Южаночка

Лидия Чарская

Южаночка

© ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2017

* * *

Глава I. Ее ждут

Дедушка, высокий, красивый старик в генеральском сюртуке нараспашку, вынул из бокового кармана жилета телеграмму и чуть ли не в сотый раз прочел: «Приедем сегодня в три. Бранд». Потом снова тщательно сложил бумажку, спрятал ее и, чуть-чуть приоткрыв дверь кабинета, громко спросил:

– Все ли у вас готово, Марья Ивановна?

На пороге комнаты появилась маленькая, толстенькая, розовая старушка в черном фартуке, с ослепительно белым чепцом на головке.

– Все как есть, все готово, ваше превосходительство, – весело отозвалась она, сияя добрыми ласковыми глазами, и ямочки появились на пухлых румяных щеках, – все готово: и комната для дорогой гостеньки, и парадный обед, и…

– А трубочки удались ли со сливками? – озабоченным тоном прервал ее на полуслове дедушка.

– Уж так-то удались, что и желать лучше нельзя, – так же весело отвечала Марья Ивановна.

– А в новый умывальник свежей воды налили? – еще более озабоченно осведомился генерал.

– Только что Сидоренко целый кувшин вылил, ваше превосходительство, – вся сияя добродушием, отозвалась старушка.

Дедушка с довольным видом кивнул белой как снег головой, взглянул на добродушное личико Марьи Ивановны и неожиданно по-юношески весело и радостно засмеялся:

– Едет она! Едет, наконец-то, наша Южаночка!

– Так точно, едут-с, ваше превосходительство! – послышался грубоватый голос с порога комнаты. И рядом с толстенькой шарообразной фигуркой Марьи Ивановны мгновенно выросла широкоплечая бравая фигура старого солдата – с коротко остриженной седой щетиной на голове, с маленькими заплывшими глазками на добром морщинистом лице и с рыжими, как у таракана, торчащими во все стороны усами.

Марья Ивановна и усатый солдат, иными словами, денщик Сидоренко, составляли старую дедушкину гвардию. Лет двадцать тому назад дедушка, тогда еще, впрочем, не дедушка, а просто генерал Аркадий Павлович Мансуров, вышел в отставку и вскоре овдовел, оставшись с семилетней дочерью на руках. Для маленькой Саши, лишившейся матери, и была взята бонна Марья Ивановна. Когда Саша выросла, вышла замуж и уехала с мужем далеко на юг России, где стоял его полк, Марья Ивановна осталась в доме старого генерала присматривать за хозяйством. Что же касается денщика Сидоренко, то он знал Аркадия Павловича в еще более отдаленные времена. Дедушка и Сидоренко служили в одном полку, вместе ходили в поход «на турку», вместе делили все трудности походной жизни, вместе были ранены под Плевной, причем серьезно раненного в ногу дедушку бравый молодец Сидоренко под громом неприятельских выстрелов вынес на руках из боя, несмотря на свою простреленную навылет грудь. В один и тот же день и генерал Мансуров, и денщик Сидоренко вышли в отставку и, не желая более разлучаться друг с другом, поселились вместе доживать свой век. Барин и денщик были связаны самой крепкой неразрывной дружбой. Один дополнял другого. Один без другого никак не мог обойтись. И сейчас, увидев в дверях своего верного слугу, делившего с ним и радость и горе, дедушка, чуть прихрамывая на больную ногу, приблизился к Сидоренко, хлопнул его по плечу и произнес глубоко прочувствованным голосом:

– Что, дружище, настал наконец и на нашей улице праздник? Уж теперь-то скоро увидим нашу Южаночку! Скоро, братец ты мой!

– Уж чего скорее, ваше превосходительство, – отозвался ему в тон слуга, улыбаясь всеми своими морщинами и шевеля тараканьими усами.

В это время Марья Ивановна, не отводившая глаз от окна, неожиданно всплеснула руками и вскрикнула полным отчаяния и страха голосом:

– Ах, ты, Господи! Еще этого недоставало! Снег пошел! Простудится еще, чего доброго, наша барышня.

– Простудится? Южаночка простудится? Ха-ха-ха! – разразился веселым смехом дедушка. – Не думаете ли вы, что какой-то снег может повлиять на здоровье Южаночки? Да она, голубушка наша, с детства приучена переносить всякие перемены погоды. В дождь босыми ноженьками покойная Саша ее бегать посылала, ванны из холодной ключевой воды ей делала, с непокрытой голо…

Тут дедушка умолк на полуслове, не успев докончить начатой фразы. Оглушительный звонок раздался в передней и десятками отголосков зазвенел, переливаясь по всей квартире.

