Моторы гинеколога Суна

Калянин. А живое общение? Для пожилой супружеской пары оно многое заменяет.

Калянина. Из-за него у нас размолвки и бывают. Держи ты свои похождения в себе, у меня бы и мысли не возникло, что они у тебя случаются… ты, и достигнув глубокой старости, меня ими изводить продолжишь?

Калянин. Годам к девяносто я стыд вконец потеряю. Скажу тебе, что поманил из окна проходившую мимо молодку, и едва она подошла, чтобы спросить, что же мне, старику, понадобилось, я вцепился в ее кофточку и затащил девку в комнату. В ней она оказалась сбитой с ног и с придыханием мне отдавшейся. За мое бла-бла-бла ты меня засмеяла?

Калянина. Если бы лифчик под стулом не нашла.

Калянин. Девушку я бы спровадил от меня во всей ее одежонке. Сделал бы перепроверку, но в чем она пришла, в том бы и ушла.

Калянина. Я от этого не в восторге.

Калянин. От моего воображения?

Калянина. От твоего понимания роли женатого человека. Которому жену полагается не волновать, а от волнений ее оберегать.

Калянин. В волнении заложен и эротический момент. Ты меня волнуешь! Подобное говорится в смысле, что ты меня возбуждаешь.

Калянина. Кто-то кого-то, но не ты меня… и не я тебя. Сколько же моих надежд в браке с тобой разрушилось…

Калянина. Страхования от гибели надежд не производится. И чего же такого желаемого ты со мной недополучила?

Калянина. Сына я родила.

Калянин. Тебе и дочь выдавить из себя хотелось?

Калянина. Бывай ты, Петр Палыч, дома, а не в разъездах, мы бы с тобой сколько угодно детей вытянули. Ну а без тебя мне как… я бы и с двумя не управилась.

Калянин. На первом суку бы повесилась. Они бы в унисон ночь провопили, и ты на заре прошлась бы до дерева и обрела бы на нем покой.

Калянина. При разнице между ними лет в пять старшему чего верещать? В присмотре бы он, разумеется, нуждался, и это при новорожденном обременительно, но наравне с маленьким он бы не плакал. Наш Саша уже в три года по ночам не ревел.

Калянин. Младшего у него не было.

Калянина. А если бы был?

Калянин. Он бы стал хныкать от того, что вся забота не ему, а тому. Или той. Младший бы ревел из-за его младенческих дел, а Саша бы громогласно и слезливо стонал от обиды. А я в Норвегии. Я в Италии. Накануне вечером меня на гонку заявляют, а за полчаса до начала отзаявляют… преподносят мне некоторый сюрприз! В Италию с командой привезли, а ставить раздумали.

Калянина. Почувствовали, что ты подведешь?

Калянин. Предпочли мне лидера сборной. Он болел, но температуру Игнатьеву сбили, и на тридцатку вышел он. Я, оставшись в запасных, тоже находился на дистанции, но не соревнуясь, а бутылочки с питательной смесью подавая. Тому же Игнатьеву, прочим нашим ребятам… мне поручили их подкармливать, и я сказал, что исполню. Мужик сказал – мужик сделал!

Калянина. Без моментов?

Калянин. Каких?

Калянина. Когда Игнатьев протянул тебе руку, ты бутылочку за спину не убрал?

Калянин. За это бы меня из сборной поганой метлой бы вымели и никаких объяснений бы не приняли.

Калянина. А чем бы ты объяснил то, что питание ты ему не передал?

Калянин. Я мог бы утверждать, что… я его не признал.

Калянина. Твоего товарища по сборной?

Калянин. Гонка проходила в метель.

Калянина. Это правда?

Калянин. А ты думаешь, нет? На трассе ни снежка, ни ветерка, а я говорю, что была метель… на тренерском совете меня бы посчитали кем-то не в себе.

Калянина. Но не подлецом.

Калянин. И поэтому из сборной бы не вывели? Тут, знаешь, есть за что схватиться… но чокнутых в сборной не держат.

