Эвви и три луны

– Да не нужно никакой полноты, – ответил Коннор, – и «других сторон» не нужно. – Добавил, теперь уже жестко, видимо, вспомнил, что он командир, – не нужно. Всё! На «челнок».

– Запрет, как известно, лишь провоцирует интерес.

– Вот и хорошо. Всё. Домой.

«Коннор что, и в самом деле поверил официанту, что он мой отец?»

Навстречу по тротуару женщина, ведет за руку мальчика. «Женщина невзрачной наружности», – мелькнуло у Эвви. Пусть она, конечно, не знала, что могло считаться «невзрачным», а что «прекрасным и ярким» на этой планете.

Оглушительный визг тормозов. Из машины выскакивают молодые люди, улыбающиеся, радостные. Один из них присел на корточки перед мальчиком, заговорил с ним ласково. Мальчик испуганно вцепился в руку матери. Мама закричала. Присевший на корточки коротким, жестким ударом разбил, разорвал хватку их пальцев и отбросил ребенка к стене дома. Мальчик бросился к матери, но был сбит ударом ноги в голову. Так и остался лежать, не шевелясь. Двое бросили кричащую женщину животом на капот своей машины и прижали. Еще двое – каждый из них наступил на ногу женщине, всем своим весом, ее каблуки обломились. Вот так, пригвоздили ее к асфальту. Видно, что всё они делают по отработанной, доведенной до автоматизма технологии.

– Коннор! – кричит Эвви, – Коннор!

Коннор молча указал ей на человека в блестящей униформе, что на другой стороне улицы.

– Полисмен! – кричит, машет ему Эвви, – Сюда!

Полицейский не спеша перешел дорогу:

– Что-то случилось, мэм?

Потерявшая дар речи Эвви указывает ему на сцену. Тем временем, из машины вышел еще один. Высокий красавец с роскошной, тщательно уложенной шевелюрой. Сбивший ребенка подошел к зажатой на капоте женщине, закинул ей платье на спину, с наслаждением разорвал на ней колготки (у него какие-то специально отрощенные и заточенные ногти для этого), ошметки спустил до щиколоток, сорвал с нее трусики, скомкал, бросил одному из тех, что прижимали женщину к машине, тот вбил ей этот комок в рот, и крики прекратились. Мальчик на асфальте застонал тихонечко, попытался перевернуться, но не смог, снова впал в забытиё. Тот, кто сбил мальчика, угодливым жестом пригласил красавца. Красавец не торопясь расстегнул фрак, начал расстегивать брюки.

– Ах, это, – разочарование в голосе полицейского, – имеют право. Я не одобряю, но все по закону.

– Как?! – Эвви не понимает, кричит она или шепчет.

Полицейский глянул на нее как на больную или инопланетянку:

– Все абсолютно законно, мэм.

Козырнул ей и отправился патрулировать улицу.

Какая-то жуткая, как в кошмаре, нереальность происходящего. Насильники вели себя так, будто не было ни полицейского, ни Коннора с Эвви, ни криков Эвви через лингвотрансформер и по-английски. Будто они отделены от них прозрачной для Коннора с Эвви, но не пропускающей к ним ни света, ни звука стеной. И нереально, неправдоподобно было то, что Коннор не ломает эту стену, не делает ничего вообще!

– Коннор! Ну же, ну!

Тот, кто сбил мальчика и рвал трусики, сейчас пускает слюну, смачивает оба входа женщины, дабы облегчить красавцу предстоящую ему задачу. Сам красавец был в затруднении: просто спустить брюки или же снять их и положить в машину, чтоб не помялись. Прохожие как ни в чем не бывало шли по своим делам.

