу вероисповедания, храбрости и выносливости грузин и горцев, – словом, они спорили обо всем, о чем только можно было спорить, благо предметов для спора находилось немало.

Михако знал, что старый нукер был родом из мюридов[19] – воинов грозного Шамиля, но, увлеченный львиной храбростью моего деда и образцовыми правилами русских солдат, покинул Шамиля и перешел к русским.

Правда, он не дрался со своими, но сопровождал деда во всех его походах и был не раз отмечен самим главнокомандующим, князем Барятинским.

Я любила до безумия рассказы старого Брагима и с этой целью не раз подговаривала Михако подзадорить нукера. Тот не заставлял себя долго просить для потехи «княжны-джаным», своей любимицы.

– А что, батоно, – начинал Михако, лукаво подмигивая мне, – ведь, слышно, ваш Шамиль большой хвастун был?

– Нет, ага[20], – они даже во время самых горячих споров иначе не величали друг друга, – не говори так! Шамиль был великий вождь, и не было другого такого вождя у мюридов.

– Да что же он, сам-то науськивал, науськивал свой народ, травил его исламом, а как попался, так сам же с повинной пришел к нашему вождю. Ведь, небось, не бросился в пропасть, как в плен его взяли? Нет, привел-таки своих жен, и сыновей, и внуков и сдал их на милость русским.

– Не говори, ага, того, чего не знаешь, – сурово останавливал собеседника Брагим. – Наши долго бились… Долго осаждали. Неприступное то было гнездо… На самой вершине гор засел вождь мюридов. В этой битве убили моего князя-орла… А мы все шли, все поднимались. В то время два ангела бились в небесах у Аллаха, белый и черный. Белый победил и сбросил черного в бездну. Задрожали горы, а с ними и гнездо великого Шамиля. И понял гордый старец волю Аллаха, и открыл ворота крепости, и вывел жен и детей своих… Я был рядом, за камнем белого вождя. Я видел, как белый вождь принял из рук Шамиля его саблю. Кривую, длинную, изрубившую на своем веку немало урусов…

– Вот то-то и скверно, батоно, что он отдал саблю, лучше бы он себя самого этой саблей… – и Михако хладнокровно показывал рукой воображаемое движение сабли вокруг своей шеи.

Брагим недовольно крутил бритой головой. Он втайне не одобрял поступка Шамиля, но не хотел предавать своего бывшего вождя на суд уруса-грузина.

– Скажи, батоно, – снова начинал Михако, дав старому нукеру немного остыть от его воинского задора, – кто, по-твоему, скорее в рай попадет, наши или ваши?

– Аллах не делит людей на племена… У него только светлые и темные души.

– А воины – мюридские или урусы – наследуют землю Магомета?

– Все храбрые, без различия племен и сословий, и вожди, и простые джигиты, все они одинаково дороги Магомету, – невозмутимо отвечал старик, сверкая из-под седых бровей своими по-юношески быстрыми глазами.

Я с восторгом слушала такие разговоры, особенно когда Брагим воодушевлялся и раскрывал передо мной дивные и страшные картины боя там, в далеких горных теснинах, среди стремнин и обрывов, под дикий шум горных потоков, смешанный с оглушительной пушечной пальбой и стонами раненых.

Я видела точно в тумане страшные кручи, усыпанные, как мухами, нашими солдатами, идущими на приступ… Их встречают градом пуль, лезвиями шашек, криками «Алла!», «Алла!». И вот гнездо разрушено. Грозный вождь делается смиренным пленником и молит о свободе. И белый и темный вожди долго смотрят друг другу в очи… Страшен и непроницаем этот взгляд… Тысячи русских и столько же горцев ждут решения. И что-то дрогнуло в сердце русского героя при виде плененного кавказского орла. Ему обещана милость устами князя, – обещано милосердие Белого царя.

Как это хорошо! Дивно хорошо! И раз видевший никогда не забудет этой картины. А он ее видел – счастливец Брагим! О, как я ему завидовала!..

