Моторы гинеколога Суна

Ткаченко. Это сплав железа и меди. Слово из слов металлурга Дикарева. Мы друг о друге узнали там, где продают разливное пиво. Выпили за одним по кружке и пошли проверять, кто из нас лучше в дартсе.

Зозулин. У нас в Кинешме доски для дартса в кабаках не висят.

Ткаченко. В наших и не то на стенах увидишь… женская ладонь с загнутыми пальчиками! Ты руки женщинам целуешь?

Зозулин. Я не настолько галантен.

Ткаченко. А прибитую к стенке ладошку поцеловал бы? Она женская, не мужская – у нее ноготки накрашены.

Зозулин. А для какой нужды ее повесили?

Ткаченко. Чтобы через нее учились и приучались целовать руку женщине. И если кто с пьяных мозгов целовал, ему все кричали приступать к обсасыванию пальцев. Пальчик за пальчиком! Когда ты чмокнул девушку в ручку, чего бы ей и пальчики не обсосать? Чем это не эротично?

Зозулин. К девушке из плоти и крови я бы это, возможно, применил, но к той ладони, что на стене… она из пластика?

Ткаченко. Я ее губами не щупал.

Зозулин. Но в заведение, предлагающее такие развлечения, вы наведываетесь. Ладонь на стене по размеру, как реальная? Ткаченко. Как пять реальных.

Зозулин. Не меньше, чем доска для дартса. Металлурга Дикарева вы в него перебросали?

Ткаченко. Он даос. Не знаешь, кто они есть, даосы? А то о купферштейне он мне сказал, а о даосах не растолковал.

Зозулин. Даосы, они какие-то, кажется, умные, сдержанные, контроль над собой не теряющие. Для дартса свойства самые нужные. Значит, это он вас порвал?

Ткаченко. Я. Металлург стабильно промахивался и приговаривал, что для настоящего даоса не важно, куда летят его дротики.

Зозулин. Гениально. Приехав к себе в Кинешму, я уделю изучению даосизма максимум внимания. Вы отсюда думаете на чем выбираться?

Ткаченко. Сюда на поезде и обратно на нем. Или ты самолет для всех нас зафрахтуешь?

Зозулин. С тем призовым фондом, что нас ждет, скинуться на чартер мы бы потянули.

Ткаченко. Без особой цели выкинуть столько денег? Влезть в раздолбанный «Як» и трястись, что мы и оставшееся не довезем? Я даю себе торжественное обещание на это не идти.

Зозулин. Металлург Дикарев мою затею с чартером бы не отверг.

Ткаченко. Деньги для него ничто, сдохнуть он не страшится… сравнения с даосом мне не выдержать.

Зозулин. Подробности его частной жизни вам известны?

Ткаченко. Работает он металлургом.

Зозулин. А семья, дети?

Ткаченко. О детях он говорил, что кто-то вроде бегает. Про жену сказал, что она прямая, ненасытная женщина.

Зозулин. Не в те руки он попал. Даосу бы кого-нибудь поглубже.

Ткаченко. А даосом он стал не до того, как женился. До женитьбы и всего с ней связанного он, как мне говорил, был веселым, дурашливым, ну а когда его охомутали, тогда он в даоса и перевоплотился.

Зозулин. Пассивно, но он сопротивляется.

Ткаченко. С замкнутой траектории ему не сойти. К жене и детям можно быть невнимательным, но жена же ему этого не спустит. Она блюдцем рассекла ему бровь!

Зозулин. Кинула в него блюдце?

Ткаченко. Швырнула и чашку, но не попала. Играя в дартс, он мне сказал, что у него ужасное настроение. Абсолютно спокойно сказал.

Зозулин. Даосы, они люди без нервов. Такие они не одни… об отношении к даосом я хочу порасспрашивать ваших парней. Я останавливаюсь.

Ткаченко. Если ты встал, и я встану, но твое решение…

Зозулин. Оно дискуссионное.

Ткаченко. Да бредовое оно! Наш отрыв от них будет сведен на нет!