– Она! – вырвалось из груди генерала Мансурова, и он махнул рукой.

Сидоренко, а за ним и Марья Ивановна с мало соответствующей их почтенным годам быстротой кинулись в прихожую, перегоняя друг друга. Дедушка хотел было последовать за ними, но радостное волнение было так велико, что совсем лишило его сил. Ноги старика задрожали, и он невольно остановился на пороге кабинета, протягивая вперед руки…

Глава II. Она приехала!

– Дедушка!

Что-то шумное, легкое, маленькое и ликующее, мокрое от снега, в белой шубке и таком же капоре[1], с быстротой стрелы и ловкостью котенка устремилось на грудь дедушки и повисло у него на шее.

И тотчас же целый град горячих поцелуев покрыл лицо старика. Белый капор сполз на спину, и перед генералом Мансуровым предстала прелестная смуглая головка с целым снопом густых смоляных кудрей. Кудри падали и на высокий умный лоб девочки, и на ее разгоревшиеся от холода щеки и спускались спутанной живописной бахромой на черные, как угольки, огромные, сверкающие весельем и задором глаза.

Девочка была крепка, как молодая репка, стройна, ловка и очень хороша собой. Дедушке же она положительно казалась красавицей.

– Вся в мать! Вся в покойницу Сашу! Марья Ивановна! Сидоренко! Глядите! Вся в покойницу барышню Сашу, не правда ли? Что за прелестное дитя! – с выступившими на глазах слезинками произнес старый генерал.

А «прелестное дитя» уже прыгало козленком перед лицом дедушки, держа его за рукав сюртука и болтая без умолку, как сорока:

– Ах, как интересно было ехать, дедушка! Кушать и спать в дороге! Очень хорошо! Только вот Крыса все портила. Всюду совала свой нос. Только и знала, что ворчала: «Ина, не ходите туда, Ина, не ходите сюда! Ина, сидите смирно, Ина, не болтайте ногами и не грызите ногтей!» Надоела – до тошноты! Если бы не она, все бы хорошо было! Ведь я ни на минуточку не забывала, что еду к тебе, дедушка! Я так хотела увидеть тебя поскорее, познакомиться с тобой… Вот и приехала! Вот и узнала! Ты чудо какой хорошенький, дедушка! Точно старый царь Берендей из сказки. Только у Берендея борода, а у тебя нет. Отчего ты не носишь бороды, дедушка? А Сидоренко? Где твой Сидоренко, про которого мне так много рассказывала мамочка?

Не умолкая ни на минуту и не выпуская из рук полы дедушкиного сюртука, чернокудрая девочка с очаровательной улыбкой завертелась из стороны в сторону, блестя разгоревшимися глазками и сверкая перламутровыми зубками.

– Вот он – Сидоренко! – не без гордости представил внучке своего верного слугу генерал Мансуров.

– Ах! – пронзительно взвизгнула девочка и, отскочив от дедушки, мгновенно очутилась на шее ошалевшего от неожиданности и счастья старика солдата. – Голубчик Сидоренко! Молодец, Сидоренко! Я вас очень люблю, Сидоренко, и всегда молюсь за вас, за то, что вы не дали погибнуть дедушке и спасли его жизнь! Ах, как я вас люблю за это! – с детской непосредственностью щебетала Ина.

Старый денщик сиял от радости. Дедушка с обожанием смотрел на внучку, светились от восторга глаза Марьи Ивановны… У всех троих на лицах появились умильные и счастливые улыбки.

И вдруг сухой, холодный голос нарушил всеобщее умиротворение.

– Ина! Куда вы забрались! Постыдитесь! Взрослая десятилетняя барышня – и висит на шее у прислуги!

Дедушка, Сидоренко и Марья Ивановна, как по команде, обернулись на голос.

На пороге кабинета стояла дама – небольшого роста, тощая, с сутуловатой спиной, в скромной дорожной шляпке на гладко причесанной голове, в простом, строгого фасона, гладком платье. Ее бледное худое лицо несло на себе печать сухости. От нее так и веяло холодком.

– Это и есть Крыса! – успела шепнуть дедушке Ина и, не слезая с рук Сидоренко, сердито сверкнув глазками, скороговоркой выпалила: – Во-первых, Сидоренко не прислуга, а герой, а во-вторых, оставьте меня в покое хоть сегодня!