Кроме Брагима при бабушке состояла старая горничная, приветствовавшая меня в саду в день их приезда. Ее звали Анной. С ней был ее внук Андро – маленький слабоумный камердинер княжича Юлико, а также девушка Родам, взятая в помощь Анне, и еще молодой кучер и наездник, быстроглазый горец Абрек.

Отца я за это время видела мало. У него в полку начинались учения, и он целые дни проводил там.

Прежде, бывало, я поджидала его за садом у спуска к берегу Куры, но бабушка нашла неприличными для сиятельной княжны мои одинокие прогулки, и они постепенно прекратились. С Шалым, к моей великой радости, я могла не расставаться. Правда, за мной теперь постоянно ездил Абрек или вечно задумчивый блаженный Андро, но они мне не мешали. Ведь и раньше на продолжительные прогулки меня не отпускали без Михако. Но Михако терпеть не мог подобных поездок, потому что достаточно уставал в домашних работах и не видел никакой радости от тряски в седле.

Зато Абрек умел и любил ездить. Он показал мне такие места в окрестностях Гори, о существовании которых я не имела ни малейшего понятия.

– Откуда ты все это знаешь, Абрек? – удивлялась я. – Разве ты бывал в наших краях?

– Йок[21], – смеялся он в ответ, блестя своими белыми, как сахар, крепкими зубами, – йок! Не был.

– Откуда же ты знаешь? – приставала я.

– Абрек все знает. От моря до моря все знает, – и он прищелкивал языком и улыбался еще шире, отчего лицо его приобретало хищное и лукавое выражение.

В нем было что-то неприятное, лживое. Но я любила его за отчаянную храбрость, за то, что он всюду поспевал, как птица, на своем быстроногом коне, забивавшем порой своей ловкостью и скоростью моего Шалого.

Бесстрашный и на диво смелый был этот Абрек.

Он шутя выучил меня джигитовке – потихоньку от бабушки, и, когда я на всем скаку поднимала воткнутый в землю дагестанский кинжальчик, он одобрительно кивал головой и, прищелкивая языком, кричал мне:

– Хорошо! Молодец! Джигит будешь!

Я дорожила этими похвалами и гордилась ими.

Абрек был в моем представлении настоящим молодцем-джигитом.

С ним я выучилась всем тайнам искусства верховой езды и джигитовки и вскоре ничуть не уступала в ловкости своему учителю.

– Абрек! – кричала я в восторге от какой-нибудь его новой ловкой проделки, – где ты выучился всему этому?

Он только смеялся в ответ:

– Горец должен быть ловким и смелым, а не то это будет баба… Либо… – и тут он значительно подмигивал в сторону нашего дома, – либо княжич Юлико!..

Если бы бабушка услышала его слова, то, наверное, и дня не продержала под своей кровлей.

С Юлико у меня установились самые неприязненные отношения. Я не могла выносить его надменного вида, его женственно-нарядных костюмов, его «девчоночьей» прически.

«О, уж этот никогда не будет джигитом!» – тайно злорадствовала я, встречая его на прогулке в саду, где он чинно выступал по утоптанным дорожкам, боясь запачкать свои щегольские ботинки, и прибавляла вслух, смеясь ему прямо в лицо:

– Княжич Юлико! А где же твои няньки?

Он злился и бежал жаловаться бабушке. Меня в наказание оставляли без пирожного, но это нимало не огорчало меня, и на следующий день я выдумывала новые способы подразнить своего двоюродного брата.

– Что с тобой, Нина? – как-то раз серьезно и строго спросил меня отец, застав меня и Юлико в самом разгаре горячего спора. – Что с тобой, я не узнаю тебя! Ты забываешь обычаи своей родины и оскорбляешь гостя в своем доме! Нехорошо, Нина! Что бы сказала твоя мама, если бы видела тебя такой…

– О, папа! – только и смогла выговорить я, задыхаясь от сухих рыданий, рвавших мою грудь, и бросилась бежать со всех ног, чтобы не видеть торжества Юлико.

О, как я его ненавидела! Моя детская душа собрала, казалось, изо всех ее тайников самые злобные чувства – гнева, обиды и презрения, – чтобы вылить их на голову злополучного княжича.