Зозулин. Поговорить с ними о даосах для меня сейчас насущнее победы.

Ткаченко. А что с ними насчет даосов обсуждать? Что они они о даосах слышали?

Зозулин. От вас-то о металлурге Дикареве им что-то перетекло.

Ткаченко. Им я о нем не распространялся.

Зозулин. Почему?

Ткаченко. Почему… почему я на лошади, а он меня догоняет?

Зозулин. Кто?

Ткаченко. Скороход! С его ноги сняли гирю, и он почесал! И не сообщение передать, а того, за кем его послали, палашом изрубить. Как тебе его поведение?

Зозулин. Один персидский суфий заявил, что «за пределами представления о дурном и праведном поведении расстилаются бескрайние просторы. Встретимся там». Суфий говорил, что встретимся. Не я вам говорю. Взгляните на ту ель! Я видел на ней белку.

Ткаченко. Она уже соскочила?

Зозулин. Угу… или это был дятел.

Ткаченко. Непонятная добавочка… мама дорогая! С кем я здесь нахожусь!

Зозулин. А вы не согласны, что нас не должно заботить, кто это был?

Ткаченко. Тысячу раз не согласен.

Зозулин. Но металлург Дикарев бы…

Ткаченко. Даосу даосово, а нам действительное и объективное! Если увидел белку, то белку, а если дятла, то, извини меня, дятла.

Зозулин. А разница между ними для вас в чем?

Ткаченко. Ни в чем, но кого мы видим, осознавать нам следует. Чтобы доказать не кому-то, а себе, что мы не ополоумели.

Зозулин. Осознавать, да. Но вместе с осознанием нужно уметь равнодушно относиться к тому, что мы осознаем. И к типу бывшего на ветке животного, и к самому осознанию. Как по-вашему, успехи в даосизме я делаю?

Ткаченко. Меня вам в свою веру не обратить. Мало мне металлурга Дикарева, так еще и ты… даже на душе стало нехорошо.

Зозулин. Молодняк вас развеселит.

Ткаченко. Парни наконец подкатили…

К Зозулину и Ткаченко подъезжают Блошигин и Луфанов.

Луфанов. Вы чего не на скорости?

Зозулин. Это входило в наши планы.

Луфанов. А что же у вас за планы-то… план перехват?

Блошигин. Они нас, похоже, думают приостановить. У них согласованное намерение не пропустить нас дальше.

Луфанов. А кто из них верховодит? Если Виктор Петрович, мы с ним можем попытаться пойти на мировую.

Блошигин. Ну а если он прогнулся под Кинешму? Вы, Виктор Петрович, среди вас двоих не на побегушках?

Ткаченко. Дубина…

Зозулин. На побегушках у нас я. Виктор Петрович забросил в лес его электронные часы, и я сейчас за ними сгоняю.

Зозулин сходит с лыжни и пропадает за деревьями; звуки от продавливаемого лыжами снега постепенно смолкают.

Блошигин. Порядочно вы их зашвырнули.

Ткаченко. Мои часы у меня на запястье.

Блошигин. А с чего он по снегу ушлепал? В чем ваша комбинация?

Ткаченко. Она его единоличная… сказанное им о часах и его за ними отъезд меня, как никого, обескураживает.

Луфанов. А это у него не отступление?

Ткаченко. От здравомыслия?

Луфанов. Он сообразил, что мы ему… или ему и вам не по зубам и решил отступать. Вы его отступление прикрывать не обязаны?

Ткаченко. Кинешься за ним – я на тебе не повисну. Давайте вы оба за ним: нагоните его, настучите, я не вмешаюсь.

Блошигин. Мы за ним, а Виктор Петрович по лыжне на финиш.

Луфанов. Чтобы с самим собой первый приз рызыграть! Пока мы за его подельником вдали от трассы гоняемся, он от нас уезжает и выигрывает! А затем они осуществляют дележку!

Блошигин. Первый и четвертый приз на двоих принесут им больше, чем четвертый и третий. Лыжник из Кинешмы и так четвертым бы был, но без этой уловки вы, Виктор Петрович, первым бы не стали.

