Третий бастион

– Дёшево, – сказал Клоп.

– Слушай, надо крутиться. У меня тут не триллионы хранятся. Находишь, продаёшь, снова ищешь, снова продаёшь. Так и деньгу имеешь, – выпалил со злостью мой друг.

Клоп улыбнулся широко и решительно. Затем вдруг что-то изменилось в его лице: оно стало веселее и дурнее.

– Эти я тоже возьму, – сказал он.

– Слушай, ты поступаешь крайне нехорошо, – усилием воли успокоив себя, сказал Сеня и удобно уселся в кресло у окна.

Он был дипломатом. Он долго говорил о том, что это ломает все их дела, что после этого происшествия он у Клопа ничего и никогда больше не возьмёт. О том, как он долго искал эту монету, и о том, что Клоп одним своим неправильным действием всё у него отбирает.

– Возьмёшь. Скоро помиримся, и всё будет по-старому. Хорош базарить. Давай её сюда, – сказал Клоп с улыбочкой.

– Нет, – твёрдо ответил мой друг.

Главарь каким-то киношным движением кивнул своим парням, приказывая им обыскать жильё. Его дружки стали бродить по комнате и неловко искать монету. Один пощупал обрывок кольчуги на стене, хохотнул, снял каску с гвоздя, нацепил её на голову и улыбнулся широко и по-детски. Одного зуба спереди у него не хватало. Другой бандит заглянул под кровать, а затем, оглядываясь на нас и покашливая от смущения, открыл шкаф.

– Давай вытаскивай монету, не тяни! – зашипел главарь.

Он сметал копейки ладонью со стола. Они подпрыгивали, крутились на полу и сверкали в свете лампы. Друг мой снова стал уговаривать Клопа. Главарь разозлился и стал угрожать Сене расправой, размахивая пистолетом, – казалось, что выстрел грохнет в любой момент.

Монета лежала в тяжёлой антикварной пепельнице, прижимающей открытую записную книжку на углу стола. Главарь всё перебрал, раскидал и добрался до этой пепельницы. Он взял монету, подержал её на ладони, провёл пальцем по странице в записной книжке, с пометками напротив номеров и имён. Друг мой изображал безразличие и смотрел в сторону, но всё же отчаяние на миг мелькнуло в его глазах, и главарь всё понял: он обладал этим особенным звериным чутьём. Клоп взял трубку телефона и набрал номер из записной книжки. Когда после долгих гудков ему ответили, главарь напористым голосом спросил:

– Здрасте, гражданин. Вам деньгу сегодня предлагали купить, 15 копеек?

– Да, – удивлённо ответили ему.

– Спасибо! – загоготал Клоп и грохнул трубку на рычаги.

– Эта! – сказал он, разглядывая монету на ладони. – Слушай, а ведь с виду дрянь дрянью. Слышь, Сенька, чего и такие много стоят? – захохотал он.

– Зря ты так, – сказал мой друг обречённо.

– Да ладно, Сенька, не обижайся. Мы с тобой друзьями были, друзьями и останемся. Забудется всё, вот увидишь.

Тут я не выдержал, кинулся к главарю и ударил его по руке. Монета взлетела в воздух, щёлкнула в потолок и отрикошетила в сторону. Сеня сорвался с места, подпрыгнул и схватил её на лету. Один из дружков Клопа, настоящий амбал, сцапал меня за шкирку и прижал к стене, замахнувшись кулаком.

– Верните, падлы, по-хорошему, а то щас пальну! – завизжал Клоп и направил пистолет на Арсения.

Сеня весело оскалился и стал пятиться и строить главарю рожи. Он спрятал монету в кулак за спиной. Клоп шипел и уговаривал Сеню, наступая на него. Друг мой понял, что просто так с бандитами нам не разойтись. Сеня вдруг наклонился и бросил монету в трёхлитровую банку, полную копеек, что стояла на полу. Он тут же схватил эту тяжеленную банку, с натугой пару раз её встряхнул, поднял эту ношу над головой, запрыгнул на кресло, с кресла прыгнул на стол и с диким, изменившимся лицом швырнул её в главаря.

Он промахнулся. Банка грохнула в стену – дом содрогнулся. Раздался оглушительный хлопок, и копейки брызнули во все стороны, весело запрыгали и закрутились на полу.

– Вот! Ищи! – закричал мой друг с торжеством.