Калянина. Даже дающих результат?

Калянин. На моей памяти сумасшедшие результат на лыжне не давали. Лыжники-победители с заметными отклонениями мне не встречались – за нынешних не поручусь, но в моем поколении чемпионы и психической крепостью отличались.

Калянина. А Никольцев? Ну что теперь в охране заповедника.

Калянин. Крайняя озабоченность его лицо не покидала. Когда в Норвегии наши выиграли эстафету, он бежал третий этап и привез на нем отрыв секунд в сорок – ему все поют: «фантастика, браво, гениально», а он набросил куртку и уплелся. Что сидело в Никольцеве занозой, в сборной не знали. Не у него же выпытывать! Кому он что откроет, если он ни с кем не контактировал – тренировался самостоятельно, лыжи сам себе готовил, на сборах и соревнованиях просил соседей ему в номер не подселять: лыжи рядом с кроватью положит и этой компанией довольствуется… как говорил великий футболист Черенков: «мне и одному с мячом не скучно было».

Калянина. С мячом-то поиграться занятно… а с лыжами? Для чего они ему в номере? Вы в вашем коллективе не обсуждали, как он с ними время проводит?

Калянин. Мужики на Никольцева всякое наговаривали. На досуге повспоминаю и тебе перескажу. Но при мне он с лыжами не извращался.

Калянин. А ты с ним жил?

Калянин. На каком-то из состязаний из-за перебора участников рассчитывать на отдельный номер он не мог, и руководство после разговора с ним порешило поместить к нему меня.

Калянина. Его мнение они спросили, а твое? Они тебе что, без твоего согласия к Никольцеву засунули?

Калянин. Это национальная сборная. В ней, чтобы заслужить право возражать, надо быть семи пядей во лбу. Никольцев таким был, а твой супруг лыжник, конечно, сильный, но не исключительный. Вдобавок Никольцев ездил в сборной шестой сезон, а я в ней дебютировал.

Калянина. Он тебя постарше?

Калянин. Мы одногодки. Да, Никольцев стал сборником раньше, но он и выпал из нее в двадцать пять. А меня в нее и в тридцать четыре привлекали.

Калянина. Баул до автобуса донести?

Калянин. Ты надо мной насмехаешься, а я бы на благо отечественных лыж не то что баулы – я бы грязную форму наших спортсменов стирал!

Калянина. Руками?

Калянин. Ну, руками бы побрезговал… в стиральной машине.

Калянина. Дома ты ее не запускаешь.

Калянин. Я и к плите не приближаюсь.

Калянина. В канву твоего поведения в быту это укладывается. Ходишь в чистом, ешь горячее и ничего для этого не прикладываешь.

Калянин. Какая же семья без трутня. Пчелиная семья без трутня – не семья. Пчела-матка, рабочие пчелы и непременно трутень.

Калянина. Пчела-матка у них царит, а я за неимением рабочих пчел пчела-матка не разгибающаяся. Разделить со мной бремя ты себе не посоветуешь?

Калянин. Мы не супруги Долбушины.

Калянина. Что за супруги?

Калянин. Данной супружеской пары уже нет.

Калянина. Кто-то из них помер?

Калянин. Их разлучила не смерть. В холостяцкую жизнь Анатолию Долбушина вернула нахрапистость его жены, что добивалась от него более частой вовлеченности в домашние дела. И получила…

Калянина. В лоб?

Калянин. Не в лоб, но развод. Я никогда не перестану поражаться, каким сияющим он был после завершения всех процедур! Я к нему обернулся, а у него в глазах солнце!

Калянина. А оборачивался ты где?

Калянин. На массажной столе. Толя Доблушин работал в сборной массажистом. Восточными хитростями массажа он не владел, но гнул до хруста… с нами он странам поколесил. В Швейцарии мы зашли с Толькой перекусить, и он под его стулом обнаружил сверток – развернул, а в нем монеты! Отчеканенные лишь с одной стороны. Другая гладкая и пустая.

