Номенклатор. Книга первая

При виде чего, человек бесхитростный, прямолинейный и далёкий от столичных перипетий жизни, может сразу возомнить себе всякую естественного характера глупость насчёт нестерпимых и так тревожащих желаний этого человека, чья в отличие от него воспитанность и интеллигентность, как в том свете, где проводит всё свободное время этот человек с выразительным на требования неизвестного порядка лицом, называется новая умственная качественность вот такого сорта, как он людей, кто быстрее себя замучает сердечно и душевно при виде какого-нибудь нравственного рода проступка согражданина, чем его в него головой и с головой макнёт, не предполагает ему прилюдно поступиться своими принципами и быть наравне со всеми в местах общественного выражения своего естества. Тогда как всё это не так, а вот почему, то это станет вскоре ясно из объяснения Этоʹта, кто, как выясняется, очень даже знаком с такого значения и характерностью поведения людьми, а в частности с этим экспрессивно себя ведущим человеком.

– И что скажешь по поводу этого человека. Что нас ждёт при встрече с ним? – задался вопросом Публий, кивая в сторону того удивительного человека, с экспрессией и беспокойством во всём себе.

А Этоʹт, судя потому, что он не раздумывал нисколько над своим ответом, давно приметил этого неуравновешенного человека и только ждал, когда им и Публий заинтересуется, а затем о нём у него спросит. – Я бы охарактеризовал этого гражданина, как человека, нуждающегося в нашем внимании. – Не слишком понятно, с большим подразумеванием ответил Этоʹт.

– И в чём должно заключаться наше внимание? – спросил в ответ Публий.

– Когда человек волнительно себя выказывает, это всегда может задеть тебя постороннего. И чтобы этого не произошло, то лучше держать дистанцию между собой и этим выплёскивающимся наружу волнением этого человека. – Дал ответ Этоʹт.

– Интересное замечание. – Сказал Публий, вглядываясь в стоящего на входе в термополию человека. – И это всё, что ты можешь о нём сказать? – спросил Этоʹта после небольшой паузы Публий, не совсем удовлетворённый ответом Этоʹта.

– Что о нём можно сказать? – повторил в задумчивости вопрос Этоʹт. – Да что угодно можно сказать. – Сказал Этоʹт так проникновенно, как будто его посетило вдохновение. – Да только это всё что угодно не будет верно, полезно и оно никого не устроит. Ведь мы живём и бытуем в мире полезной целесообразности. А она указывает нам говорить лишь то, что отвечает тому, что есть, а не нету. А раз так, то я не скажу, что это египетский маг Астрапсих, кем он мог вполне быть, раз его в лицо никто не видел, а нам он был бы очень полезен. И даже вполне могла бы созреть такая ситуация, что его полезность нам могла бы перевесить наше здравомыслие, – он за самую малую мзду, нам бы напророчил всего того, что мы жаждем получить и услышать, – и мы бы приняли его за самого настоящего Астрапсиха. А скажу я лишь то, что я и все остальные люди в этом городе о нём знают. И это необязательно может быть истинной. В общем, это известнейший мим, гистрион Генезий.

На что Публий, чуть ли не веря в такое совпадение реальности с домыслами, что вдвойне невероятно, себя повёл не просто не предсказуемо, а на удивление всем не воздержанно и эмоционально, громко и нестерпимо в своих чувствах вопросив: Кто-кто?!

– Генезий. Гистрион. – С удивлением и недоумением посматривая на эмоционально вспыхнувшего Публия, с некоторой рассеянностью и неуверенностью сказал Этоʹт, затем задав вопрос. – А что тебя так удивило?

– Да так. – Отмахнулся от своего правдивого ответа Публий, вернувшись в себя спокойного, поняв вовремя, что слишком себя неразумно и непонятно ведёт. А Этоʹт, как, впрочем, и Кезон, всё за него в общем правильно поняли – не хочет он об этом говорить. А вот каждый из них в своей, детализированной частности, по разному понял Публия.

– Не хочет Публий открывать своей тяги к театральному искусству. – Вот так рассудил Кезон. – Не предстало римлянину испытывать восторг при виде словесных поединков. Ему ближе цирк, с его гладиаторскими боями.

А вот Этоʹт не стал про себя скрывать того, что он решил надумать по следам этого эмоционального всплеска Публия.