Секунду все пялились на монеты, которые повсюду крутились и сверкали. Сеня прыгнул на главаря со стола и двинул ему левой тренированной рукой в нос. Главарь выронил пистолет, закрыл лицо ладонями и повалился на пол – поставленный удар у Арсения, видимо, ещё не пропал.

Я сцапал заступ, стоявший в углу, и заорал. Это была та самая устрашающая помесь мотыги, кирки и топора с блестящими, отточенными лезвиями.

Один из бандитов подхватил главаря под мышки, другой бросился к пистолету и уже схватил его с пола, но Сеня прыгнул на гангстера, повис на нём и укусил его за руку. Парень заорал басом и выронил оружие. Сеня согнулся и боднул бандита головой в живот – тот вылетел в коридор.

Друг мой завладел пистолетом и направил его на гангстеров. Его дурная рожа в этот момент, признаюсь, и меня самого напугала. Мы погнали их через узкий тёмный коридор в подъезд, а оттуда на улицу. Сеня угрожал пистолетом и пинался, и мы оба орали. Я замахивался на бандитов устрашающей киркомотыгой. Размахивая этой алебардой, я ненароком снёс люстру – острые осколки посыпались нам на головы.

На выходе из подъезда главарь очнулся. Покачиваясь на ногах, он пригрозил нам жесточайшей расправой. Со второго этажа заорал испуганный насмерть и хриплый женский голос:

– Милицию позову! Прекратите драку, остолопы!

И старый пропойца из соседней квартиры заревел, запел тюремную песню.

После яростной схватки мы, отдышавшись, сидели на тесной кухне. Пистолет лежал на столе между нами.

– Он ведь, зараза, ещё придёт, – сказал я.

– Мне все блатные из ПТУ денег должны. Всё нормально будет, – ответил Сеня.

Я взглянул на пистолет.

– Слушай, да это же люгер! Он стоит уйму денег!

Друг мой взял его в руки и стал с безразличием разглядывать.

– Ты прав. Штука ценная. Только вот он не стреляет.

– А зачем ты руки вверх поднимал?

– Нелепо разрушать остатки самолюбия, основанные на ржавом пистолете.

В люгере были патроны, но он действительно не стрелял, что было тут же проверено в саду.

В этом поступке моего друга, в том, как Арсений швырнул банкой в бандитов, снова оказалось пополам его страсти и расчёта.

– Оно того стоило. Как банка взорвалась – будто шрапнельный снаряд! – повторял он, довольный своим броском. – А монетку я всё равно найду.

Однако расчёт не удался. Мой друг обыскал весь дом и вскрыл половицы. Он лазил в подвал и всё там перерыл.

Монета исчезла.

Через неделю после схватки с налётчиками в квартиру к Арсению нагло завалился здоровый детина ростом под два метра, упитанный, розовощёкий и очень курносый. Это был сын художника. Он пришёл ругаться, обнаружив, что отличный экземпляр его коллекции разменяли на почтовую марку, – я вполне понимал его ярость.

Сеня в этот момент сидел за столом и чистил люгер.

– К сожалению, у меня вашего экземпляра больше нет. Такие дела, Федор Иванович, – сказал мой друг таинственно.

Детина прищурился, оценил ситуацию и попятился. В дверях он пригрозил взвинченным бабьим голосом, что заявит в милицию за вымогательство.

Через пару месяцев люгер вызвал новый виток каких-то не совсем законных операций, где присутствовал железный крест и немецкая каска с дырой.

Странно, что эта полная страстей жизнь заканчивается быстро и без следа. Коллекции лежат грудами. На них оседает космическая пыль. Представители прекрасных семейств, нимфалиды и парусники, рассыпаются в труху.

Друг мой изредка берёт карандаш. У него отлично выходят летящие наброски. В его доме на стенах висят карандашные рисунки: вот бежит лошадь, вот парень вытянулся в прыжке – он хватает в воротах футбольный мяч, а вот птица садится на землю, раскинув крылья.

***

Вскоре я вернулся домой.

Иногда мне казалось, что мой начальник, Веспасиан, ненормален. В том смысле, что он походил на сектанта или блаженного еретика. И если б он и вправду был таким, то, думаю, он обязательно основал бы своё учение.

Я пришёл в цех. Мой начальник в одиночку ворочал доски и складывал их в штабель у стены. Пахло сухим деревом. Гора белых опилок выросла у станка на земляном полу.

– Где был, чем занимался? – спросил Веспасиан.

– Охотился за серебром, – ответил я не без гордости.

Начальник сурово взглянул на меня.

– Бандитизм? – произнёс Веспасиан тоном судьи.