Калянина. Монеты-то из чего?

Калянин. Не из драгметалла.

Калянина. Сдать в полицию не жалко.

Калянин. Долбушин сверток сберег и на таможне попался.

Калянина. О происхождении свертка ты таможенникам сказал?

Калянин. Говорить я начал, но гостренер Кузнецов на меня зашикал, и я направился к самолету. Сборная улетела в Москву без Долбушина.

Калянина. А он когда в нее прилетел? Лет через двенадцать?

Калянин. На твою интонацию я реагирую чувствительно… она у тебя агрессивная, но я ухватываю и упрек, который я понимаю. Останься я с Долбушиным в аэропорту, все бы наверняка разрешилось, но я дисциплинированно подчинился… в расположении сборной Толька Долбушин со дня его задержания в Швейцарии не объявлялся, а что с ним сталось вообще, не слышал.

Калянина. В жизни как повезет. По взморью за тобой гонятся, в тебя стреляют, под пули ты не попал. От преследователей уплыл. И погиб в море.

Калянин. Кашалот скушал?

Калянина. Неприятности взаимозаменяемы. А на камне груша.

Калянин. Выросла?

Калянина. Лежит.

Калянин. И зачем лежит?

Калянина. Чтобы кто-нибудь ее надкусил и убедился, что под упругой кожицей у нее отвратная гниль. И так во всем.

Калянин. Ты раздуваешь из мухи слона. Из-за чего тебя затянуло в такую хмурь? Из-за того, что твои лучшие годы прошли и перед тобой только могила?

Калянина. А это что, погрустить не причина?

Калянин. Если ты не приободришься, и я под давлением моего окружения могу распечалиться. А у меня на «Усть-Куйгинской лыжне» сейчас четверо! Не заведи я свой «газик» и не поехай встречать их на финише, что они обо мне скажут? Захандрил Петр Палыч, скажут? Напрягаться не захотел? Мы его лыжню со всеми ее поворотами и извивами на лыжах прошли, а ему на машине и напрямик! И он не приехал! Ход ферзем!

Калянина. На «газике» тебе дотуда километров сорок пилить?

Калянин. Тридцать девять. А им ногами идти семьдесят пять! И доехав, усталыми взглядами они на меня натолкнуться! Потому что я там буду. Отмени я мою поездку, я поступлю в ущерб себе, как личности.

Из шагающих каждый по своей лыжне Ткаченко и Зозулина в большем утомлении находится тренер.

Зозулин. Вы за президентскую власть?

Ткаченко. Мне не до этих тем.

Зозулин. А я сторонник парламента. Но в России его главенство не пройдет.

Ткаченко. Нам нужен хозяин.

Зозулин. С драконьей пастью.

Ткаченко. Да ты не пугай… вставшие на ваш демократический путь больше всех сеют панику. Рядом с тобой, думаешь, уютно?

Зозулин. Уходите от меня вперед.

Ткаченко. Если я включусь на полную, и ты включишься. И кто знает, отстанешь или обойдешь.

Зозулин. Столько со мной пройдя, вы, вижу, меня зауважали.

Ткаченко. Твои притязания на первое место ты обозначил конкретными действиями. Но мои парни тебя до него не допустят.

Зозулин. Мимо нас они еще не проносились.

Ткаченко. Не сдюжат они – выиграю я. Тебе здесь победителем не бывать.

Зозулин. Мой успех для вас полностью непредставим?

Ткаченко. Представим, но… если мы тебе проиграем, чем нам себя утешать? Задача из задач! Кто-то из Кинешмы на что-то серьезное в жизни не претендовал, а нас подвинул! Это я вкратце!

Зозулин. Вашим парням вас слышно. Кричите с целью их поторопить?

Ткаченко. До самого финиша рывок бы им следовало не откладывать… метров сто они у тебя на заключительном отрезке отыграют, но не пятьсот же. Говоришь, мой крик их достиг?