– Барбалэ, я не могу, не могу! – задыхаясь, говорила я моей поверенной. – Я убегу отсюда, Барбалэ!

– Что ты? Христос и святая Нина, твоя покровительница, да будут с тобой! – шептала старуха и крестила меня своей заскорузлой рукой.

– Да разве ты не понимаешь, что они принесли сюда горе, раздор и злобу! Ведь это они сделали меня такой! Разве я похожа на прежнюю княжну Нину?

– Эх, княжна-джаным, у всякого свое горе!.. – тяжело вздыхала Барбалэ.

Я понимала ее молчаливую тоску.

Дело в том, что с тех пор, как приехала бабушка со своей свитой, все заботы по дому и хозяйству, лежавшие на ней, перешли к Анне, горничной княгини. Теперь не Барбалэ, а Анна или хорошенькая Родам бегали по комнатам, звеня ключами, накрывая стол для обедов и завтраков или разливая по кувшинам сладкое и легкое грузинское вино. Я видела, что Барбалэ даже осунулась и уже не отходила от плиты, точно боясь потерять свои последние хозяйственные обязанности.

– Бедная Барбалэ! Бедная старушка! – растроганно говорила я, гладя с любовью ее загорелые щеки.

– Бедная княжна, бедная джаным! Бедная сиротка! – вторила она мне, и мы обнимались крепко и горячо, как родные.

Как-то раз бабушка, всевидящая и вездесущая, услышала наши жалобы и прислала за мной Родам.

– Пожалуйте, княжна, княгиня просит, – лукаво улыбаясь, объявила мне девушка.

Я не любила Родам за ее чрезмерную привязанность к моему врагу Юлико, с которым она, наперебой с Андро, нянчилась, как с коронованным принцем. Я пожала плечами (эту привычку я переняла от отца) и стала медленно подниматься в комнаты бабушки.

Она встретила меня красная, как пион, забыв в своем волнении все свое величие княгини царского рода, и, смерив меня с головы до ног враждебным взглядом, визгливо закричала:

– Так вот оно что, внучка! Вы бегаете жаловаться на меня судомойкам и кухаркам… На меня – на вашу бабушку, желающую вам только добра и пользы! Чем я вам не угодила, позвольте спросить, чем? Тем ли, что я прилагаю все усилия, чтобы из скверного, необузданного мальчишки сделать хоть сколь-нибудь приличную барышню?.. Юлико сказал мне, что ты продолжаешь дразнить его, гадкая девчонка! Предупреждаю, если это будет продолжаться, я отниму у тебя лошадь и велю запрягать ее в фаэтон для Юлико, а ты будешь сидеть дома до тех пор, пока осенью я не отвезу тебя в институт!

Слова бабушки как громом поразили меня… Мне казалось, что земля уходит из-под моих ног!

Институт… Потеря Шалого… И наконец жалобы, вечные жалобы этого противного мальчишки…

«Нет… Нет! Ни за что не расстанусь с Шалым и не поеду в этот ее институт… Ведь не повезут же меня туда связанную, в самом деле! А Юлико я ненавижу и никогда не перестану изводить его…» – так рассуждала я, и в моей голове зрели планы, один другого коварнее, – как бы досадить ненавистному «братцу».

Пошатываясь, я вышла из комнаты.

Моя ненависть к Юлико разгоралась все сильнее и сильнее…

Мне стали живо представляться картины, одна другой несообразнее, но полные огня и красок, на которые способно только пылкое воображение молоденькой южанки. Мне казалось, что я – могущественнейшая из королев, веду непримиримую войну с моим родственником, тоже королем, Юлико. Мы бьемся долго, бьемся насмерть… Мои воины показывают чудеса храбрости… Враг побежден… Король – мой пленник… Он стоит передо мной, весь в крови, со связанными за спиной руками, насмерть испуганный тем, что его ожидает. А его ожидает смерть. Этого требуют мои воины…

«Князь Юлико… То есть король, – поправляю я себя мысленно, – знаете ли вы, что будет с вами?»

Он бледнеет, ноги его дрожат и подкашиваются… Он на коленях предо мной, он униженно молит о пощаде.