Моторы гинеколога Суна

Ткаченко. Ты рот на замок, ты понял? Ты четко понял? И что, Петр Палыч, с Савохиным? Любил выпить и закусить?

Калянин. Наряду с пьянством нашу болезнь составляет лень. Степенный трутень Савохин не из пьяниц, а из лентяев – вместо десяти тренировочных прыжков сделает три, вместо занятий по физподготовке дополнительный раз заглянет в столовую и, покушав, прямо за столом покемарит, среди российских прыгунов он считался восьмым-девятым и на международные старты ему бы никогда не выехать, но у кого-то из стоявших выше него случился грипп, у кого-то мениск, кто-то огреб дисквалификацию, кто-то остался дома из-за беременной жены, кто-то перед вылетом в Германию расшибся при приземлении, и Германию послали Савохина.

Зозулин. Вот же удача! Нереальная…

Калянин. Все нереальное еще впереди. По показателям истинной силы на этом этапе Кубка Мира Савохин находился в самом подвале, но первенствовал на этапе он. Подхваченный ветром! Когда прыгали другие, ветер отсутствовал, но при отрыве от трамплина Савохина ветер поднимался и, дуя ему в спину, нес его к виктории.

Ткаченко. В обеих попытках?

Калянин. То-то и оно! Что ему выигрыш первой попытки, если бы во второй он стал каким-нибудь сороковым? По сумме двух он занял бы место двадцатое и фурора бы не произвел. Но ветер потащил его и во второй! В ней он, как выигравший первую, прыгал после всех, и ветер, с момента его первого прыжка пропавший и не возобновлявшийся, вновь засвистел, и зрители на трибунах тоже присвистнули. А кто бы не удивился? Все когорту признанных фаворитов опередил никому неведомый боровичок. Из России! Что там русские напридумывали, что у них за технологии появились… на следующем этапе к Савохину был прикован всеобщий интерес, но Савохин на нем и на последовавшим за ним отпрыгал позорно. Он оказался бабочкой-однодневкой.

Луфанов. Бабочки летают сами. Они и без ветра летают. На сегодня-то с Савохиным что? Он по-прежнему в спорте?

Калянин. Он живет сан суси. Без забот, говоря по-французски. В Австрии он охмурил потомственную княгиню и в законном браке проедает накопленный ею капитал. Деньги значительные… не наш удел.

Ткаченко. А ты, Петр Палыч, с Савохиным накоротке?

Калянин. Когда у меня день рождения, он знает. Открытки мне из Австрии шлет.

Ткаченко. Но он же тогда для тебя золотая жила. Для твоей «Усть-Куйгинской лыжни». Насчет того, чтобы он взял на себя ее призовой фонд, ты к нему обращался? Подкинув тебе тысяч пятьдесят евро, он бы обнищал?

Калянин. У них с княгиней миллионов шестьдесят.

Ткаченко. И ты это не используешь? Шалею я от тебя, Петр Палыч! Позвонить ему отсюда с мобильного можно?

Калянин. Его номер у меня есть.

Ткаченко. Ну и чего же ты не набираешь? Набери и скажи, что твоя «Усть-Куйгинская лыжня» должна скоро начаться, а спонсоры тебя подвели, обещанное вероломно аннулировали, и тебе для сохранения твоего реноме нужно его пожертвование. Денежный перевод. Не мгновенный, но гарантированный. Услышан ты будешь?

Калянин. Вероятно…

Луфанов. В «Усть-Куйгинской» лыжне собираемся участвовать мы четверо. Никто иной добавиться к нам не успеет. Пятьдесят тысяч евро… они распределятся между нами?

Ткаченко. Если Петр Палыч договорится, они, разумеется, пойдут на нас. Ты, Петр Палыч, думаешь ему звонить? Как мне тебя подзадорить?

Калянин. С Савохиным я созвонюсь.