– Вот и смотри, что лучше – «вмешательство» или «невмешательство», – говорит Коннор. – Вмешаться, значит посягнуть на их уникальную культуру, совершить насилие над традициями и обычаями, которых мы до конца не понимаем, не так ли? Вмешаться, значит нарушить ход вещей, сцепления причинно-следственных связей, вызвать последствия, которые невозможно просчитать, правда? А мы так боимся «наступить на бабочку». Я должен сейчас убить этого красавчика, а вдруг у него или у его потомков родится гений, что изменит жизнь здешнего человечества? Что, если я сейчас своим «благородным поступком», которого ты ждешь от меня, отменю на этой планете грядущее царство добра?! Или, напротив, не родится злодей, что обречет этот утлый мир на новые страдания и беды. Но вполне может быть, что я, вмешавшись, всего-то нарушу причинно-следственную цепочку, одну из бессчетных, не ведущую никуда и кончающуюся ничем. Это всего вероятнее, правда? Значит, можно? Вперед! Заменю эту цепочку другой той же самой, – гремит Коннор, – поэтому, ради добра разрушаем целостность их цивилизационного уклада. Так? А не вмешаться, значит, стать склизкой мразью и с этим жить. Чудовищно, правда? Поэтому уж лучше рискнем судьбой человечества Первой Луны и будем вмешиваться и вмешиваться без конца. В пользу нравственного чувства. И что нам «бабочка»! Да хоть десять «бабочек»! А не вмешавшись, мы теряем моральное право улучшать эту жизнь, стимулировать доброе, светлое в ней. Но все равно же будем улучшать и вмешиваться и без всякого права. Тем более, что у нас его нет и так. Так что стоит ли беспокоиться по пустякам.

Красавец все же решил снять брюки.

– Не вмешавшись, – лицо Коннора покрыто крупными каплями пота, – мы превращаемся в лицемеров от эксперимента, даже если на его знамени большими буквами написано: «невмешательство». Эта женщина становится для нас разменной монетой в нашей борьбе за добро и любовь и прочие универсалии. (Мы же боремся иными средствами.) Но чем станут тогда сами универсалии? И какова цена «иным» средствам? Но мы все равно добьемся их торжества здесь, на Первой Луне. Ради тех, кого мы разбудили здесь для любви и добра. Они, в отличие от нас, будут чисты и будут иметь право… и так далее, и так далее, да? Но вмешавшись, вмешиваясь, мы, не заметно для самих себя превращаем их в нас – и вот мы уже не создаем их будущее, а исправляем собственное прошлое.

Красавец, наконец, уложил свои брюки на сиденье машины и направился к женщине, по пути приводя себя в боевую готовность.

– Вмешаться ли, не вмешаться, сегодня тебе решать, Эвви. Ты новый человек здесь, ты и рассудишь нас.

Эвви рванулась туда, в драку с насильниками. Коннор своей ручищей ухватил ее, прижал к себе. Что-то жесткое сбоку, под пиджаком у Коннора впилось ей в ребра. Кобура? Свободной рукой Коннор достал из этой своей кобуры бластер и сделал шесть выстрелов.

Ее трясло всю дорогу до Готера. Наконец сказала, смогла сказать:

– Ненавижу!

Коннор кивнул.

– Ненавижу тебя, – она сообразила, что надо вытереть слезы. – Это и есть «вся полнота жизни» и «другие ее стороны», да? И ведь ты планировал показать мне что-то подобное. Вы все хотели этого. Но потом ты расчувствовался, размяк под впечатлением минуты и передумал. Погнал меня на «челнок», но тут «другая сторона» сама нашла нас. Ну да, девочка сунулась на Луну – вляпалась в ужас и грязь, и будет теперь тихо сидеть себе на Готере без претензий на переосмысление эксперимента и не наябедничает в НАСА. Что ж, тебе удалось, поздравляю. – Эвви снова разрыдалась. Коннор же не решался дотронуться до нее, утешить. Силы не было у него даже, чтоб злиться на себя, одна только тупая усталость.

– Там, на Первой Луне, есть те, кто нуждаются в нас и погибнут без нас, – говорит Коннор, – да! Ты, наверно, права, мы создали там собственные проекции, по сути… и при этом сильно польстили себе. Потому, видимо, нам так и дорого это.

– Все было поучительно, конечно, – Эвви перестала плакать, – а теперь я просто хочу поработать в эксперименте. – После паузы, – сегодня был праздник, не так ли? А теперь пусть начнутся будни. Ничего, если даже и скучные.

9.

Обнорин, Элла и Эвви у камина в гостиной. В бокалах бренди.

– Вот ведь счастье какое, – рассуждает Обнорин, – и на Готере, и на трех его спутниках атмосфера и вода. И, как следствие, жизнь. Но в несовпадении сроков эволюции этой самой жизни, согласитесь, есть что-то довольно комичное.