Луфанов. Третьим бы он пришел! Ехали вы, Виктор Петрович, конечно, довольно впереди, но отрыва бы вам не хватило. Вы же понимаете, что мы бы вас съели!

Ткаченко. Возможно…

Луфанов. Страшно возможно!

Ткаченко. Как бы я свои возможности не расценивал, с ним я ни о чем не уславливался.

Блошигин. Ну и чего он это устроил?

Ткаченко. Мысли у меня роятся какие только могут… без его собственных пояснений мне от психологического груза не избавиться.

Блошигин. Вы узнали его лучше нас. Он человек контролируемый?

Ткаченко. Ни на что параноидальное он не срывался. Катясь со мной рядышком, слова говорил не бешеные… и делом подкреплял. Таким, что катил и не возникал. Не сталкивал меня никуда и вообще – появись слухи об его умалишенности, я бы их опровергнул. Ну а что до белки и дятла… тут и вправду, пожалуй, даосизм.

Блошигин. Какой даосизм?

Ткаченко. Он остановился, чтобы побеседовать с вами о нем. Не делая особого различия между вами и теми, кто в нем смыслит.

Луфанов. Мне даосизм… я в даосизме…

Ткаченко. Угу. Не по сеньке шапка.

Блошигин. Бухтеть, тренер, вам позволено, но вы-то для развития в нас интеллекта что-нибудь приложили? Какие вы нам наставления, помимо исключительно лыжных, давали?

Ткаченко. Летом под моим руководством вы тренировались без лыж.

Луфанов. Кроссами вы нас душили… а литературу для чтения порекомендовать, на нечто художественное затащить, вам этого для нас не хотелось? Возрастания в нас личностей. Или вы рассудили, что личностями командовать сложнее?

Ткаченко. Ваш тип сознания меня удовлетворяет.

Блошигин. Отстало-обыкновенный?

Ткаченко. Головы у вас трудятся в щадячем режиме и ладно – перегружать их ни к чему.

Блошигин. Да, тренер…

Луфанов. А чего он не то?

Блошигин. Он говорит, что умнеть нам не надо.

Луфанов. А мы назло ему вздумаем и начнем! Точка невозврата ведь не пройдена?

Блошигин. Возвратиться нам… к чему нам возвращаться?

Луфанов. В школе мы учились.

Блошигин. Когда меня в ней поднимали из-за парты и спрашивали по геометрии или биологии, я ощущал, что меня будто бы ракетами обстреливают.

Луфанов. Учительские вопросы и меня сшибали…

Зозулин. (кричит из леса). Ох ты! Ну я и высмотрел! По моим следам чешите сейчас же ко мне!

Луфанов. Кто этому из Кинешмы там попался?

Блошигин. Кричал он воодушевленно.

Ткаченко. Как и двухлеток моей племянницы. Я кормил его с ложки яблочным пюре, а он его выплевывал. И все лицо вашего тренера было в нем, в пюре.

Блошигин. Уроки жизни. На качельках вы с ним не качались? Ткаченко. «Качаться на больших качелях». В США так окрестили повешенье. Мне Петр Палыч рассказал. А ему американский лыжник Бобби Тингл.

Блошигин. На «Усть-Куйгинскую лыжню» американец не ездок. На ней только мы с вами.

Луфанов. И мутная фигура из Кинешмы. Мы к нему в лес поедем?

Ткаченко. Бобби Тингл бы даже не задумался. Но он умер от зноя где-то в Техасе.

Блошигин. Машина в пустыне сломалась?