Луфанов. Шикарно…

Блошигин. Супер…

Ткаченко. Вы мне тут без массовой истерии! Деньги – это, само собой, что-то, но сходить с ума из-за них нечего. Евро им подавай… не там вы, ребята, смысл ищете. Я-то со своего пути не сверну, а за вас я неспокоен… эти пятьдесят тысяч мы с тобой, Петр Палыч, как разложим? Двадцать пять победителю, десять серебряному, восемь бронзовому и семь четвертому?

Калянин. Ну я…

Зозулин. Петр Палыч хочет и себя не обидеть.

Ткаченко. «Усть-Куйгинскую лыжню» Петр Палыч проводит на общественных началах. За твой скрытый упрек тебе полагается стыдится… мы с парнями тебя сейчас мигом устыдим! За Петра Палыча мы тебе таких наваляем!

Зозулин. Вы Петром Палычем не прикрывайтесь. Ваш резон не в защите его чести и достоинства, а в устранении конкурента. Изобьете меня, и я не поеду. И все деньги вам на троих. Чемпиону тысяч двадцать восемь, второму тринадцать, бронзовому девять. Кто из вас выиграет, неясно, но пришедший в хвосте получит уже не семь, а девять. Без каких-либо усилий и ускорений ему капнет на две больше. У кого из вас наивернейшие шансы стать слабейшим?

Блошигин. Я вторым, как минимум, буду.

Луфанов. Если в победе ты не уверен, она останется за мной. Ну, Виктор Петрович, он у нас и боец! Сам мне победу отдает!

Ткаченко. Тебе?

Луфанов. А-ааа… да… вы же тоже с нами. Но вам, Виктор Петрович, нас с Жорой не обогнать.

Ткаченко. А вы с Жорой дистанцию в семьдесят пять километров когда-нибудь преодолевали? На пятнашке или полтиннике мне с вами, молодыми, однако забег на семьдесят пять, он не для мальцов, а для мужчин. Под финиш, ребятишки, я вас сомну! То, что с вами сделаю, не идет ни в какое сравнение с том, что имеет место на ваших современных гонках!

Луфанов. На них происходит… спортивное соперничество. Вы что же, готовы прибегнуть к бесчестным методам?

Ткаченко. Вы зайцы. А я волк. Он здоровее и яростней зайцев. Поскольку они меньше, им небось кажется, что он берет над ними верх бесчестно.

Блошигин. Мы, Виктор Петрович, люди. Объединив наши силы мы встанем перед вами двумя людьми против одного человека, а не двумя зайцами против волка. Волку что два зайца, что три, он и пятерых кинувшихся на него загрызет, но если где-нибудь на лесной лыжне на вас набросимся мы с Луфановым, вы о волке в себе позабудете. Махач с нами вам, Виктор Петрович, на пользу не пойдет.

Ткаченко. Перевязочным материалом вас Петр Палыч снабдит. Без бинтов вы истечете кровью, что меня, вашего тренера, вгонит в уныние – зеленый свет на нанесение вам увечий я себе дам, но ваши смерти повлекут за собой мой сумеречный настрой, который посеет во мне ментальные разрушения с одобрения моего проникнувшегося к вам сердца. И это не рисовка. О тренерской любви и грядущих для вас увечьях я сказал с полнейшей откровенностью.

Луфанов. Виктор Петрович нас запугивает.

Блошигин. Пальцем он погрозил нам по-взрослому.

Луфанов. Даром ничто не проходит.

Блошигин. Не позаботиться о нашей безопасности было бы неоправданным риском.

Луфанов. Некая деревенская утварь, наподобие топора, пришлась бы нам очень кстати. Топор у вас, Петр Палыч, во дворе?

Калянин. А вы намерены им лишь запастись или использовать его превентивно?

Блошигин. Действия неприятеля лучше предотвратить. Имейся у нас топор, вы, Виктор Петрович, действовать против нас не передумаете? Если нет, действовать начнем мы.

Ткаченко. На тренера с топором?

Блошигин. Как бы это ни звучало, но… а что еще? Окончить свои дни здесь и сейчас вы вызвались сами. Кто вас заставлял говорить, что вы нас изувечите?

Ткаченко. Все разгорелось из-за денег… ты, Петр Палыч, страсти не погасишь?