– Ина! Вы грубая, дерзкая девочка, и я попрошу вашего дедушку сделать вам строгий выговор за эти слова! – с трудом сдерживаясь от охватившего ее гнева, произнесла дама и, сделав паузу, проговорила еще резче: – Сейчас же спуститесь с рук и оставьте денщика в покое!

– Сидоренко не денщик вовсе, а дедушкин друг! – горячо воскликнула Ина и, быстро соскользнув с рук солдата, продолжала дрожащим от волнения голосом: – Вы разве не знаете, что Сидоренко – дедушкин спаситель? Подумайте только: спаситель! Вообразите только, мадемуазель Бранд, такую картину! Битва кипит… турки дерутся… русские дерутся… все дерутся… Русские наступают… Турки их – пушками… ружьями, саблями… А русские молодцы! Все вперед! Все вперед! И дедушка тут же. Он ведет свой полк на приступ… Барабаны бьют… музыка… трубы… кричат ура!.. Вдруг откуда ни возьмись – турок! Огромный! Страшный. Кривая сабля в руке… Глазищи как у волка… Да как над дедушкой саблей махнет! А Сидоренко тут как тут. По руке турку бац! Сабля лязг, мимо дедушкиной головы, только ногу задела… Дедушка упал. Сидоренко его поднял и марш-марш назад. А турка – мертвый. И поделом ему – чуть было, противный, не убил дедушку!

Во время рассказа Ина бегала по комнате, размахивала руками, дрожа от охватившего ее волнения. Но мадемуазель Бранд, казалось, совсем не разделяла возбуждения девочки.

Тонкая усмешка скривила ее бледные губы.

– Перестаньте дурачиться, Ина, у вас ужасные манеры, – строго произнесла она и, быстрыми шагами приблизившись к дедушке, добавила с легким поклоном: – Позвольте представиться, генерал, Эмилия Бранд – попутчица и будущая воспитательница вашей внучки.

Дедушка низко наклонил свою серебряную от седины голову и почтительно приветствовал госпожу Бранд.

Последняя, бросив мимолетный взгляд в сторону Ины, вполголоса непринужденно болтавшей о чем-то с Марьей Ивановной, заговорила снова:

– Очень рада познакомиться с вами, генерал, и в то же время мне крайне больно доставить вам глубокое разочарование по поводу вашей внучки в первый же момент вашей встречи с ней. Я уже отчаивалась благополучно довезти ее к вам. С ней было столько хлопот! Боюсь, что и вам Ина доставит массу неприятностей. Впрочем, вам не придется терпеть их долго. Завтра вечером, не позднее девяти, я попрошу вас привезти девочку в институт[2].

– Как? Уже завтра? – вырвался у дедушки полный испуга и недоумения возглас. – Но побойтесь Бога, сударыня! Я что, пробуду только сутки с моей внучкой, свидания с которой ожидал столько лет? – и дедушка с грустью поник своей увенчанной сединами головой.

– Что делать, генерал! Такова была воля Агнии Петровны Палтовой, сестры вашего покойного зятя, опекунши Ины. Тетка девочки решила немедленно отправить Ину в наше учебное заведение, так как девочка зарекомендовала себя с самой дурной стороны. Как ни тяжело мне огорчать вас, генерал, но поступление Ины Палтовой в институт вызвано только одной целью: исправить ее с помощью строгого казенного режима. Я не хочу сказать, что это наказание, но…

– Наказание… исправление… строгий режим… Но вы буквально огорошили меня, сударыня! Чем так дурно зарекомендовала себя моя девочка, что нуждается в исправлении? – высоко подняв свои седые брови, взволнованным голосом спросил дедушка.

Тонкие губы госпожи Бранд стали еще тоньше. Она сердито поджала их и, уставившись своими выцветшими глазами в лицо хозяина дома, произнесла совсем уже сухо:

– Вы сами с минуты на минуту убедитесь, генерал, что продолжительное пребывание Ины у вас в доме немыслимо. Ваша внучка – испорченное, своенравное, злое дитя, требующее строжайшего присмотра и самого серьезного исправления. Только в самом дисциплинированном учебном заведении еще можно будет надеяться ее воспитать. И даст Бог, наш институт преуспеет в этом. Потому и прошу вас, генерал, не медля ни одного дня, доставить к нам вашу внучку, – и госпожа Бранд с легким поклоном поспешно вышла из кабинета, не удостоив ни единым взглядом виновницу своего негодования, которая немедленно воспользовалась этим и высунула вслед удалявшейся наставнице язык.