– У тебя, Публий, может возникают вопросы удивления насчёт того, что мне в лицо знакомы не только люди знаменитые и значимые для многих жителей Города, но и люди самого простого качества, такие как мим Генезий. То в этом нет ничего загадочного и удивительного, и тут всё проще простого. Такие знания мне дались, благодаря моему прежнему образу жизни у своего прежнего хозяина. Где сутки напролёт я находился в тени людских взглядов, с той недоступной для них глубинной стороны, с которой они открыты со всех сторон для постороннего взгляда и слуха, где они ведут себя такими какие они есть, а именно под помостом, на котором шли торги живым товаром. Вот туда меня поместил мой хозяин как бы в назидание всем – ниже него только мертвецы находятся на этой земле. – На этом месте Этоʹт, видимо вспомнив своего бывшего хозяина, усмехнулся, и озвучил то, что вызвало у него эту усмешку. – А там, под помостом, между прочим, прохладно и не так суетно, как наверху. И при этом отлично слышно и видно, что делается рядом и вокруг.

Этоʹт замолчал, и как понимается по его сконцентрировавшемуся на чём-то виду, то не для того, чтобы перевести дыхание, а он настраивал себя к тому и на то, чтобы и сейчас увидеть, и услышать то, чему он был в своё прошлое время свидетелем. А как только он настроился быть до близости к очевидности красноречивым рассказчиком и вновь оказаться на том своём прежнем месте, под помостом, куда он фигурально уже влез головой наполовину, то он, сделав напротив Публия остановку, зафиксировал на нём взгляд внимательности к каждому движению его сердца, и задушевно, тихим голосом прихватил его сознание вместе с собой под помост в тот момент времени, когда он стал свидетелем одного таинственного разговора.

– Рынок, это такое место, – голосом, а скорей его тембром, проникающим во все сферы разумения Публия, заговорил Этоʹт, – куда со всех концов Города сходятся не только многие из дорог и люди всех видов родов по ним, а сюда сходятся все имеющиеся в людских головах разумения, замыслы, умонастроения и причины именно вот так и так мыслить, быть мыслящим человеком или просто человеком, если ещё есть время и для этого разумные мысли.

– И вот я, пребывая обычным порядком на своём месте, под помостом, совершенно не подозревая и не желая догадываться, что мне нынешней день принесёт, кроме разве что, – здесь Этоʹт невольно схватился за свой выпирающий живот и приподнял его чуть к верху, – я посчитал нужным и необходимым для себя предугадать желание мангона насчёт нашего сегодняшнего, честно сказать, скудного кормления, – опять этот кусок мяса, будет нам скармливать сгнившие бобы и чечевицу, – только было принюхался к своим, так и распирающим мои внутренности и их потребности мысли, и собрался было заслуженно высказать претензию мангону, – что б тебя так кормили в том месте, которое ты посчитаешь своим домом, – как в этот момент все эти мои справедливые мысли перебивает шум сандалий, подошедших буквально рядом к моему место положению.

Ну и я, скорей следуя привычке, выработавшейся за время своего пребывания в этом своём подневольном положении, а так-то мне не свойственно так себя вести, вжимаю в миг свою голову в плечи и начинаю со всем своим вниманием смотреть в сторону этих сандалий и слушать то, что собирается сказать их носитель. Кто как мне уверенно кажется, не будет меня разочаровывать в деле раскрытия своих тайных замыслов и намерений. И то, что он стоит здесь пока что в одиночестве, большой плюс для меня и присущего мне любопытства, если он ещё к этому окажется человеком разговорчивым с самим собой.

И он им обязательно окажется, как мне большой опыт своего нахождения здесь, под помостом, подсказывает, и я не раз убеждался в таком ходе мысли людей, кто сильно волнуется в своём ожидании кого-то. И эти люди, взволнованные каким-нибудь происшествием в своей жизни, для чего они, собственно, и заняли это место вдали от общественных событий на виду, чтобы здесь, с боковой стороны помоста, в его глубине, как следует подумать над тем, что их привело в такое волнительное и расстроенное состояние души и нервов, отстоявшись в разговоре с самим собой, который действует успокаивающе на нервы, уже легче будут ждать то лицо, с которым у них здесь назначена встреча и которое может поспособствовать им в этом своём немаловажном для себя деле.