Калянин. У меня вы друг друга не поубиваете. А чтобы вам и на лыжне в погоне за главным призом подобное не вздумалось, призовые пятьдесят тысяч я разделю так – победителю достанется четырнадцать. Остальным троим по двенадцать. Такая несущественная разница учинять в лесу смертоубийство вас не сподвигнет?

Ткаченко. Моих демонов она усмирит. А твоих, Жора? Тебе надо помнить, кто я! для тебя!

Блошигин. Вы со мной беззлобно – и я с вами добродушно. О топоре-то мы чего… вынужденная мера. Вы наш тренер, мы ваши ученики… тренера без убытка для себя не убьешь.

Луфанов. Когда тренер тебя устраивает, другого тебе и не нужно. О вашей работе с нами и у посторонних лестные отзывы, а от нас-то и того комплиментарней. Легкие пикировки между нами случаются, но дело-то у нас движется! По мне оно не пробуксовывает. Почаще нагружать нас занятиями с отягощениями вы не думали?

Ткаченко. А пупок у вас не развяжется?

Блошигин. Новую почву для ругани вы не создавайте… мне лишние блины на штанге, может, и в не в лузу, но Гриша бы с ними поприседал для него с выгодой. Его мышцам есть куда расти.

Луфанов. Надрыва их хочешь? Я, выходит, выбываю, и все тренерское внимание на тебя? Вот на что твои помыслы направлены?

Блошигин. Ты, Гриш… что бы тебе ни подумалось, рукава ты не закатывай. К кулачному выяснению мы не приступим.

Луфанов. В драке бы я тебе зубы пересчитал.

Зозулин. У вас была бы англо-бирманская война. В войне между Британской Империей и Бирмой, по-твоему, кто победил?

Луфанов. Едва ли Бирма.

Зозулин. Да. Историки единодушны в том, что победа осталась за Британской Империей.

Луфанов. Утверждать, что наши силы столь неравны, и он будет в драке Британской Империей, а я Бирмой – это преждевременно… а Бирма что, чокнулась? Чего она с империей воевала?

Зозулин. Полагаю, что за независимость. Если бы к тебе домой пришел даже не Жора, а обвешанный оружием гигант, ты бы прогнать его попытался?

Блошигин. Он бы заварил ему чая с мятой. И за печенюшками в магазин бы упрыгал.

Луфанов. Из магазина я бы вернулся.

Блошигин. Ага… скипел бы куда-нибудь, не оборачиваясь.

Луфанов. Я бы вернулся.

Ткаченко. С печеньем?

Калянин. С печеньем и тортиком. Только тебе надо угадать. А то принесешь суфле, а он любит бисквитный.

Луфанов. А пулю в голову он не любит? Я же к вашему гиганту с корешком бы возвратился. С бандитом! С Сашей Дорониным по кличке «Выползень».

Ткаченко. Ты, мой ученик, знаешься с таким отребьем? Ну и чего же ты от «Выползня» поднабрался? Как лыжнику, он что тебе дал?

Луфанов. Он странная личность. Когда-то мы условились с ними пересечься, а он не пришел. Я к нему. Он в квартире – стоит у окна и гдядит на снегопад. И говорит мне, что «снег пошел, а я нет. Смотрю на падающий снег из окна и никуда не иду».

Ткаченко. Тюремные привычки.

Зозулин. Я бы сказал, что дзэн-буддисткие. Но духовность он мог пробудить в себе и в тюрьме. Он срок за что мотал?

Луфанов. По малолетке он оттрубил за выхватывание у женщин их сумочек. Сейчас он уже в организованной преступности. Стимул к развитию у него имелся.

Ткаченко. Попасть в мафию, это влечет… заполучив «Выползня», мафия приобрела ценного специалиста. Где уж там нам, тренерам… Я и на ломаном блатном изъясняться не умею.

Зозулин. Вы и из окна на падающий снег не смотрите.