– Нет, что вы. Монеты искали. Но нам угрожали ржавым люгером!

– Раз шагни за черту с ледяным сердцем. Вернись с сердцем, полным горящих углей, – произнёс он вполголоса, отвернувшись.

У него был талант выдавать такие строки – похоже, собственного сочинения.

– И откуда вам только в голову такое приходит? – удивился я.

– Рождается по наитию, – ответил Веспасиан со смущением, но довольный собой.

– Слова у вас такие, знаете, – сейчас так не говорят.

Я оглядел наш цех и добавил:

– Давайте-ка лучше сегодня вон с той толстой доски начнём.

– А мы не будем начинать, – сказал Веспасиан.

– Почему? – удивился я.

– Сегодня у нас будет выходной.

Было раннее утро в начале августа.

Письма Сенеке

Это было лето чудесных ожиданий и предчувствий. Проезжая на велосипеде по набережной и глядя на трубы заводов, многоэтажки и старые дебаркадеры на том берегу реки, я чувствовал: больше ничто не имеет значения. Ни вспыхнувший заново кровавый бунт на Ближнем Востоке, ни очередной экономический кризис – смысл я видел только в одном: мир может повернуться ещё одной гранью и за ней – я точно знал – окажется сверкающий немыслимый простор, способный убить меня или сделать навсегда счастливым.

Я гулял по вечернему городу и катался на велосипеде вдоль реки в ожидании этого открытия. Вдобавок я начал переписку с Луцием Аннеем Сенекой – как бы нелепо это ни звучало, – а это серьёзнейшее из занятий требует умственной дисциплины и полнейшей сосредоточенности.

Тем летом я окончил четвёртый курс, сдал экзамены и остался в университетском городке. Жил в общежитии. Я бросил работу дворника и устроился работать на автомойку. Заодно начал эксперимент по дипломной работе.

Арсений тоже учился и работал. Он днём и ночью программировал, и вытащить его куда-нибудь я никак не мог. Однако он вдруг объявился у меня в общаге, когда я подсчитывал сколько крыс, мышей и реактивов мне понадобится для опытов.

Не снимая кроссовок, Сеня улёгся на кровать и стал ковырять спичкой в зубах.

– Ходил к вам в столовку. Макароны липкие, как пластилин, и кислые. Котлеты – из бездомных кошек, – сказал он без всяких приветствий.

– Мы не жалуемся, – ответил я и стал выжидать, что Сеня скажет дальше, потому что знал: если мой друг начал с посторонних вещей, значит на уме у него дело великое.

На первый раз он мне ничего не открыл, однако же стал приходить в мою комнату постоянно, как будто лежать здесь и размышлять ему было приятней, чем в любом другом месте. Поначалу Сеня просто валялся на моей кровати. Иногда, не проронив ни слова, он внезапно покидал мою комнату. Он не нравился моим соседям по комнате, а их подруг своим непредсказуемым поведением вообще доводил до бешенства.

Наконец он признался:

– Я хочу подчинить жизнь строгому плану.

После этих слов он долго развивал эту мысль, к чему я привык. Если излагать его рассуждения здесь, то рассказ растянется на сотню страниц, потому что придётся разъяснять термины, которые Арсений сам для себя выдумал. Мой друг спускался к важнейшей цели своего рассуждения, словно стервятник к добыче, снижаясь и кружась. Он начал из такого далека – я и подумать не мог, чем он закончит. А сказал Сеня под конец своей речи вот что:

– Мы откроем антикварный магазин. Это восьмой этап моего плана.

Идея мне понравилась. Однако моё сумасбродство захватило меня полностью, и я хотел побыть один, пока не напишу все послания Сенеке.

Я так и сказал Арсению, зная, что он меня поймёт:

– Я пишу письма одному человеку. Пока все не закончу, не могу с тобой в такое дело ввязаться.

– Ну-ка прочитай, чего ты там накорябал, – ответил Сеня.

На самом деле, хоть я и потратил на эти письма уйму времени, написал полностью я пока всего лишь одно. Смущаясь, я прочитал его Арсению:

Письмо первое

Уважаемый Луций, вы, наверное, хотите узнать, что у нас тут случилось за столь долгое время. Поэтому первым делом сообщаю, что ваш отменный последователь отразил германскую угрозу и не уронил знамени стоицизма – его книжку я тоже прочёл. Хотя должен заметить, тон его сочинений таков, будто он всё время куда-то спешит и ему толком не дают сосредоточиться. Думаю, всему виной тяжёлая походная жизнь, резкие звуки горнов по утрам и промозглая погода пограничных провинций.