– Ну да, – кивает Элла, – милые земноводные и первые робкие млекопитающие здесь, на Готере и вполне индустриальная цивилизация на Первой Луне, не говоря уже о странностях и изысках Луны второй.

– А на третьей? – попыталась Эвви.

– Мы растерялись вначале, – Обнорин ненавязчиво проигнорировал ее вопрос, – когда принималось решение о нашей экспедиции, все исходили из того, что жизнь есть лишь на Первой Луне. Но вскоре открыли в этой ситуации и некоторые выгоды для себя.

– Так легче запутать Землю? – Эвви спросила совершенно миролюбиво.

– Да-а, пятьдесят лет, – у Обнорина получилось сентиментально, – будь мы на Земле, наверное, уже лежали бы в своих гробиках. Я-то уж точно. – Это вышло у него еще сентиментальнее.

– Эти лишние, подаренные нам годы, – говорит Элла. Ей не понравился его тон, а «подаренные» прозвучало у нее резко, чуть ли даже ни зло.

– Но мы кое-что все ж таки сделали, – говорит Обнорин, – например, на Первой Луне предотвратили две мировые войны.

– Что да, то да, – Элла вернулась к тону, заданному Обнориным.

Этакие посиделки сослуживцев, проработавших целую жизнь за соседними столами в офисе. Только вместо: «Ты помнишь, как пропал квартальный отчет? А сроку оставалось два дня!» – они вспоминают, как останавливали мировые войны. Эта их наигранность, ненатуральность – конечно, они пытаются поднять ей дух и всё такое. Но они явно преувеличивают степень ее фрустрированности. Она справится сама.

– Интересно, на сколько веков мы подхлестнули здешний прогресс? – Обнорин, кажется, и сам понимает, что переигрывает.

– Умудрились совместить Ренессанс с Просвещением, а тут как раз подошла промышленная революция, – Элла добросовестно приняла «подачу» Обнорина.

– Ты, наверно, уже заметила, Эвви, откровения к лунным ученым и художникам как-то уж очень часто приходят во сне, – кажется, Обнорин все же сумел убедить себя, что у него получается искренне, легко, ненавязчиво. – Так вот, за сны отвечает ваш покорный слуга вместе с вверенной ему аппаратурой.

Он налил Элле еще бренди.

– Эвви, а тебе уже хватит, – строго сказала Элла.

– Я и не собиралась.

– И, в то же время, мы ненавязчиво тормозим всё то, что в перспективе приведет их в космос. А при нашей-то увлеченности прогрессом это чревато паранойей.

– Ты уж не преувеличивай, – говорит Элла, – речь всего-то лишь о шизофрении.

– Вы боитесь, что они дотянутся до Второй и Третьей лун? – поняла Эвви.

– Именно, – Обнорин и Элла салютуют ей бокалами.

– А сколько им до выхода в космос? – спросила Эвви.

– Слава богу, что жители, – Артем так и сказал нарочито «жители», – второго мира для них на другой стороне своей Луны. То есть «первые» и «вторые» пока что и не подозревают о существовании друг друга.

– И вы надеетесь, что за эти полвека сумеете довести людей Первой Луны до такого уровня просветленности и гуманизма, что они не перебьют и не поработят людей Второй? Эвви вообще-то не хотела говорить с сарказмом.

– Я уж точно не надеюсь. Уже по одним только геронтологическим своим обстоятельствам, – попытался отшутиться Обнорин.

– Роберт придумал как это сделать, – перебивает Элла.

Эвви не сразу поняла, что речь о Картере, чей могильный камень в первый ее день на Готере так поразил ее.

– Разработал план ускорения морального прогресса. И план потрясающий, – продолжает Элла, – но не простил себе последствий.

– Не смог простить, хоть и пытался, – Обнорин теперь был серьезен, – но прогресс же все-таки был! И больше стало на этой сраной Луне любви и добра.

– Как там наши? – Элла спрашивает, чтобы сменить тему.

«Наши» это Коннор и Гарри. Они сейчас на Второй Луне.

– А что им будет? – пожимает плечами Артем Обнорин. – Все по плану. – Не сообразил сразу, что после разговора о Картере «план» прозвучал двусмысленно.

– Неспокойно мне все-таки, – Элла сказала и усмехнулась про себя: «тему сменила, называется».