Ткаченко. Сегодня мы на снег насмотримся до отвращения. На «Усть-Куйгинской лыжне» бесснежных участков не попадается! Линия теплоцентрали, где мы бы для отогрева ног постояли, ее не пересекает… на ноги мы шерстяные носки. А телеса, что повыше ног, разотрем! Ты, Зозулин, каким составом натираешься?

Зозулин. Я отдаю дань моде.

Ткаченко. И что же за мази нынче применяются стильными лыжниками?

Зозулин. Не мази. Мы одеваем термобелье.

Ткаченко. Но оно же сковывает движения.

Зозулин. А вы его носили?

Ткаченко. Позапрошлую «Усть-Куйгинскую лыжню» я проехал в нем и из двадцати трех стартовавших приехал двадцатым. Термобелье, оно греет, но мне жутко хотелось его с себя стянуть и за ушедшими вперед все же кинуться. Заполучи я назад всю свободу движений, в десятке бы я был наверняка! И не запил бы по окончанию гонки по-черному!

Калянин. Ты снова бухаешь?

Ткаченко. Неделю я тогда на это отвел…

Калянин. М-да, Виктор Петрович. Лысому седым не бывать.

Ткаченко. Пить дозированно – не то, что пить в умат… однако касательно алкоголизма я, Петр Палыч, невозвращенец. Я же тогда не с тоски, не с безделья – с досады. Не показал я тогда свой максимум! Мог, но из-за термобелья пробежал поганенько… для самого себя обескураживающе. За финишной чертой лыжный народ меня поздравлял, говорил, что браво, Петрович, финишировал не в первачах, но зато финишировал, в твои сорок чего тебе еще надо… они к тому, что высокие места уже не про меня. Их они разыграют между собой, а мне где-то там сзади корячься и лишь характер свой бойцовский демонстрируй. Ванька Дурганов из Ярославля надо мной сильнее остальных подхихикивал… не будь на мне термобелья, я бы его проучил!

Зозулин. В прошлом году этот Иван здесь соревновался? Реванш вы у него взяли?

Ткаченко. В том году я в «Усть-Куйгинской лыжне» не участвовал. Петру Палычу известно, почему мне стало не до лыж.

Калянин. Ты сообщил мне, что пытаешься урегулировать разногласия с твоей подругой. Она настроилась тебя оставить, но ты думаешь ее разубедить. И как все сложилось?

Ткаченко. Она – камень… рыба-камень. В кораллах спряталась ядовитая рыба-камень… когда она от меня съезжала, жаждать ее крови я не начал. Полностью обратился к работе! К моей! К тренерской!

Блошигин. Виктор Петрович его недовольство на нас вымещал.

Луфанов. Орал, как на собак. Мы от него поедем, а он за нами и кричит, обзывает, другие тренеры, если рядом со спортсменами несутся, что-то им подсказывают, а наш орет и лыжной палкой замахивается. Какой, Виктор Петрович, в этом воспитательный аспект?

Ткаченко. Да чего ты вспомнил-то… о чем-то чуть ли не вековой давности. У нас на носу гонка, а ты о каких-то тренировках лепечешь. Тренироваться нужно было раньше! Сейчас недоработанное уже ничем не восполнишь! Трассу нам Петр Палыч на снегоходе накатал, но сколь бы она ни гладкая, она длинная…

Освещенные блеклым небесным светом Ткаченко и Зозулин идут по лесу вплотную друг к другу.

Ткаченко. Ты, как нам говорил, из Кинешмы?

Зозулин. Кинешневец.

Ткаченко. Чего-то на слух не ложится.

Зозулин. А кишиневец ложится?

Ткаченко. Из молдавского Кишинева кишиневцы. Вполне себе звучит и не коробит. А кинишневцы… из Кинешмы кинешневцы…

Зозулин. А откуда они, если не из Кинешмы?

Ткаченко. Если больше неоткуда, то наверное, они из нее. С тем, что у жителей Кинешмы именно такое наименование, я соглашусь, но ты знай, что это далось мне непросто. Ночной жизнью ты в Кинешме живешь?

Зозулин. Хожу ли по клубам и дискотекам?