И вот только я так верно рассудил насчёт этого остановившегося тут человека, вполне себе в приличных, новёхоньких сандалиях, что говорит уже о том, что этого человека не слишком волнуют вопросы своего безденежного положения, а его нервное состояние имеет для себя иного рода причины, – например, ему всё мало денег, и он крепко раздумывает над тем, за чей счёт ещё больше не быть бедным, – как он выплёскивает вслух свою иронию жизни.

– И сколько я ещё должен ждать … – Нет сил сдерживать в себе всё это возмущение у этого нервного человека, кто стоит ко мне лицом своих сандалий с высокой ножкой. Правда на этом месте он запинается, и как сразу же мной выясняется, то для этого у него имеются основательные причины. – Да почему именно должен?! – Сам с собой начинает спорить и оспаривать себя этот возмутительно нервный человек в сандалиях. И как мне по скрипу его зубов слышится, то он не считает себя быть кому бы то ни было должным и обязанным. Правда тот, кто ему навязывает так о себе думать, и при этом вполне убедительно, раз он сейчас здесь стоит заранее и ждёт того, кого он не обязан ждать, продолжает испытывать его нервы и терпение свои отсутствием.

– А ведь он без толики сомнения в себе думает, что я обязан ждать его прибытия? – вновь вскрываются нервы у этого нервного человека в сандалиях, где он даже не выдержал этого наплыва своих чувств и, подняв ногу, почесал ею голень своей напарницы. – А вот я сейчас возьму, и удивлю его чрезмерно тем, что уйду, и он здесь на моём месте встретит пустое место. – Резко и отчасти резво вначале этого своего предложения высказался этот человек в сандалиях, а как только он подошёл к самой сути, к концу своего предложения, то он стал невнятно звучать и в конце просто канул в лету.

И я догадался, что его смутило в этом своём исступлении. Он вдруг понял, кем он вполне вероятно может видится тем, с кем у него здесь назначена встреча. А если это всё так, то тот человек, с кем у человека в сандалиях назначена встреча, придя сюда, и никакой разницы не заметит, если его здесь не будет. И тогда у меня в голове возникает резонный вопрос-головоломка – как тогда тот, ещё не пришедший навстречу человек, отличает от всех других пустых мест этого нервного человека, кто и для него есть пустое место.

– Сандалиями! – ахнул спустя мгновение я, поражённый тем, как близка была ко мне разгадка этого человеческого ребуса, а я его в упор не видел, углубившись в свои мысли. И только я перевёл дух от такого откровения, как мой неспокойный ум захватывает другой человеческий ребус. – А если, к примеру, я надену его сандалии? – вопрошаю я самого себя. – То могу я быть принят тем человеком, кто видит меня в срезе этих сандалий, являющихся олицетворением моего я, не самим собой, а человеком в сандалиях? – И я, поглядывая на сандалии этого нервного человека, даже боюсь себе ответить на этот свой вопрос. Вот не люблю я не быть самим собой и терять самого себя, даже в исключительных случаях, ради нахождения истины. И оттого я не стал раздумывать дальше над этим сложным для меня вопросом, как заполучить эти сандалии в свои руки, и главное на босые ноги, кои, вступая на голую землю, огрубели и соскучились по мягкой коже сандалий.

А между тем, пока я размышлял так глубоко о сути человека, я и не заметил, как появился тот другой человек, кого ожидал так нервно человек в сандалиях, и кто вызвал столько споров в моей голове. И вышло это вполне себе обыденно и просто – из своего далека, в свете проёма помоста, под котором скрывался я, появились человеческие ноги и тоже в сандалиях, и подошли к тому месту у помоста, где находился я и человек его ожидающий.

– Ну что ты надумал? – таким, не просто басовитым голосом, а в нём прямо чувствовалась монументальность и основательность содержимого обладателя этого голоса, прозвучал вопрос со стороны подошедшего, что я подспудно наполнился уважением к этому лицу, представленному мне в лице его более крупных ног, тоже в сандалиях, но только в других, и как мною они видятся и различаются, в более дорогих и представительных. И мне непременно захотелось узнать, кому принадлежит этот басовитый голос и дорогие сандалии на его ногах. А так как это сейчас и в моём данном положении было затруднительно и чуть ли невозможно сделать, то мне ничего другого не осталось делать, как быть более чем внимательным к каждому слову этих таких разных людей, сговорившихся встретиться в этом укромном от чужих взглядов месте.