Зозулин. Его бы и километрах четырех от нас расслышали. Ткаченко. Они к нам ближе. От них до нас, считаю, рукой подать. Или по-твоему, они уже не в гонке?

Зозулин. Минут двадцать назад я их видел.

Ткаченко. Оглянулся и увидел? А я, сколько ни оборачивался, их не замечал. Однако какой у них выбор – только ехать. Что им вместо этого делать?

Зозулин. Адонис вместо секса с Афродитой пошел на охоту.

Ткаченко. На царя обезьян?

Зозулин. На кого, не отвечу, но убил его кабан.

Ткаченко. Без ружья с кабанчиком трудновато… здесь на людей он не выскочит.

Зозулин. Даже без учета кабанов мы с вами в лесу, населенном недобрыми обитателями.

Ткаченко. Ты о ком?

Зозулин. Я сказал о… не обращайте внимания. От того, что я обронил, кровь в ваших жилах стыть не должна.

Ткаченко. Участвовать с тобой в одном соревновании – кара господня… я о Боге случайно. Я убежденный атеист.

Зозулин. Встретившись на узкой тропе с сатанинским отпрыском, вы, выходит, не перекреститесь.

Ткаченко. Я ему наподдам, и тропу он для меня освободит. И отползая, проскулит, что это было досадным недоразумением.

Зозулин. Голос он не подаст.

Ткаченко. Да?

Зозулин. После ваших побоев он не очнется.

Ткаченко. Перекрыв мне дорогу, он сам сознал ситуацию, при которой наш конфликт стал неминуем. На что он надеялся?

Зозулин. На свою счастливую звезду.

Ткаченко. В небе пылала и моя. Его, моя… пестрое зрелище. Ты в твоей Кинешме где трудоустроен?

Зозулин. Временно безработный.

Ткаченко. Занятостью, значит, не страдаешь. Заехай я к тебе, ты бы меня по городу поводил?

Зозулин. Я бы позвал вас на коктейль. Ткаченко. Ты вхож там в общество, проводящее коктейльные вечера?

Зозулин. Условностями мы пренебрегаем. Я о том, что впустят и вас. Естественно, если вы придете со мной.

Ткаченко. А без тебя мне перейти порог не позволят? Кем-то низким сочтут?

Зозулин. При приходе без сопровождающего наш порог будет для вас высок. Придете сами по себе, увидите, как вас завернут.

Ткаченко. От этого унижения у меня произойдет кровоизлияние в мозг.

Зозулин. Воспринимать столь…

Ткаченко. Несильное кровоизлияние! С ног не сбивающее, но буйной агрессивности добавляющее! Посягательство на чье-нибудь там здоровье я совершу вплоть до его окончательного вышибания! Вашу систему я проверю… драться с разозленным тренером по лыжному спорту у вас кто-либо станет?

Зозулин. За переднюю дверь у нас отвечает Виталий Попихин. Господин он представительный.

Ткаченко. С перебитым носом и квадратной челюстью?

Зозулин. Он не из боксеров.

Ткаченко. Борец?

Зозулин. Ни в какую секцию его не взяли. У него врожденный артрит. Но кулак у него с арбуз. Если пригнуться не успеете, жить вам уже не тем, кем вы были. Вот такие он своими ударами превращения делает.

Ткаченко. Ходил веселым малым, а теперь лежишь… и тебе не мало.

Зозулин. Лежишь в коме.

Ткаченко. В коме – это комично… я из лыж, и мне твоего Попихина не обломать, но ветеран парусного спорта Олег Матвеевич Седьков замесил бы его, как цемент. Со скорым наступлением трупного отвердения.

Зозулин. И откуда у Седькова эти навыки?

Ткаченко. А он проводит регату. Наш Петр Палыч проводит «Усть-Куйгинскую лыжню», а Седьков «Анадырскую регату». В Анадырском заливе. Какие суда в ней участвуют, я не запомнил, но народ на них прожженный – сдвинутый на сдвинутом. За приз в семьсот долларов кто еще на десятиметровые волны пойдет?