Ткаченко. А что еще? Сидишь, как сыч, дома и водку глушишь? От подобной ночной жизни я тебя по личному опыту остерегаю отчаянно… ночью бы спать. Или проводить ее с оптимистичными людьми в плясках и разговорах. На «Усть-Куйгинской лыжне» ночь на нас не насядет.

Зозулин. Здесь полярный день.

Ткаченко. Поэтому ты и едешь. Если бы тут темнело в обычном зимнем режиме, ты бы на старт не вышел. Трасса без освещения, проходит она по лесу, ты же не настолько исключительный человек, чтобы совсем голову потерять.

Зозулин. Мне думается, что и вы бы на данное безумство не пошли.

Ткаченко. Ради Петра Палыча пошел бы. И не в порыве энтузиазма, а подчиняясь необходимости. Он был моим наставником, от тюрьмы меня защитил… до его «Усть-Куйгинской лыжни» дела никому нет, но я, пока сам не умру, умереть ей не дам. Буду на ней соревноваться, сколько мне Бог отпустит.

Зозулин. С кем соревноваться? Сейчас с нами, а дальше? Когда только вы для участия в ней заявитесь.

Ткаченко. Гонка с единственным участником по всем спортивным правилам… по-моему, это допускается. Но для гонки это, естественно, признак окончательной деградации.

Зозулин. Сам Петр Палыч, если что, семьдесят пять километров не пройдет?

Ткаченко. Делать из жены вдову он не пожелает. Она его и не отпустит. Разведанные запасы воли и властности у нее внушительные, а сколько неразведанных… Петра Палыча она удерживает подле себя не насильственно. Они друг с другом срослись.

Зозулин. Умей я сочинять стихи, я бы оду их любви не сложил.

Ткаченко. Пытаешься завязать дискуссию?

Зозулин. «Убедить собеседника в своем мнение – значит, заставить его поглупеть на одну истину». Максимилиан Волошин.

Ткаченко. Для знающего такие цитаты на лыжах ты идешь твердо. И километров через десять не покачнешься?

Зозулин. О моей выносливости я вас не обманывал. В темпе мне не прибавить, а с нынешней скоростью я могу доехать до финиша и обратно зашагать. Финиширую я после вас, но скажи я вам: «давайте-ка за мной для повторения», вы или ваши ученики за мной не покатитесь.

Ткаченко. При одиноком возвращении по той же лыжне тебе выпадет случай побыть суперзвездой.

Зозулин. В деньгах суперзвезды недостатка не имеют.

Ткаченко. В нашей ситуации это не оплачивается. Хоть четырехкратно туда-обратно без роздыха проедешь – ничего на твоем подвиге не заработаешь. Сто пятьдесят намотаешь, триста… призовые будет зависеть от прохождения семидесяти пяти. Первых семидесяти пяти. А на семидесяти пяти мы с ребятами тебя вперед нас не пропустим.

Зозулин. Я и не мечтаю.

Ткаченко. Понятно. Ты же не дурной, чтобы в соперничестве с нами о чем-то мечтать.

Зозулин. Максимилиан Волошин говорил, что «мечта – паразит жизни. Она выжигает душу». Со мной мы разобрались, а что у нас с вами? От ваших учеников отставание у вас немалое.

Ткаченко. Я к ним подтянусь. Так частить ногами, как сейчас, они вскоре уже не сумеют. Тут-то я и накачу.

Зозулин. Накатывать вы специалист.

Ткаченко. Водку я накатывал… ключ к победе – накатить на дистанции. Когда силы ты сохранил и попер, как конь.

Зозулин. На износ?

Ткаченко. Не отдав себя без остатка, мне моих молодых не обставить.

В синхроне отталкиваний палками Блошигин и Луфанов сдержанно продвигаются по соседним лыжням.

Луфанов. Наша сказка долго не продлится.

Блошигин. Думаешь, тренер вот-вот начнет спуртовать?

Луфанов. Я опасаюсь не его ускорений, а его подлостей.

Блошигин. А какие из них он нам устроит, когда он едет позади нас? Ехай он впереди, он бы лыжню попортил, капканов наставил, а сзади-то он чем может нам насолить?