Ну а так как собеседник человека с басовитым голосом сразу вот так затруднился ответить на его вопрос, – он вполне возможно, что не хотел навлекать на себя гнев своего собеседника своим отказом, а может в нём взяла верх алчность духа и он желал поторговаться над поступившим ему предложением со стороны всё того же его собеседника, – и он в общем, ещё соображал, как ему ответить, то человек с басовитым голосом, видно тоже понимающий в чём суть затруднений своего собеседника, – разумеет прыщ, чем ему грозит мой гнев, в случае отказа, и в тоже время, что ему даёт моё расположение, если он согласится принять моё предложение не самого простого характера, со своими опасностями, вот ему, и хочется, и колется, – сам берёт слово.

– Вижу в тебе есть ещё сомнения. – Проговорил человек с басовитым голосом. – И ты не уверен, что предлагаемое мною дело пойдёт как оно задумывалось. Что ж, понимаю тебя, и поэтому ещё раз дам тебе взглянуть на всё это дело с обосновывающей его успех стороны, приведя все возможные неприятные и сложные моменты для тебя при его осуществлении и ожидаемые в случае его успеха прибыли. – Здесь человек с басовитым голосом и основательностью в себе сделал небольшую паузу, чтобы с помощью её сделать переход к следующему обращению к своему собеседнику, после чего и заговорил.

– Начну с самого может быть для тебя сейчас волнующего момента – с тех сложностей, которые будут тебе сопутствовать при продвижении к успеху порученного тебе дела. Тут на самом деле нет ничего уж столь сложного и опасного для жизни, как ты себе со страха перед новым, несколько необычным и не вписывающимся в твой прежний репертуар делом надумал. Твою и твоим словам поддержку обеспечат мои люди, кто удержит при себе слишком настырных и неуступчивых людей, а если будет нужно, то они приведут к порядку их взгляды на тебя. И если и есть в этом деле для тебя сложности, то разве что только в плане представления тобой своего артистического таланта на людской площадке, в жизни, а не на сцене. Но здесь я уверен в тебе, раз доверился тебе в этом деле. – Человек с басовитым голосом на этом моменте акцентировал внимание своего собеседника, дав ему понять, что его рассматривают не как совсем уж пустое место, а на него рассчитывают так, что ему лучше не подводить людей, кто так на него рассчитывает и с таким доверием к нему на него смотрит.

– К тому же эта новая для тебя роль своего представления в необычных условиях для его показа, позволит тебе раскрыть новые грани твоего таланта, плюс ты сможешь убедиться насколько твоя гениальность отвечает требованиям к ней со стороны публики и твоим о ней представлениям. И ненадуманная ли она тобой и твоими почитателями. – А вот эти слова человека с басовитым голосом зацепили его собеседника, как я тогда понял, актёра, кто как в последствии мной выяснилось, и оказался мимом Генезием.

– Моего таланта достаточно, чтобы быть настолько убедительным для народа, чтобы он во мне признал того, кого я им представлю в своём виде. – Неожиданно мной было услышано как жёстко ответил мим Генезий. Но здесь он видимо понял, что слегка хватил лишка в своём выражении своей гордыни, и он сбавил тональность своего голоса. – И я более чем склоняюсь к тому, чтобы принять твоё предложение, но мне для моего убеждения и принятия этого решения не хватает самой малости.

– Понимаю. – Рассудительно говорит собеседник Генезия. – Тебе нужна гарантия того, что ты действуешь не от самого себя, а представляешь собой того, кого представляешь. Что ж, это разумно. – Человек с басистым голосом замолкает и как мне слышится, он начинает шуршать в своих одеждах. После чего как мной понимается, он протягивает Генезию вынутую из складок своих одежд некую вещь и говорит. – Вот держи.

– Что это? – спрашивает мим Генезий.

– Это знак нашего родового отличия, чьё нахождение в твоих руках даст тебе гарантии безопасности. – Даёт ответ человек с басистым голосом.

– Так это Грехорий Аскулла, выдающий себя за Луция Торквата! – ахнул выразительно вслух побледневший Публий. Чем вызвал недоумение в лицах Этоʹта и Кезона, стоящего тут же неподалёку.