Глава III. Черные глаза не лгут

Волнение дедушки было так велико, что он не только забыл предложить госпоже Бранд пообедать у него и отдохнуть с дороги, но и поблагодарить за все дорожные хлопоты о его внучке. Мысль о том, что его черноглазую Иночку, его ненаглядную Южаночку, отдают – как бы в наказание – в закрытое учебное заведение, не давала ему покоя. До сих пор генералу Мансурову не приходилось слышать о том, что его внучка – испорченный и скверный ребенок. Правда, сестра мужа его покойной дочери, опекунша Ины, часто писала дедушке, что ее племянница – очень беспокойное, не в меру шаловливое создание и что, рано или поздно, ее придется отдать для «шлифовки» в какое-нибудь учебное заведение для благородных девиц. Но ни об испорченности, ни о злом характере девочки не было и речи. Поэтому и немудрено, что сообщенное госпожой Бранд известие явилось полной неожиданностью для доброго старика.

Ему стало бесконечно жаль Южаночку, эту маленькую десятилетнюю круглую сироту, девочку, с которой он вел горячую переписку с тех пор, как ребенок научился держать перо в руках и выводить им на почтовых листах свои незамысловатые каракульки. Дедушка, однако, ни на йоту не поверил словам строгой наставницы, и все его симпатии оставались на стороне Ины.

«Здесь, очевидно, кроется, какое-то недоразумение», – теряясь в догадках, решил дедушка, и ему остро, до боли, захотелось сейчас же подробно расспросить обо всем свою юную гостью.

С этой мыслью он оглянулся в тот угол, где черноглазая внучка только что беседовала с его «старой гвардией». Но, к великому изумлению генерала, ни Южаночки, ни «старой гвардии» уже не было в комнате. Только из столовой доносились звон посуды и веселый детский голосок, серебристым колокольчиком смеха заливавшийся на всю квартиру.

Предчувствуя недоброе, генерал Мансуров поспешил туда. Первое, что бросилось ему в глаза при появлении в столовой, – это растерянные лица Сидоренко и Марьи Ивановны.

– Что случилось? Где же Южаночка? – спросил дедушка, ощущая в душе нарастающую тревогу.

– На верхи-с, ваше превосходительство, их высокородие изволили забраться, – отрапортовал Сидоренко, опуская руки по швам и вытягиваясь в струнку перед своим генералом.

– На какие верхи? Что ты мелешь, дружище? – дедушка в недоумении широко раскрыл глаза.

Но тут взрыв неудержимого смеха, раздавшийся откуда-то сверху, заставил его поднять голову и разом понять, в чем дело. Ина сидела на буфетном шкафу с огромным блюдом вафельных трубочек на коленях. Она весело болтала стройными ножками в длинных черных чулочках и с заразительным смехом уничтожала десерт, не забывая при этом, прежде чем отправить очередную трубочку в рот, обмакнуть ее во взбитые сливки, красиво заполнявшие середину блюда.

– Что ты делаешь, Южаночка! Как можно кушать сладкое до супа и жаркого! И зачем ты влезла на буфет? Еще, сохрани Бог, свалишься оттуда! – с неподдельным ужасом воскликнул дедушка, инстинктивно протянув руки по направлению к буфетной крышке.

– А тебе это очень неприятно, милый дедушка? – лукаво прищурив черные глазки, осведомилась сверху шалунья.

– Очень неприятно, девочка, – самым искренним тоном ответил старик.

– В таком случае, я слезаю вниз! Голубчик Сидоренко, держите блюдо! Так. Великолепно! А теперь – раз, два, три! Поворот напра-а-во! Марш-марш вперед! Ур-р-ра!

И едва только денщик успел принять из рук Ины блюдо, как девочка с веселым смехом соскользнула вниз и, разметав руки и пронзительно взвизгнув, упала на турецкую оттоманку[3], стоявшую по соседству с буфетом. Крик испуга не успел сорваться с губ дедушки, когда Ина, как резиновый мячик, подпрыгнув на мягких пружинах оттоманки, уже стояла перед ним и, взяв под козырек, звонким голосом рапортовала, копируя солдата:

– Честь имею доложить вашему превосходительству – неприятель еще не показывался. На горных высотах все спокойно. В долинах тоже. А теперь… – шалунья щелкнула языком, прищурилась и состроив потешную рожицу, прибавила уже обычным своим тоном: – А теперь обедать, обедать скорее, дедушка. Твой бедный солдатик ужасно проголодался, делая рекогносцировку[4]. Надо к тому же доказать тебе, дедушка, что храбрые воины могут с успехом после трубочек со взбитыми сливками кушать и суп и жаркое…

И с тем же беспечным смехом Ина подпрыгнула на одной ножке и повисла на шее дедушки. Но вот глаза ее встретились с его глазами. Печальный взгляд этих глаз, идущий вразрез с общим выражением лица дедушки, улыбавшимся ласково и нежно, поразил девочку.