Ткаченко. Американская федерация прислала извещение, что Тингл готовился к Кубку Мира на лыжероллерах и, проезжая по владениям неуравновешенного фермера, был им за нарушение частных границ отхерачен и брошен подыхать на солнцепеке. В тенек он бы отполз, но до какой-нибудь растительности ползти километра четыре, а у него сломаны ребра и раскурочен голеностоп, на который ему фермер джипом наехал. Осознанно не убивая, а ногу увеча. На сорокапятиградусной жаре тренированное сердце Бобби Тингла встало на третьи сутки. Петр Палыч мне говорил, что «сам он, как и Бобби спортсмен международного уровня, но его сердце столько бы не продержалось». А у меня бы пена выступила еще в забеге… на лыжероллерах по пустыне. Вас бы в нее на лыжероллерах! Я бы с секундомером и кондиционером ехал бы рядом и из тачки покрикивал, что график вами не выдерживается и пока вы не выйдете на необходимую скорость и не пройдете на ней восемнадцать отрезков по девятьсот метров, в прохладный салон я вас не впущу! По песочку вы, разумеется, возьметесь шаркать побыстрее, но предел подступается, сердечные сосуды лопаются, приятно на здешнем морозце такое представить?

Луфанов. Я продрог.

Блошигин. Вы и меня вашей страшилкой не согрели.

Ткаченко. У вас трудности?

Блошигин. Преодолимые. Чтобы отогреться, нам нужно подвигаться – и не бестолково, а к финишу. Не думаю, что я высказался неуместно.

Луфанов. Ты сказал, о чем следует! Продолжать тут стоять – над собой издеваться! У нас к этому единый подход!

Зозулин. (из леса). Ну я и вижу! Словно бы пелена с глаз упала! Чего вы еще там, почему не со мной? Мчитесь ко мне! Обещаю, кровь у вас забурлит!

Блошигин. Он знает, что мы не уехали. По идее, мы должны быть отсюда уже далеко, но он в уверенности, что мы здесь.

Луфанов. Мы здесь и есть. И кто нас на что надоумит? Вы, тренер? Остаться ли нам здесь, поехать ли к финишу, к нему ли в лес пойти, за что вы подадите ваш голос?

Ткаченко. Вы поступайте, как вам хочется, а я к нему. Мне не кажется, что он кричит без причины – наверняка ему выпало увидеть что-нибудь нерядовое. Я тоже желаю этим обогатиться.

Луфанов. Ну и я могу посмотреть. Ты здесь постоишь?

Блошигин. В великом изумлении от того, что я скажу, я скажу, что я с вами.

Ткаченко, Луфанов и Блошигин углубляются по одному к ждущему их чему-то одному…

К стоящему в поле у воткнутого в снег красного флажка Петру Павловичу Калянину подкатывается Зозулин.

Зозулин. Встречайте, Петр Палыч, победителя.

Калянин. Я тебя поздравляю, но как же ты всех-то обошел… ни по каким раскладам так не выходило.

Зозулин. Прогнозы дело неблагодарное.

Калянин. Бывают поражения и тяжелые поражения. Виктор Петрович и его парни потерпели тяжелое… когда ты исхитрился от них оторваться? За сколько километров до финиша?

Зозулин. Километров за шесть до него мы еще были вместе. А затем я уже покатил без них.

Калянин. А они куда подевались? Не могли же они втроем едино обессилеть. Ты их победил, гроссмейстерский рубеж тебе покорился, но почему же такое произошло? Как они это допустили?

Зозулин. Я буду говорить вам правду.

Калянин. Ее я и требую. Твои глаза мне внушают, что нечаянной радости правда мне не подарит.

Зозулин. Попытка ее кому-нибудь пересказать в лучшем случае обернется для вас ничем. Над вами посмеются и оставят в покое. Но если вы вашей настойчивостью добьетесь того, что к вам отнесутся всерьез, вы окажетесь среди сумасшедших. В доме, где содержатся люди с неотступными маниями. Заботясь о вашем благе, я советую вам услышанное от меня огласке не предавать.

Калянин. А что я от тебя услышу?

Зозулин. То, что Виктор Петрович и его ученики убиты. И съедены.

Калянин. Тобою? Но ты же обыкновенный чувак из Кинешмы…

Зозулин. Я из Тобольска.