Юджин тоже с ними, только не на Луне (она взяла с Коннора слово, что он не пустит ребенка на Луну), а на орбитальной станции.

– Я понимаю тебя, – говорит Обнорин, – но поздно ли, рано мальчику все равно пришлось бы выйти в космос. – Добавил: – И Коннор тоже так считает.

– Меня не слишком интересует, что читает здесь Коннор Ладно, пойдемте-ка спать. Тем более, что мы сегодня, – Элла повертела в руках пустую бутылку из-под бренди, – явно превысили «рекомендуемую для здоровья норму».

Эвви гуляет в рощице, что начинается сразу же за посадочными площадками с восточной стороны дома. Деревья и мхи под ногами. И мхи, что поднялись по стволам деревьев, где-то на высоту роста Эвви – всё не похоже на тот парк, в котором она любила гулять в детстве. Она, Эвви, сюда пересажена искусственно, да? Назло стилистике пейзажа. (Сейчас ей казалось так.) Подобно какому-то компьютерному монстру, что взят и вставлен в «Русалочку» или в «Снежную королеву» по прихоти мультипликатора. Но «чужое», «другое» Готера было добрым. Она понимала. Жаль, что она не чувствует его красоты – лишь так, по поверхности, не более. В детстве она любила заглядывать в дупла деревьев в какой-то надежде, пусть не на клад, но на тайну. Но тайны не было – только запах гнили и прели. Но ничего, ничего – она все равно любила выискивать дупла, добираться до них, заглядывать. Она поняла Коннора… в той «сцене» на Первой Луне. Пусть и не сразу, здесь нужно было время, но поняла. Только не приняла! Это тоже слова, всего лишь. А то, что было у них до «сцены» … или и не было, ей показалось? им с Коннором показалось?

Постучалась к Элле. Не собиралась изливаться перед ней, доверять ей свою «душевную смуту» (Эвви иронизирует), но ей важно сейчас не быть одной.

Элла была после ванной – в халате, на голове огромный тюрбан, сооруженный из полотенца. Похожа на африканку. Точнее, на ее статуэтку, Эвви видела такую в детстве. Только не помнит где. Наверно, в музее.

– Проходи, конечно, – Элла не дослушала ее извинения. – Я все равно не сплю. Никогда не ложусь в это время.

Эвви показалось, что Элла даже рада ей, но не подает вида.

Сели в маленькой гостиной Эллы – два кресла напротив друг друга. Элла сняла свой «тюрбан» и перестала быть похожей на африканку. Волосы рассыпались по плечам, а одна прядь легла на грудь, по правую сторону, поверх халата. Эвви впервые видит Эллу без прически – и эта мелочь почему-то сейчас показалась ей удивительной.

Повисла неловкая пауза. Да нет, просто пауза.

– Ну что, Эвви, может, чаю.

Автоматика поняла свою хозяйку, и тут же был подан чай, а также сливки, печенье и лимонный кекс. Элла подмигнула, дескать, видишь, все никак не наиграемся в «викторианскую Англию».

Эвви гуляла долго, а вечер и холод здесь наступают быстро, так что чай был очень даже кстати.

– Не была на Земле вот уже где-то лет триста, если мерить вашими, в смысле, земными годами.

Эвви кольнуло это ее «вашими».

– И никакой ностальгии, – продолжает Элла, – сама удивляюсь. А там есть дорогие мне места. Людей уже нет, конечно… тех, что дороги мне. А их и не было, кстати. Но то, что дорого мне, осталось. Не могло не остаться, ведь так? Но вернуться, увидеть, так сказать, припасть. Нет, получается, я довольствуюсь памятью?

Упреждая вопрос Эвви:

– Это не из-за наших распрей с Землей по поводу эксперимента, судьбы Готера и прочего – это все так. Да ты и сама уже понимаешь. Это что-то во мне. Поначалу это меня пугало, но привыкла, принимаю как данность. Ты бери кекс, не стесняйся.

– Мои родители, Элла, ушли в космос, когда я была еще маленькой. Это первая экспедиция за пределы галактики, ты, конечно же, знаешь о ней, не можешь не знать. Я их не помню… вообще. Только фото и видео, ну и еще голограммы. Так, казалось бы, даже легче любить их, мечтать о них, идеализировать, правда?

– Ну, а все эти сеансы связи, они же были.