– Кто? – задался вопросом Этоʹт, всматриваясь в Публия. Публий же только сейчас сообразил, что эти его разумения и выводы насчёт Грехория Аскуллы, кто мог бы, конечно, оказаться на месте того человека с басистым голосом, слишком поспешны хотя бы потому, что этот Грехорий Аскулла может быть лицом мифическим или просто выдуманным Кезоном для приведённого им примера. Хотя что-то Публию подсказывает, что этот Грехорий Аскулла лицо не выдуманное, а живущее прямо сейчас и притом так, что он не даёт покоя Кезону, имеющему на него большой зуб.

Но пока он не разобрался с этим вопросом и точно не выяснил, кто есть такой на самом деле Грехорий Аскулла, и причём здесь также Луций Торкват, вспомненный Кезоном отчего-то в связке с этим, пока что точно неустановленным, что из себя представляет лицом Грехория Аскуллы, то будет лучше всё это придержать в себе. Ведь вполне вероятно, что тут имеет место быть как раз то, что надумалось говорить Кезону, а затем всё это удалось развить в своём воображении уже ему самому, и всё это удивительнейшим образом совпадает с рассказом Этоʹта, А вот такие совпадения называются не совпадением событий и лиц в них участвующих, а это до очевидной точности совпадение(!), то есть, это всё те же самые лица, кои Публию были ранее известны, проворачивающие всё те же свои дела, но только в другой плоскости своего участия, с другими лицами и мотивацией по их заблуждению насчёт себя.

– Да нет. Я это о своём. – Отмахнулся словом Публий. И хотя Этоʹт, да и Кезон не слишком ему поверили, Этоʹт, будучи сильно заинтересованный и увлечённый своим рассказом, пока что не стал сильно вникать в сказанное Публием и продолжил свой рассказ.

– Пока же Генезий рассматривает вручённую ему вещь, его собеседник пускается в разъяснения своих взглядов на поручаемое им Генезию дело. – Заговорил Этоʹт:

– Сам должен понять, что не из какой-то там блажи или прихоти Цецины Порция и моей склонности потакать сему мужу и его разуму, всё так решилось надуматься и заняться. А для такого нашего решения были объективного характера причины. – Взял слово собеседник Генезия. – Цецина Порций, как бы он не пытался скрыть в себе и на своём лице свойственную только ему мужественность и крепость духа, где первая его характерность отчего-то простым народом видится как беспощадная жестокость и своеволие, не милосердие к людям и к свойственным им отступлениям от праведной жизни, ещё называемыми пороками, а вторая его характеристика представляется как его тупоумие в вопросах житейской правды, у него из этого ничего не выходит. К тому же, насколько он выразителен в своём внешнем виде и лице, настолько же он невыразителен и не внятен в своём словесном отождествлении. В общем, он крайне скуп на слова. А такая его явь себя ведёт только к одному – он не принимаем и не избираем народом на любые общественные должности, кроме как военные. Что и заставило меня обратить свой взор в твою сторону и твоего таланта по перевоплощению в других людей. Вот ты и выдашь себя за Цецину Порция (он на время своих выборов уедет подальше отсюда, в своё поместье на границе с Испанией) в той трибе, где он будет выдвигать свою кандидатуру на выборы судьи. – Человек с басовитым голосом замолчал, ожидая от мима Генезия вдруг возникших вопросов. И Генезий задался для начала одним вопросом.

– Хорошо, в Цецину Порция я перевоплощусь, и даже сделаю из него внешне человека милосердного и жестокого в меру, что будет внушать в людях не страх к нему, а уважение к его непоколебимой, но опять же в меру, жажде к справедливости, в чём и должен быть замечен представляющий собой суд и справедливость человек, но что мне говорить народу, когда он меня спросит: «Цецина Порций, что ты нам обещаешь принести, когда станешь судьёй?!».