Калянин. А лыжным спортом… ты им…

Зозулин. Занимался. Из-за моей пригодности к прохождению «Усть-Куйгинской лыжни» мне эту деликатную миссию и поручили. Не будь она привязана к лыжам, желающих бы хватало, а в данных условиях меня выбрали безальтернативно. «Доживши кой-как до тридцатой весны, не скопил я себе богатой казны». Некрасов будто бы обо мне написал… у меня нет состояния, но у меня есть мой бог. Колдун Барлавур. Шестьсот тридцать лет назад он был схвачен крестьянами-христианами и увезен в лес на расправу. Жизнь они у Барлавура забрали, но лишь телесную – в виде духа он по-прежнему пребывает с нами… с его слугами, его рабами, его верными псами! Раз в семьдесят лет он оживает и телом. И очень хочет кушать.

Калянин. Бродит по лесу и жрет ему подвернувшееся?

Зозулин. От места, где его рвали и пыряли, ему не отойти. Его владение черной магией, но к тому месту он прикован, как на цепи. В живом состоянии он находится два дня, а после снова семьдесят лет небытия и переживаний об упущенном случае азартно подкрепиться не мертвечиной, а кем-то полнокровным, доставшимся ему с боем, но в глухом лесу кого ему хватать? Кем ему в нем без нашего содействия насытиться? И мы поэтому подключаемся. Его слуги ему и в прошлом помогали, и в будущем станут, а в нынешнее его возвращение поставка возложилась на нас. Мы думали, соображали: кого-то надо найти, как-то ему привезти – и однажды кто-то из нас где-то вычитал об «Усть-Куйгинской лыжне».

Калянин. Вы изучили ее маршрут и выяснили, что ее трасса проходит мимо места появления вашего колдуна?

Зозулин. Точно так.

Ткаченко. И ты на нее заявился и повел моих товарищей ему на съедение?

Зозулин. Они ехали в настроении не обреченном. Вы же обнадежили их призовым фондом. И как с ним у вас обстоит? Женатый на миллионерше прыгун с трамплина вам его сколотил?

Калянин. Да для кого это теперь существенно…

Зозулин. Для меня. Короче, призовой фонд у нас есть?

Калянин. Ну, есть.

Зозулин. Прекрасно, Петр Палыч. Добывая финансы, вы проявили себя во всем своем великолепии. Когда я смогу получить мне причитающееся?

Калянин. Тебе еще и деньги давай?!

Зозулин. А чему вы возмущаетесь? На «Усть-Куйгинской лыжне» кто победил? Не я что ли?

Калянин. Ты, но ты же… неслыханная дерзость! На тебе трое убитых, а ты говоришь о деньгах за какую-то победу?!

Зозулин. Не за какую-то, а за победу на вашей, столь боготворимой вами гонке, которую, что бы вы мне ни вменяли, я закончил первым. Первый приз у нас там на сколько тысяч евро потянет?

Калянин. Я запланировал, что на семнадцать.

Зозулин. Номер моего счета я вам скажу. Если деньги на него не придут, наезжать на вас я не приеду, но мне кажется, что, выплатив мне мои призовые, вы поступите по совести. Потому что это «Усть-Куйгинская лыжня»! Ее победитель заслуживает быть вознагражденным!

Калянин. На моей лыжне победить, конечно, не в лужу плюнуть…

Зозулин. А я на ней победил.

Калянин. За твою победу тебе от меня почет… деньги я тебе переведу.

Зозулин. Никто и не сомневался, что вы, Петр Палыч, справедливый. В следующем-то году вы как, меня здесь ждете? Новая «Усть-Куйгинская лыжня» состоится?

Калянин. Провести ее я попытаюсь… будет желание, тоже приезжай.

Зозулин. На меня, Петр Палыч, рассчитывайте железно. У меня и воспоминания о гонке хорошие, и вы мне страшно понравились, в эту минуту вам, Петр Палыч, взгрустнулось, но грусть, она пройдет, душа опять распоется, все отлично, Петр Палыч! Все просто божественно превосходно!

Зозулин, приобняв Калянина, похлопывает его по плечу. Петр Палыч машинально кивает.

Конец.«Мартенсит»Первое действие.

Усеянное неровностями предгорье преодолевается неуступчивым Геннадием Жуковым и отстающими от него лаосцами Тхакхоком и Паксалом.