Луфанов. Если подпустим его метров на пятьдесят, он… в голову не приходит. Но это в мою голову. У Виктора Петровича она изощренней. А с ним еще кто-то из Кинешмы – о нем мы с тобой меньше некуда знаем. Из-за тех денег, что на кону, он с нами какой-нибудь беспредел не провернет?

Блошигин. Он ни два, ни полтора. Четвертым прибежит и этим обойдется.

Луфанов. Ну и бегал бы у себя в Кинешме. Сюда-то его чего принесло? Кто ему об «Усть-Куйгинской лыжне» сказал?

Блошигин. Разговоры о ней в лыжной среде случаются.

Луфанов. Но у нас же всем известно, что участвовать в ней незачем. Петра Палыча порадуешь, но на том и занавес. Сейчас призовой фонд у нас есть, но он же образовался внезапно. Из Кинешмы парень выезжал, не догадываясь, что это будет гонка за серьезные деньги. И какого же хрена он тут объявился?

Блошигин. Спроси чего попроще.

Луфанов. О парне из Кинешмы я могу спрашивать тебя смело, а другие расспросы… в них мне надо проявлять крайнюю осторожность. Особенно расспрашивая о Тане.

Блошигин. У моей Тани тританопия.

Луфанов. Что-то инфекционное?

Блошигин. У нее слепота на синий цвет. Она его не видит. Но усы у меня были черные.

Луфанов. Ты носил усы?

Блошигин. Когда-то усы разрешалось носить только кавалеристам.

Луфанов. В те годы кавалеристы находились в почете… а лыжники? Во времена кавалеристов лыжники уже существовали?

Блошигин. Спортивных лыжников тогда… в ту эпоху я бы постыдился признаваться, что я лыжник. К Таниной ручке прикладываются дворяне, землевладельцы, кавалеристы в аксельбантах, и тут подходит моя очередь. А вы, сударь, кто? – поинтересуется она. А я лыжник. Мое приглашение на вальс она бы, полагаешь, не отвергла?

Луфанов. Я не понимаю, почему ты нарисовал твою Таню некоей графиней. Наш спонсор Савохин на мысль навел?

Блошигин. Прыгун с трамплина живет с княгиней.

Луфанов. А ты с Таней.

Блошигин. А ты ни с кем.

Луфанов. У меня Галя Комарова.

Блошигин. Да она с тобой не спит.

Луфанов. Она сказала, что сексом до свадьбы не занимается…

Блошигин. А после свадьбы занимается?

Луфанов. С предыдущим мужем спала.

Блошигин. С биатлонистом что ли? Он возле нее и сейчас крутиться.

Луфанов. Объяснение этому я от него услышал.

Блошигин. Оно тебя удовлетворило?

Луфанов. Баранов мне поведал, что он липнет к ней, чтобы позлить его нынешнюю девку. Он говорит, что когда она его ревнует, она ему потом отдается погорячее.

Блошигин. Я вижу, что твоя Галя ему для постельных утех и теперь служит. С женой он угадал. Даже разведясь что-то с нее имеет.

Луфанов. С нее, но не ее. В данный момент Галю никто не пользует! Она позволяет это исключительно в браке.

Блошигин. Мне-то не рассказывай.

Луфанов. Ты куда-то клонишь?

Блошигин. Я ее кое с кем видел.

Луфанов. И кто же он?

Блошигин. Наш Виктор Петрович.

Луфанов. По-твоему, он… он с Галей?

Блошигин. Такие зубры, как наш тренер, просто так с девушкой под ручку не гуляют.

Луфанов. А может, он был пьяным? И Галя всего лишь сопровождала его до дома?

Блошигин. Он этой отговоркой и прикроется. При твоих выспрашиваниях сразу за нее ухватится.

Луфанов. Нам нужно остановиться и его подождать. Только ты про перепой ему не подсказывай. Догадается сам – из воды сухим выйдет. А если не допрет и что-то в оправдание замямлит, будем разбираться.