Зозулин. Вы, наверно.

Ткаченко. Я на посудине ревматолога Базилевского из гавани выплыл, но у нас забарахлил движок и мы были отбуксированы назад. Рассевшись потом в пивной, Базилевский все ворчал, что если бы не какой-то клапан, нас бы и след простыл… а я ему сказал, чтобы оправданий он не искал – кораблик у тебя твой, и его технические неполадки не на ком-то, а на тебе. В общем, мы в объятия друг другу не бросились.

Зозулин. В клюв никто никому не сунул?

Ткаченко. Да мы, в принципе, товарищи. Желай он мне гибели, он бы не отговорил меня идти на банкет, что закатил Седьков, когда регата финишировала. Я бы из-за неопытности пошел и острые углы бы не обошел – в рубилово бы влился. Седьковские шпиперы и матросы с юнгами, зенки залив, в кутерьме машутся всей толпой, и тут я к ним на свеженького. Точнехонько под размашистую серию самого Седькова. Дорогие любители лыжного спорта! Имеем честь вас уведомить о кончине самобытного тренера Виктора Петровича Ткаченко!

Зозулин. С ревматологом вас свели лыжи?

Ткаченко. Ревматизм прихватывал не меня. В нашей областной команде он развился у прикрепленного к ней психолога Цаплина, которого Базилевский и подлечивал. Не упуская возможности ему сказать, что ваша болезнь неизлечима.

Зозулин. И психолог попадался?

Ткаченко. Орал на всю округу, что покончит с собой.

Зозулин. А он ведь психолог… ему поручают других успокаивать.

Ткаченко. Успокоит он! Себя не может, а других конечно! Боль у него ничтожная, а кричал, как я не кричал, когда у меня связка на ноге порвалась! Тебе не дано понять, что это за боль… и в воспаленном мозгу в виде кошмара витает то, что на лыжню я больше не выйду.

Зозулин. Разве лыжники из-за таких травм на покой уходят?

Ткаченко. Я не ушел. Мне вживили связку покойника. Обыкновенная практика.

Зозулин. У кого ее для вас изъяли, вы не спрашивали?

Ткаченко. Ненужная для меня информация. Как его звали, за что его отправили к праотцам… смерть-то, пожалуй, насильственная. У древнего старика связку бы для меня не забрали, а брать ее у умершего от онкологии недопустимо – болезнь же могла и ее затронуть. Неявно затаиться, а через годы проявиться. Когда связка уже давно моя. А если так и случилось?

Зозулин. Для спокойствия я бы ее из себя вырвал.

Ткаченко. Всю ногу бы себе разворотил?

Зозулин. Вскрыл бы, не откладывая. Пока не пошли метастазы.

Ткаченко. На ходу такие решения не принимаются. Что мне предпринять с моей ногой я обдумаю после финиша. Начну уже сейчас, но семена раздумий прорастут лишь тогда.

Зозулин. К спешке я вас не призываю, но не исключено, что относительно метастаз счет идет на минуты.

Ткаченко. Мне что же, здесь, на лыжне, ногу курочить?

Зозулин. У меня с собой складная наваха.

Ткаченко. Ну о навахе ты… наваха у него…

Зозулин. Я не фантазер.

Ткаченко. А для чего ты на спортивное состязание взял наваху? Из-за того, что оно проходит в лесу?

Зозулин. Наваха у меня не из-за лесных зверей. Из-за вас, Виктор Петрович. И двоих ваших парней.

Ткаченко. Ты имел догадку, что тебе придется от нас отбиваться?

Зозулин. Преступные наклонности я предполагаю в любом, кого вижу. А вы нет? Вот во мне вы их не подмечаете?

Ткаченко. Приглядевшись, я… наверное, обеспокоюсь. Мои опасения не подтвердятся?