Все трое в камуфляже и с вещмешками.

Жуков. Вы чего, умаялись?

Тхакхок. График движения, он изматывающий. Местность больно пересеченная.

Жуков. Дорогу по карте вы прокладывали сами.

Паксал. От черчения линии рука не устанет, какая бы она не изломанная. Проведена она правильно, а темп можно бы и снизить.

Жуков. По первому требованию я планы не меняю. Там, куда мы идем, мы должны быть в восемь ноль-ноль, и какие бы смертные муки на ваших лицах не проявлялись, я в авральном порядке что-то переигрывать и переносить время прибытия не буду – не успеем, значит, не успеем, но мы поторопимся! На зубах, без помпы, уперто! Вас что, в лагерях подготовки мало гоняли?

Паксал. Не как вас.

Тхакхок. У нас в Лаосе вашей русской закалки не дают – не вообще, а той, что у тебя. Ты-то наверняка учился в высшей школе госбезопасности или в чем-то подобном, ну а мы у вас в Москве проходили обучение в обыкновенном институте, где русский язык мы отшлифовали, но регулярно заниматься физическими упражнениями у нас не складывалось.

Паксал. Для улучшения языка мы вростали в вашу среду и вдыхали дым. Втягивали его.

Жуков. Что курили?

Тхакхок. И курили, и пили… настолько здоровье подпортили, что никакие препараты и тренировки к восстановлению не приведут. У художника Пиросмани есть картина «Кутеж трех князей». В годовщину смерти Хумная Бломанга мы о ней вспоминаем… мы же жили у вас так. Кутили… у нас с Паксалом корни, по вашему русскому изречению, от сохи, а у Бломанга происхождение не простонародное, вот он и надорвался.

Жуков. Допился?

Паксал. Печень. Правительство отправило в Москву троих и одного не досчиталось… дома Бломангом гордились. Хвалились перед соседями, что он получает образование за границей.

Тхакхок. Отец у него денежный. Его бы не обременило послать Бломанга на учебу в Америку или в Англию, но приехавший эмиссар тайного министерства сказал отцу, что Бломанга они решили задействовать в русской программе.

Паксал. Господа оттуда говорят веско. Умеют подобрать ключик.

Тхакхок. Они кладут пять из пяти. Не из пистолета в «десятку», а из автомата – тех, кто с ними не согласен. Пять несогласных – положим пять, двадцать – и двадцать расстреляем.

Жуков. Вы говорите о них, словно бы вы не из их рядов. В глубине души вы оппозиционеры?

Тхакхок. Задание мы тебе не сорвем. Ты же из Москвы! В ней нам бывало здорово…

Паксал. С девушками.

Тхакхок. С цыпочками…

Жуков. Разговоры о ваших похождениях с нашими девушками меня разозлят.

Тхакхок. Тогда, чтобы тебя не раздражать, я поведаю тебе о моей незадачливости. В Москве холодно, и я часто простужался, и случилось, что я чихнул. На девушку с длинными ногами. Чихнул я с влагой, со слюной, я всю ее забрызгал, но она не вспылила. Сказала, будьте здоровы. Ну вы и славная! – воскликнул я. – Познакомимся? С идиотами не знакомлюсь, сказала она. И я застыл…

Жуков. В экстремальной ситуации ты себя не проявил.

Тхакхок. Напади на нас сейчас вооруженные мужчины, я покажу, кто я есть. Очередь из автомата, а выжившему бросок через спину. Если автомат вытащить из мешка не успею, обойдемся борьбой. Мы – лаосцы, и нам по духу роднее тайских бокс, но я предпочитаю борьбу самбо. Я говорю это не потому, что ты русский.

Жуков. Самбо тебя обучили у нас?

Тхакхок. Мне преподавал его вьетнамец Бо Ши Сук. Сам облезлый, в мышлении хаос… сведений о Бо Ши Суке не обнаружишь даже в ханойском спецархиве.