– Дедушка! Миленький! Хорошенький! Золотенький мой дедушка! Отчего ты такой грустный? Отчего у тебя глазки туманные, дедушка? Неужели из-за меня? Скажи, чем я огорчила тебя, дедушка?

Черные глаза Южаночки с тревогой, заботой и лаской заглядывали в лицо деда.

А сердце генерала сжималось все сильнее и сильнее. «Уж не за подобные ли поступки подвергнута столь строгому наказанию эта милая, ласковая черноглазая девочка?» – мысленно задал себе вопрос Мансуров и тут же решил во что бы то ни стало добраться до истины.

– Послушай, Южаночка, – промолвил он ласково и серьезно, взяв в обе ладони разгоревшееся румянцем смуглое личико внучки и приблизил его к своему лицу, – скажи мне правду, за что тебя тетя Агния отослала из дому и отдает в институт? Только правду, одну истинную правду хочу я знать, Южаночка!

– Конечно, я скажу тебе правду, дедушка, я всегда говорю одну только истинную правду, – послышался покорный ответ девочки, произнесенный так чистосердечно, что трудно было не поверить в искренность обладательницы такого милого, правдивого голоска…

Темные брови Южаночки нахмурились, черные угольки глаз чуть-чуть затуманились грустным облачком, а смуглое личико приняло вдруг строго-печальное выражение.

– Я очень, очень дурная девочка! – произнесла Ина самым искренним тоном. – Очень дурная девочка, и это тоже сущая правда, дедушка. Я не знаю только, почему я такая дурная, когда мне всей душой хочется быть хорошей! Хочется делать только доброе, прекрасное, а выходит на деле – одно дурное… Не находишь ли ты это поистине ужасным, дедушка? И так это всегда неловко выходит, если бы ты только знал! Тетя Агния постоянно бранила меня! За все бранила! И за то, что я по деревьям лазила, и за то, что с татарскими ребятишками потихоньку бегала купаться в море. И за то, что Эмильку Федоровну Крысой прозвала, эту самую Эмильку Федоровну, Крысу бесхвостую, которую ты сегодня видел. Она служит классной дамой в N-ском институте, в том самом, куда тебе придется отвезти меня завтра, дедушка. Она давнишняя подруга тети и провела у нас все последнее лето. Вот была потеха с ней! Ха-ха-ха-ха!

Тут Ина, вспомнив что-то, очевидно очень веселое, громко и раскатисто рассмеялась во все горло.

– Слушай, слушай, что только было у нас с ней, дедушка! – подхватила она еще с большим воодушевлением между шумными взрывами смеха. – Как-то раз я положила Эмильке-Крысе лягушку в постель… Ах, как она кричала! Кричала и дрыгала ногами, точно паяц на ниточке. «Змея! Змея!» – кричит! И умоляла меня: «Спасите меня, спасите!» Я чуть не умерла со смеху. Но ты сам только посуди, дедушка, разве не смешно бояться лягушки, которая никому не может причинить вреда? Разве можно лягушку за змею принять? А кучер Ермила так испугался Эмилькиных криков, что прибежал с оглоблей из конюшни змею убивать! Вот была умора! Я так смеялась, что осипла, а тетя страшно рассердилась на меня. Заперла в чулан на целый день! А потом на другое утро я узнала, что они с Крысой решили меня в институт отправить. Ну, вот и все. Я тебе все самое главное рассказала, дедушка, а остальное все в том же роде. Видишь, какая я дурная! – совсем уже печальным голосом заключила Южаночка, и все ее радостное оживление исчезло в один миг.

– Все ли, деточка? – серьезным голосом переспросил дедушка, которому в одно и то же время хотелось и пожурить внучку, и расцеловать ее прелестное, приунывшее теперь личико. А она уже хмурила лоб, сдвигала брови, изо всех сил стараясь припомнить, не совершила ли она еще какой-либо предосудительный поступок «из важных», чтобы не забыть рассказать о нем дедушке.