Зозулин. Мы с вами мирно уживались, и зачем же нам от этого отступать. Ученики-то ваши, как вы считаете, под стать нам едут?

Ткаченко. Ругательствами, вероятно, обмениваются, но без чистки физиономий. Для разрешения споров у них есть слова. Зозулин. Ими можно и знания свои показать, и злобность свою обозначить. Старшее и младшее.

Ткаченко. Знания в человеке – это старшее, а злобность – младшее?

Зозулин. В умном человеке, что офицер среди людей. Не сержант.

Ткаченко. Между прочим, сержанты бывают старшими и младшими… мои ребята из сержантов.

Для взбодрения сдающего Луфанова замедлившийся Блошигин тычет его острием палки в мягкое место.

Луфанов. Справа у меня закололо.

Блошигин. Само пройдет.

Луфанов. Не сочувственно сказано. Если я встану отдышаться, ты от меня не уедешь?

Блошигин. Делая остановки, мы этих двоих не догоним.

Луфанов. Без паузы я не смогу… после нее мы бы покатили с удвоенной энергией! Позволь мне чуток неподвижно постоять, и они от нас не уйдут!

Блошигин. Я тебе позволяю.

Луфанов. А сам поедешь?

Блошигин. Но мы же с тобой по отдельности участвуем. Ехай мы с тобой парой, результат бы учитывался по последнему из нас, и отрываться от тебя резона бы у меня не было, но мы-то здесь каждый за себя.

Луфанов. Ты выродок…

Блошигин. Я спортсмен.

Луфанов. Меня оставить тебя призывает не спортивный дух, а призовые деньги! Не будь их, ты бы укатить от меня не стремился! Не говорил бы, что ты спортсмен, а вспомнил бы, что ты мой друг!

Блошигин. На лыжне у меня друзей нет.

Луфанов. А когда мы с нее съедем, то что, снова друзья? Словно бы кто-то по отношению к кому-то вражески не поступил?

Блошигин. Да кто тебе враг? В чем ты меня винишь? В том, что я не хочу задерживаться и упускать тем самым победу? Разумеется, выиграть желал и ты, но ты сдох и прибудешь на финиш никак не первым… для тебя сейчас существенней до него просто добраться. С передышками ты это осилишь. Чтобы не заледенеть, ты стояние не затягивай – помнишь, что тренер тебе сказал? Ну и валяй – слегка постоишь, немного проедешь, постоишь, проедешь… а уж мы тебя дождемся. Без тебя в дом к Петру Палычу не отправимся.

Луфанов. К нему бы я приехал воодушевленным. Предвкушающим кровать… и сон.

Блошигин. В нашем возрасте кровать должна ассоциироваться с сексом, а не со сном.

Луфанов. У Артема Гоголева непременно… он болтает, что ангел коснулся пальцем его члена и с тех пор эрекция у него постоянная.

Блошигин. Сколько я Артема видел, она у него была. В быту мы с ним не пересекались, но на гонках и тренировках он неизменно с ней. Артем в чем-то, вероятно, гигант.

Луфанов. Не в лыжах.

Блошигин. В них мы соперничаем с ним на равных. Такого, чтобы он умыл тебя или меня мест на двадцать, не происходило.

Луфанов. К медалям мы обычно поближе него прикатываемся. Недавно в Новосибирске он на пятнашке шестнадцатым стал, а я четвертым. Почти медаль.

Блошигин. Ну бронза-то мне досталась. Но Артема с его вечно выступающей частью мы оба уверенно обошли.

Луфанов. Если бы я завоевал тогда золото, я бы ощутил досаду куда потяжелее… к парню, что победил, много девушек выстроилось?

Блошигин. А на шиша он им? Порви он всех на каком-то престижном соревновании, они бы к нему прилипли, а он-то что выиграл? Кого этим возбудишь?

Луфанов. Пусть в Новосибирске, но он первый. А Артем Гоголев шестнадцатый. Однако Артема девушки обступали. Вперемешку со зрелыми женщинами.