– Это вопрос совсем не сложный, как тебе кажется с первого взгляда. – Усмехнувшись, сказал собеседник мима Генезия. – Главная твоя задача состоит в том, чтобы продемонстрировать свою близость к народу с правом избирательного голоса, к их чаяниям и желаниям. А чтобы всё это продемонстрировать, то тут не скупись, не только на подкуп народа словом, но и с помощью всех других имеющихся в наличие средств. – Здесь собеседник Генезия опять начал шуршать одеждами на себе, после чего он, как вновь мною понимается через мои домысливания тех звуков, кои сопровождали действия этого басистого человека, вручает миму Генезию суму с деньгами для подкупа и расчётов ими с людьми сомневающимися в деле выбора Цецина Порция тем человеком, кто будет отстаивать их права в суде и выносить справедливые судебные решения. И вот когда собеседник Генезия передавал эту суму с деньгами, то он явно специально, со своим знаковым значением встряхнул суму, чтобы звон металла монет дал осознать Генезию всю важность порученного ему дела, на которое вон как не скупятся и на него столь много ставят.

А как только монеты в суме с таким мысленным посылом вслух от звонились, то и я внутри себя вдруг почувствовал, что они и в моей голове от звонились, и с таким воодушевлением мысли, что я лишь только моргнул глазами, как тут же себя вообразил и представил на месте Генезия в лице Цецины Порция, выступающего на площади при большом скопище народа на народном собрании. – И только это сказал Этоʹт с таким невероятным чувством вовлечённости в рассказываемое, а может и в то, что он на самом деле видел, то в Публие всё внутри, а в частности в голове, умом помрачилось, затем спохватилось и не захотело оставаться в стороне от всех этих ярких представлений и событий представлений Этоʹтом Генезия в образе великого мужа Цецины Порция, посчитавшего римский народ достойным, чтобы его права и справедливость отстаивал он, Цецина Порций.

И Публий, побуждаемый внутренней мотивацией, за которой стоит его до чего же любопытная эгоцентричность и юношеский максимализм, ничего нежелающий пропускать мимо себя, вслед за Этоʹтом моргнул, а как только открыл свои глаза, то вот перед ним расположилась одна из площадей Города, где народ собирается не только по праздникам, но и для того чтобы на народном собрании, собираемом по разным общественным поводам, а на этот раз, чтобы избрать в магистратуру на выборные должности претора, а в суд судей, продемонстрировать свою гражданскую позицию и активность.

И как видит Публий пока ещё своими глазами, то народу собралось на площади не протолкнуться так, что спирает дыхание и тебя начинает охватывать злость и желание одёргивать криком и кулаками откровенно бесцеремонно себя ведущих некоторых сограждан из среды граждан, кто не считаясь с твоими гражданскими правами, кои не только незыблемы, а они настаивают на личной неприкосновенности гражданина, берут и тебя пихают очень больно в бок, а затем под лопатку, и притом это так лихо и хитроумно закручено вон тем гражданином с одной упорно-тупой мыслью на всём своём лице, так бесцеремонно себя ведущим к твоей гражданской позиции, отстаивающей твою личную неприкосновенность, в первую очередь в физическом плане, что ты, а именно Публий, и выразительно возмутиться сразу ему в ответ никак не может, будучи зажатым своими зубами в тиски от этой ошеломившей его боли, вызванной этим локтевым ударом ему в бок этим негодяем.

И как только Публий приходит в себя, то единственная мысль, которая его сейчас всецело занимает, то это непременное желание выяснить, кто этот такой беспринципный негодяй, кто так легко и бесцеремонно попирает гражданские права граждан Рима. Вот отчего-то Публию не верится никак в то, что этим беспринципным негодяем, поправшим его право на свободное перемещение по улицам Города и тем более по его обширным площадям, может быть его согражданин.

И теперь уже Публий, не считаясь с правами вставших на его пути сограждан, отталкивая и расталкивая их в сторону, прёт вдогонку за тем человеком с упёртой позицией на граждан Рима, кого он в упор не видит и не считает для себя нужным с ними считаться. Ну а то, что Публий себе позволяет такие отступления в деле следования своему гражданскому долгу, быть приятным согражданином и своим поведением не вызывать нарекания у своих сограждан, то он сейчас преследует благую цель – догнать и наказать негодяя, преступившего зону личного пространства гражданина. А ради благой цели можно и потерпеть небольшой дискомфорт своих отдавленных ног, и можно подвинуться и оторваться от своих не слишком скромных мыслей насчёт одной интересной матроны, захваченной ранее в водоворот пикантной соразмерности мыслей этого нескромного гражданина, а сейчас она подмята рукой Публия в такие привлекательная для всякого постороннего взгляда гражданина места, что он хочет того или нет, а поймает себя на весьма не скромной мысли.