– Вспомнила! Вспомнила! – неожиданно сорвалось с алых губок Ины веселое и радостное восклицание. – Ах, вот еще была потеха! Ты только послушай, что я сделала, дедушка. Ха-ха-ха! Я сняла с верхового Гнедки седло и переложила его на теленка Кичку. А сама села на Кичку и поехала на нем, как на лошади. Кичка прыгал, как полоумный, и, совершенно ошалев, кинулся к дому, влетел на террасу, где тетя с Крысой пили кофе, и прямо к столу… Тетя так испугалась, что упала со стула. И опять мне влетело по первое число. Опять целый день в чулане на хлебе и воде… Теперь уже я окончательно все, до капельки, тебе рассказала, дедушка!

– Нехорошо все это, Южаночка, – покачивая головой, произнес старый генерал, тщетно силясь скрыть улыбку, предательски растягивавшую его губы.

– Знаю, что нехорошо, дедушка! – опять становясь серьезной, проговорила девочка. – Но мне кажется, что, если бы тетя Агния не наказала меня, не отдала бы в институт, Бог знает, когда еще удалось бы мне повидаться с тобой, мой милый, мой хороший дедушка! А я так тебя люблю! – и она неожиданно закончила свою речь горячим поцелуем.

– Я и не сомневаюсь в этом, моя крошка! – ответил старик, нежно поглаживая прильнувшую к нему черненькую головку. – Ну, а теперь скорее обедать, а то и суп остынет, и пирожки.

– Слушаю-с, ваше превосходительство! – вытягиваясь в струнку, отчеканила Ина и, к вящему удовольствию совершенно очарованного ею Сидоренко, размахивая в такт руками, шумно, как заправский солдат, замаршировала к столу.

Глава IV. Кто была Южаночка

Когда молоденькая и хорошенькая Сашенька Мансурова вышла замуж за капитана Палтова и уехала на далекую южную окраину России, где квартировал полк ее супруга, Аркадий Павлович Мансуров совсем приуныл в разлуке с дочерью. Сашенька была единственной радостью, единственным утешением в жизни старого генерала. К тому же Аркадию Павловичу почему-то казалось, что он уже никогда больше не увидит своей ненаглядной дочурки, и эта страшная мысль бесконечно мучила старика.

Прошел год, и вскоре он получил известие от молодых супругов о рождении у них дочери. Там, далеко, на берегу теплого синего моря, на чудесном цветущем юге, родилась девочка – Южаночка, смуглая, большеглазая, крепкая и здоровенькая, как майский день.

Рассказами об этой девочке, описаниями жизни малютки были полны письма ее матери к старому генералу. А он, в свою очередь, еженедельно осведомлялся о здоровье новорожденной, слал ей игрушки, подарки, нарядные детские капотики[5], погремушки и разные красивые вещицы, необходимые в жизни его маленькой внучки.

Генерал сокрушался, что раненая нога время от времени давала себя знать и не позволяла ему выезжать из Петербурга, где были лучшие доктора, не перестававшие подлечивать Аркадия Павловича и тем самым поддерживавшие его жизнь. А как мечтал старик увидеть у себя свою маленькую Южаночку, как он прозвал далекую внучку. Увы! Его надеждам не суждено было скоро сбыться. Александра Аркадьевна Палтова недолго прожила на далеком юге. Красавица Сашенька умерла, оставив на руках мужа четырехлетнюю дочку.

Известие о смерти дочери старик Мансуров получил как раз в то время, когда ожидал всю семью Палтовых к себе в гости.

Это ужасное несчастье и ему едва не стоило жизни. Он опасно заболел и выздоровел только через несколько месяцев – благодаря заботливому уходу Марьи Ивановны и Сидоренко. Теперь письма с юга приходили значительно реже: зять писал тестю мало и скупо.

Капитан Палтов был слишком занят службой в своем далеком захолустье, и ему не хватало времени вести аккуратную переписку с отцом покойной жены. К тому же горе – потеря любимой женщины – так подействовало на молодого офицера, что он весь ушел в себя.

Зато какой бесконечной радостью наполнилось сердце старика генерала, когда в один прекрасный день его верный Сидоренко подал своему барину небольшой конверт, надписанный вкривь и вкось безобразными детскими каракульками. Это было письмо Южаночки! Первое письмо от далекой ненаглядной внучки!