Блошигин. Головы тебя в разборках с Виктором Петровичем не сносить.

Луфанов. Будь со мной ты, мы бы отхерачили его, как лоха.

Блошигин. И кто бы нас тренировал? Более знаменитые тренеры нас к себе чего-то не переманивают.

Луфанов. Наша судьба – Виктор Петрович. Он нас обучает, опекает… но в его опеке есть и оборотная сторона. Натягивать девушку своего ученика! Как подобное возможно?

Блошигин. Но он же не тебя натягивает. Ты о древнегреческих олимпиадах читал? Там между наставником и учеником это происходило в порядке вещей.

Луфанов. Тренеры что же, дисциплину так наводили?

Блошигин. Они по любви.

Луфанов. Виктор Петрович близости со мной не искал. Случись такое, он бы навсегда свою репутацию погубил.

Блошигин. Его залезание на тебя Виктора Петровича в нашем мирке бы прославило. Шишки из федерации о нем бы заговорили…

Луфанов. Ругательно.

Блошигин. В федерации мужчины разнородные.

Луфанов. В нее, тебе кажется, и голубые просочились?

Блошигин. Не просочились – через широкую дверь вошли. За женские сборные команды в ней отвечает Леонид Андреевич Аниканов. Трухлявый пень, но духом бодр. Мне Маша Першина рассказывала, что когда ее вызвали в юниорскую сборную, там у них было собрание, на котором слово предоставили тому самому Леониду Андреевичу. Сидевшая около Маши девчонка наклонила голову к ее уху и сказала, что он по части мальчиков.

Луфанов. Тогда ему полагается быть в мужской юниорской.

Блошигин. Нет, вот именно в ней быть ему не полагается. К молодым парням его и на пушечный выстрел нельзя подпускать.

Луфанов. Его и не подпускают.

Блошигин. Вышестоящие над ним не дураки. Леониду Андреевичу они подчинили девочек.

Луфанов. На большее он не надеется?

Блошигин. Маша Першина утверждала, что перевода он добивался, но руководство на его просьбы не откликнулось.

Луфанов. А он голубой неприкрытый? Даже нисколько не камуфлируется?

Блошигин. Из Машиных речей я знаю, что на собрание он пришел весь в косметике. С физиономией, покрытой не тушью, а белилами и румянами.

Луфанов. Возможно, он ретушировал побои. Если он никакой не голубой, а ему в издевку каждую минуту подмигивают, он, пожалуй, на кого-то наорал, и его отлупили.

Блошигин. Ему от шестидесяти пяти до семидесяти. Кто столь ветхого ударит?

Луфанов. Это крепкого ударить чревато, а ветхого… ты бы Петру Палычу ни при каких обстоятельствах по роже бы не заехал?

Блошигин. Зажми он наши призовые, я бы… его бы вытягивали.

Луфанов. Куда?

Блошигин. Как при переломах вытягивают. Привезут в больницу и вытянут.

Луфанов. Ты, значит, настроен его полностью поломать… а я твою мысль разделяю. Не выплати он нам наши деньги, я тоже буду вне себя.

Петр Павлович Калянин в задумчивости прохаживается по избе с мобильным в руке.

В комнату заходит Татьяна Михайловна.

Калянина. Кому-то звонил? Сыну?

Калянин. В Австрию.

Калянина. Этому, что с аристократкой сошелся?

Калянин. Аристократки доверчивы. Я говорю о них в меру моих знаний о них.

Калянина. Об аристократках ты осведомлен, как мало кто другой.

Калянин. Ты, жена, никак атаку на меня проводишь? Отвлекающую? Главный удар к аристократам отношения иметь не будет? Что бы ты ни удумала, тебе меня не озадачить.

Калянина. А шведкой из Гетеборга? А? Мой вопрос повис в воздухе?

Калянин. Я люблю тебя. И своей любви не стесняюсь!

Калянина. С того дня, как ты твою любовь ко мне чем-то доказывал, прошла уже почти вечность. Это приключилось в нашем доме, в нашей кровати, насколько я помню, был четверг… а с того дня, как отрезало.