Блошигин. Сказать по правде, в Новосибирске перепало и мне.

Луфанов. С молоденькой?

Блошигин. В оборот меня взяла та, чьи грудки уже провисли. Впрочем, тряслись они соблазнительно… у моей легконогой.

Луфанов. Она тебя догоняла и догнала?

Блошигин. Когда я вышел из гостиницы в скверик, она находилась в нем на пробежке. В белых кроссовочках и обтягивающем свитерке. Я спросил, почему вы не на лыжах, и она сказала, что дорожка тут для бега без лыж – песочком посыпана.

Луфанов. По песочку лыжи не поедут.

Блошигин. Это я и пробормотал. Потом столь глухо выдавил из себя, что нам надо как-нибудь увидеться.

Луфанов. И она назначила тебе день и час?

Блошигин. Только час. Убегая, не обернулась, но сказала, что в девять будь у меня.

Луфанов. Адрес-то сказала?

Блошигин. Его я узнал, слегка за ней пробежавшись и крича: а адрес?! какой у вас адрес?!… она его сказала.

Луфанов. А код подъезда?

Блошигин. Вход в неизвестный подъезд у меня отработан. Едва его дверь отворяется снаружи или изнутри, я в нее захожу, не вдаваясь в объяснения.

Луфанов. Ты их и после вопроса: «вы к кому?» не даешь?

Блошигин. Чрезмерно любознательных я осаживаю, говоря, что «я стажер следователя из вашего отделения. А вы кто? На шестом этаже кто у вас из знакомых?». Мне что-то испуганно мямлят. Я мрачно киваю и шагаю, куда шел.

Луфанов. В Новосибирске ты двигался к женщине.

Блошигин. Из низменных соображений. Не для развития наших чувств.

Луфанов. И твой замысел реализовался?

Блошигин. Свою честь она не блюла. Иначе бы она меня на тахту не повалила.

Луфанов. Ты ее… со всех сторон обследовал?

Блошигин. В доктора мы не играли. За те пять минут, что я у нее был, я и голоса-то ее не услышал.

Луфанов. Она даже не постанывала?

Блошигин. Кроме скрипа тахты, других звуков я не уловил. Позже звук издали джинсы – застегиваемая на них молния.

Луфанов. Штаны ты надел раньше нее?

Блошигин. Она меня встретила без штанов. Брюки она, наверное, носит, но передо мной она предстала в юбочке.

Луфанов. В юбочке женщина выглядит женственнее.

Блошигин. Если под юбочкой у нее лишь ее… природное, она еще женственней. Приподняв в прихожей край юбки, она от меня то, что она женщина, не прятала.

Луфанов. А я в Новосибирске с Виктором Петровичем вечерами гулял… ряд важных проблем с ним затрагивал.

Блошигин. Спортивных?

Луфанов. Мы с ним и о лыжах разговаривали, но по его инициативе нас повело и на темы пошире. Недостаток понимания сути вещей, ожидания и идущие за ним разочарования. Виктор Петрович ожидал, что из него получится потрясающий лыжник.

Блошигин. Чтобы потом на тебя не накатило разочарование, он посоветовал тебе на себя плюнуть?

Луфанов. Он сказал мне съесть «Даниссимо».

Блошигин. Йогурт?

Луфанов. В наш с тобой номер его поставляла не администрация гостиницы. Нам его Виктор Петрович приносил.

Блошигин. Я знал, что это он. На специальный супербелковый продукт средств у него нет, а купить нам для прироста сил в магазине «Даниссимо» он может…

Луфанов. Не нужно бы тебе о нем с такой нелюбовью.

Блошигин. Я к Виктору Петровичу нормально. По-человечески он не из худших.

Взмахивая руками и пружиня ногами, Виктор Петрович Ткаченко продвигается сбоку от Зозулина с деланной раскованностью.

Ткаченко. Купфершейн! О купферштейне с тобой кто-нибудь говорил?

Зозулин. До вас нет.