У нас многое произошло за последние годы – всего сразу и не перескажешь. Наша жизнь имеет оттенок печальной монотонности, характерный, думаю, для жизни в любой империи, какие бы внешние атрибуты она на себя ни цепляла. Мы вечно жалуемся, хотя живём примерно как ваш друг Луцилий. Столы наши ломятся от яств, но животы просят большего.

Погода не подводит: лето стоит жаркое.

Я занимаюсь добычей знания – теперь это называют наукой. Это похоже на то, как если б вы меряли линейкой всё, что вам попадается на глаза, и результаты этих измерений аккуратно записывали. Смысл в целом таков. Требуется аккуратность, да и только.

Уважаемый Луций, тут я закончу первое письмо. Для начала, думаю, хватит. Хотел бы завершить его хорошей фразой, сильной, чтоб вы меня запомнили и выделили из сонмища тех, кто пишет вам (не один же я такой – вы человек особенный, каждый хотел бы с вами поговорить). Поэтому скажу то, что услышал на улице: «Жизнь – любопытное безобразие», – так сказал мне один человек, пока я мыл его машину на автомойке. Фраза эта примечательна тем, что произнёс её дряхлый хромой старик на развалюхе-копейке, а не какой-нибудь восторженный юноша на спортивном «ауди».

Ваш далёкий и преданный друг

Писано во второй день до июньских нон.

Арсений выслушал до конца и сказал:

– Сделаем обед на час дольше – мы ж хозяева будем сами себе. Будешь писать свои письма сколько влезет. Просто завалишь ими своего адресата, ему и ответить будет некогда.

***

Из общаги на лето все разъехались, она стала уныла и пуста. По длинным коридорам ночью гуляло эхо, звуки ночного города врывались в открытое окно. От избытка сил и постоянной работы сознания я не мог спать. Если мне и удавалось заснуть, то сон мой был рваный и неглубокий. Я смотрел в окно на спящий город и читал, а после гулял по пустынному ночному проспекту. Я шёл мимо очереди наркоманов в аптеку, мимо ночного клуба, где у дверей курили и хохотали взвинченные люди, и часто выходил к реке – она лежала в синей тьме и казалась мне океаном, полным жизни. Из тьмы, с той стороны реки, доносились гудки поездов.

Однажды ночью я перевёл через улицу пьяную вдрабадан красавицу. Она, покачиваясь, стояла на обочине и никак не решалась перейти дорогу: то ступала на асфальт, то пятилась, когда мимо проносилась машина и сигналила ей. Девица еле держалась на ногах.

– Давай переведу, – сказал я и взял её под руку.

Оранжевый сигнал светофора выхватывал из тьмы наши нелепые фигуры. Девчонка хохотала, а я с трудом вёл её через улицу, потому что она то вырывалась изо всех сил, то крепко обнимала меня и говорила:

– Спасибо, милашка! Помог дамсель ин дистресс!

– Ты с филфака, что ли? – удивился я.

На той стороне дороги она мокро поцеловала меня в щёку и после долго рылась в сумке и хихикала:

– Не помню номер свой, подожди! Млять, где телефон?

Её номер был мне совсем не нужен. Какие там девичьи номера, когда мир наполнялся тайной, которая вот-вот откроется, когда мир звучал новой мелодией свободы. Я чувствовал, что должен что-то сделать, чтоб раскрыть эту тайну и сполна ощутить свободу, моё действие должно сдвинуть некий невидимый рычаг, иначе ожидание просто сведёт меня с ума. И я думал, что мои письма – это как раз то самое приложение усилий. Они медленно и упорно сдвигали этот невидимый исполинский механизм с места.

Арсений приходил ко мне в общагу каждый день и расписывал картины нашего будущего. Тогда я уволился с автомойки, где не проработал и трёх недель, и вступил с Арсением в дело.

– Будем жить у моего друга, – заявил Арсений. – Он вроде спонсора.

Я был совсем не против пожить где-нибудь в другом месте. Тишина в общаге меня достала. Вдобавок на моём этаже с одного конца коридора начали травить тараканов, а с другого принялись за ремонт. С раннего утра до полуночи заляпанные краской толстые тётки гоготали и неистово размахивали малярными кистями и таджики с грохотом ломали пол. От такого шума мои письма застопорились.

Мы приехали на проспект, где высились новые дома – стройные гиганты. Мы поднялись на сверкающем лифте на двадцатый этаж и нашли нужную квартиру.