Паксал. Бо Ши Сук растворился в природе. Не невидимым и не бестелесным – ему был зов. Уходи, сказали ему, подрывной работы с тебя довольно, я предлагаю тебе простор… зайди в джунгли и расслабься…

Жуков. Такими предложениями не разбрасываются. В наш век они являются чем-то незаурядным – чем-то с чем… чем-то с чем один врач не справится – нужно созывать консилиум. В разговорах с вами данный Бо Ши Сук напирал на аллегории?

Паксал. Применяемые для пыток мази он называл косметологическими кремами.

Жуков. Показательно. А что за мази?

Паксал. На основе страшно жгучих выжимок из скорпиона.

Жуков. Хмм… мы до этого не додумались.

Тхакхок. При допросе необходимо продвижение вперед, и пока оно имеется, подход к допрашиваемому уважительный, но когда оно приостанавливается, упирающийся человек оказывается в отчаянном положении.

Жуков. Тут важно не переборщить. Нерасчетливое воздействие на тело разрушает его с быстротой лесного пожара. А если подследственный упокоится, то и дознавателю головы не сносить.

Тхакхок. По международным соглашениям пытки запрещены.

Жуков. Да, но… ты расколи, а потом пусть помирает. Но не раньше. Иначе тебя покарает не международный суд, а твой собственный начальник. Гражданин владел информацией! Ты его замучил и ее из него не извлек – невразумительно ты поступил! Разум в тебе не возобладал!

Тхакхок. Взгляд у тебя задурманенный. Скажет тебя твой директор.

Жуков. Он у меня питон. Из семейства удавов.

Паксал. Тебя он за промашку не удушит?

Жуков. Я на его доске…

Тхакхок. Почета?

Жуков. Шахматы, ребятки. Пешки он жертвует без вопросов, но не фигуры. Гантели… он ими разминается. Гантель от немецкого hantel – два чугунных шара, соединенных короткой рукояткой. Левый в Сянтане, а правый в Сянфане.

Тхакхок. Это китайские города.

Жуков. Мы трудились и в них, и плоды наши трудов уже поспели.

Паксал. Вы посодействовали устранению кого-то от власти? Жуков.

В Сянтане наш КПД низковат. В Сянфане мы кого полагается вразумили… с беззаветной отвагой! Валясь без сил! Деталями и наработками я с вами не поделюсь.

Паксал. Ваше сообщение принято, но не понято.

Жуков. Подайте официальную жалобу. Строчите, набивайте себе цену, я готов к критике. Если ваше руководство вступит в контакт с моим и наговорит ему обо мне столько всего уничижительного, что оно возьмется меня распекать, я под обстоятельства не прогнусь. Соединю два провода и сниму их возбуждение нашим общим подрывом.

Тхакхок. Взорвешь своих боссов?

Жуков. Вместе с собой. Под звуки заигравшего в коридоре дудука… Он-то мне сигнал к суициду и подаст.

Паксал. А кто будет на нем дудеть? И что еще за провода? Совершать взрыв сподручнее кнопкой. Монастырский комплекс в… некотором населенном пункте был изничтожен нажатием на нее.

Тхакхок. Не мною. Жать на подобные кнопки мне приходилось, но тот взрыв в…

Жуков. В Шри-Ланке?

Тхакхок. Ты… разве осведомлен?

Жуков. Я из очень информированной конторы. Чтобы вас повеселить, я скажу, что в ней я числюсь офицером подразделения, отвечающего за связь.

Паксал. С Лаосом, с Вьетнамом, с Кампучией… за эту связь?

Жуков. За связь связывающую.

Паксал. А связывает что, не всякая связь?

Жуков. Наверное, и здесь, как везде, без исключений не обходится. Смотрю, у вас наметились перегрузки и поэтому от размытой глобальности перехожу к конкретике – на мне в нашей системе, ну разумеется фиктивно, телефонная связь, радио, спутниковая: не с Лаосом и Кампучией, а поближе. С Архангельском и Торжком. С Царицынским рынком и Третьяковской галереей. С соседним кабинетом и зазывающим при выходе на улицу грузинским рестораном, где подают замечательное лобио…