Арсений позвонил и прислушался. Никто не открыл. Тогда он толкнул дверь, и мы оказались в прихожей. Здесь висела бархатная занавесь, неведомо что скрывающая. До самого потолка подымалось раритетное зеркало в тяжёлой оправе, такое необъятное, словно в него по утрам смотрелся циклоп. Тут же на полу валялись в беспорядке кроссовки, кеды, ботинки и туфли. Напротив двери криво висела картина: тореадор уклонялся от чёрного как смоль быка. Работу художник выполнил широкими размашистыми мазками, и картина мне сразу понравилась. Стройный и тонконогий смельчак в шляпе вращался, словно золотой смерч, и на белом песке арены бросался в глаза чёрный бык, грозно пригнувший голову к земле.

Издалека доносилась гитара. Играющий часто сбивался и начинал сначала.

– Паганини лабает, – шепнул Арсений с усмешкой и выкрикнул: – Диман! Это мы!

Хлопнула дверь. Музыка то приближалась, то отдалялась, будто невидимый музыкант пританцовывал и делал несколько шагов то назад, то вперёд.

Мелодия оборвалась, и к нам вышел парень с гитарой в руках. На его затылке сидела мексиканская шляпа. Он был босой, в рваных джинсах и футболке с Майклом Джексоном. У него были сонные надменные глаза, горбатый нос и небритые щеки.

– А, это ты, старый пёс! – сказал парень, здороваясь с Арсением.

Он тут же повернул обратно и ушёл по коридору, наигрывая на гитаре.

Напоследок он крикнул нам:

– Устраивайтесь, демоны!

Думаю, огромная Димина квартира занимала пару этажей. Клянусь, пару раз я даже заблудился в этом лабиринте. Шёл по коридору, и тот всё время поворачивал и закручивался. Открыв очередную дверь, я очутился в саду и запутался в зарослях из пальм и рододендронов – оказалось, я забрёл в ванную величиной со спортзал. Там сверкали начищенные краны, играл солнечный свет на благородном эфиопском мраморе и колонны с египетскими капителями упирались в высокий потолок. А в другой раз я бродил по квартире, разыскивая нашу комнату, и всё время попадал в бесчисленные спальни, где громоздились кровати королевских размеров и висели на стенах абстрактные картины.

По утрам мы уезжали на трамвае в город, чтоб обустраивать наше предприятие. Между двух улиц, на одной из которых выстроились ювелирные магазины, рестораны и стеклянные витрины с манекенами, а на другой расположились дорогие офисы с блестящими дорогими машинами вдоль тротуара, – между этими улицами, в узком переулке, мы арендовали комнату в полуподвале двухэтажной развалюхи. Вокруг этого дома в изобилии росли лопухи, а сам он был наполовину кирпичный, наполовину деревянный.

Пока мы ремонтировали полуподвал, мы часто спорили о том, как назвать наш магазин.

Сеня говорил:

– «Золотой дублон»!

– Плохо – как будто казино открываем, – ответил я. – Давай лучше «Два ассария».

– Могут не так понять. Подумают ещё, что мы сектанты, – сказал Сеня и предложил: – «Червонец».

– Похоже на магазин уценённых товаров, – сказал я и выдал свой вариант: – «Золотой червонец».

– Уже есть такой, – с завистью произнёс Сеня.

Действительно, магазин с таким названием давно открылся в городе. Более того, он существовал рядом с нами. Невероятным образом он выжил в серой громаде, где во множестве гнездились суетливые офисы. Чтоб найти этот магазинчик, приходилось идти по длинным коридорам, подниматься и спускаться по лестницам, открывать бесчисленные двери. По коридорам сновали секретарши с бумагами в руках, на каблуках и в узких юбках, а из каждой комнаты трезвонили телефоны и жужжали принтеры.

Магазином управлял тихий маленький человек по имени Андрей. У него была большая круглая голова, пепельные волосы и такие влажные задумчивые глаза, будто он только что посмотрел глупое грустное кино и фильм его задел, и теперь Андрею неловко за свалившуюся на него печаль.

Когда я забредал в «Золотой червонец» – чаще всего просто порыться в коробках с дешёвкам и поболтать с покупателями, – я наблюдал за Андреем, размышляя, что же это за человек. Когда я видел таких неловких людей, мне казалось, что в прошлом они стали свидетелями настоящих трагедий. Про Андрея я думал так: он бывший афганский офицер. Пыль, седые горы, кишлаки, затем – поверженный варварской пулей друг. Далее – развод с женой и одинокая жизнь. Он влюблён в Африку и Азию и поэтому собирает экзотические монеты (Андрей и вправду их собирал). И по вечерам он изучает историю мусульманских держав на просторах Евразии, и сам даже не догадывается, что он, словно римский центурион, всего пару десятков лет назад прокладывал дорогу империи. И этот выдуманный сюжет окрашивался в моём беспокойном мозгу в чёрный цвет и охру – цвета, какими древние греки рисовали сражения, богов и героев на вазах, – и трагедия, с Андреем произошедшая, становилась беспощадной и необоримой. Но я догадывался, что все эти краски и картины живут только в моей голове, поэтому я печалился, и трагедия получала ещё одно измерение. И я возмущался, как с Андреем, с человеком, пережившим такие события, все так запросто обращаются.

– Андрюх, сделай скидочку, – говорил толстый мужик в пропотевшей белой футболке. Он щупал и чуть ли не нюхал серебряную монету.

Вдруг Андрей побледнеет и спустит с лестницы этого наглеца – я с нетерпением ждал от него такого поступка. Но Андрей рассматривал под лупой новый товар и лишь кивал толстяку в ответ.

Так вот, Андрей стал нашим конкурентом. Он забеспокоился. Под его глазами залегла тревожная тень. Он приходил к нам – человечек в аккуратной рубашке и брюках, с круглым лицом, в руках – бумажный стакан с кофе. Погружённый в хмурую грусть, он окидывал взглядом разгром, что мы учинили в нашем полуподвале: деревянный ящик с гвоздями, куча досок, свежая побелка на стенах, антикварная люстра, только что подвешенная к потолку, гора мусора в углу, снятая с петель старая дверь с дырой.

Андрей попивал кофе. Иногда он то доску подавал, то советовал, как лучше крепить полку, а то просто брал из коробки на полу фарфоровую статуэтку китайца и долго её рассматривал.

Уходя, он говорил тихим голосом:

– Это рискованный бизнес, ребята. Одумайтесь.

Итак, мы усердно трудились и уже перебрали все возможные названия для магазина, но ни одно из них нам не понравилось.

В тот день, когда мы наконец отремонтировали наш полуподвал, мы решили, что придумаем название до наступления полуночи. Поэтому вечером мы пили чай на кухне в Диминой квартире и перебрасывались фразами.

Названия становились всё вычурней.

– «Златые цепи»! – сказал я.

– «Единорог»! – ответил Арсений.

– «Голденсмит»! – снова сказал я.

– Опять эта чушь?! – возмутился Арсений.

– Зато звучит! – защищался я.

– О чём вопите, трудяги? – спросил Дима.

Он сидел с нами за столом и наигрывал на гитаре тягучий блюз.

– Название для магазина придумываем, – ответили мы.

– «Сундук мертвеца», – сказал Дима с ходу.

Нам понравилось это название, и нам так не терпелось закончить работу, что мы сразу же отправились в город и на асфальте напротив нашего переулка намалевали сундук, череп с костями, написали «Сундук мертвеца» и указали путь к магазину стрелкой.

***

Дима болел диабетом. Он совершенно не заботился о своём организме. Даже наоборот – старался разбить себя вконец. Сразу после обеда он в одиночестве напивался пива. Вечером он уезжал к своим приятелям на сверкающей дорогой машине, возвращался сильно пьяный и засыпал на диване с книгой на груди, обсыпанный сигаретным пеплом. Нашему приятелю почти каждый день грозила кома, но Арсений расталкивал Диму и вкалывал ему дозу инсулина.

Собственно, из-за диабета Сеня и познакомился с Димой. В прошлом августе рано утром Сеня как-то шатался по набережной. Мой друг совсем не спал, потому что целую ночь ему никак не поддавался кусок кода на С++. Совсем отупев, он брёл вдоль реки и проклинал выбранную профессию.

Было пасмурно. Над рекой неслись серые лохматые тучи. Длинный остров на стремнине, поросший деревьями, словно плыл против течения, а ему навстречу тащилась баржа, гружёная щебнем.

На пустынной набережной, в самом её конце, где и днём редко гуляют, Сеня увидел парня. Тот спал на лавке. С головы его свалилась мексиканская шляпа. Рядом, прямо на набережной, нарушив все правила, стояла чёрная машина. Все двери в машине были распахнуты. Магнитола громко играла классику. На асфальте между лавкой и машиной валялся открытый чёрный кейс величиной с ладонь, а в нём лежали тонкие шприцы.