– Они разочаровывали, как правило. Пусть я не сразу смогла сформулировать это, объяснить самой себе словами. Я разочаровалась в себе – понимала, что не могу любить эти фигурки на дисплее, эти лица на экране и не знаю, как их любить. Понимала, конечно, что я должна. И они знали, что должны. Но как?! Мы говорили друг другу какие-то слова о любви. Делали вид, что нам интересны жизнь, обстоятельства, событийность друг друга. Мы честно пытались. Но мы лицемерили. С какого-то времени, как я теперь понимаю, у меня получалось: тоска по родителям, мечты о родителях – отдельно, а сами родители – отдельно.

Элла погладила ее по руке. Ладонь была крепкой, чуть шершавой. И аромат соли, моря – откуда? с чего? чуть различимый. Но Эвви различила.

– Ничего, – кивнула Эвви, – можно жить и с этим, оказалось, можно. В последнее время мне кажется, что родители все же любили меня, они просто, – ищет слово, – пользовались какими-то штампами родительской любви, и им самим было неловко. Видишь, вот я говорю о них в прошедшем времени, но, когда они вернутся на Землю (если только вернутся!), я, если жизнь сложится так, что буду жить на Земле, давно уже буду мертва. Мы привыкли за те триста лет, что тебя не было, Элла – на Земле привыкли, к тому, что люди могут разминуться не только в пространстве, но и во времени… назло причинно-следственным связям. Здесь бывают свои трагедии и парадоксы, но это перестало уже быть экзотикой, Элла. Как видишь, мы не теряли даром эти триста лет. Кстати, меня вообще-то назвали Евой. Имя я переделала потом. Уж как могла.

– Я же с мужчиной, которого любила, как ты говоришь, «разминулась»? – усмехнулась Элла, – в пространстве. Да, да, тот легендарный скачок в параллельную Вселенную, ты проходила в школе. Человечество тогда переоценило свои силы… Связи нет, есть лишь веер возможностей: аннигиляция корабля, обживание новой, параллельной, не знаю, какой там Вселенной (без малейшей надежды дать хоть как-то нам знать о себе), отсутствие, полнейшая невозможность этой самой другой Вселенной и, стало быть, он ушел в абсолютное Ничто, но я не уверена, что оно пишется с заглавной. Можно, конечно, представить, что он там живет, подчиняется другим, непредставимым для нас законам физики, сменил свою форму и время – но это он. Все-таки он. Может, там он будет жить вечно или же в вечности. Все может быть. Абсолютно все, но… – Вдруг резко, зло. – Эта выдумка «параллельная Вселенная» для земных ограниченных наших мозгов. Исчезнуть ради химеры, фикции, которая, по совместительству, есть тоска человечества по выходу за абсолют. Меня он не взял на корабль, не пустил, согнал силой, потому что любил. Меня гложет все эти годы: значит, он не исключал, допускал, что это именно фикция, химера, мечта?!

Эвви накрыла ее кисти, пальцы, пожала. Элла не приняла жеста, спрятала руки под стол. И тут же:

– Извини.

– Тосковать по преодолению абсолюта, вот так, его не достигнув? Зная о заведомой недостижимости?

– Именно! – Элла встает, начинает ходить между своим креслом и окном. – И ему удалось, почти удалось. Он приблизил, он дал человечеству Опыт. – Сбивается:

– В общем, все это слова. Пусть и очень торжественные. Во всяком случае, после него человек понял, чего он хочет на самом деле. А «параллельная Вселенная» это так, повод, частность.

Элла вернулась в кресло:

– А мне нужен он. И заменить его некем… пусть я и пыталась. Когда исчезает твой человек, тебе говорят: «но жизнь продолжается» и «время лечит», и много чего еще в этом роде. Но это пошлость, пусть и с добрыми намерениями. Правота, доброта пошлости. Я не уверена, что жизнь так уж должна, обязана продолжаться, а время… мне все чаще кажется, что время лишено воображения. Но мы лишены в еще большей степени.

– Так время не лечит?

– Анестезирует, – улыбнулась Элла. – Я во времени, куда я денусь? Что-то такое делаю, пытаюсь, надеюсь. Признаю все права времени, но… А что, собственно, «но»? Не признаю за временем некоего таинства, недоступного мне, высшего смысла?! Уже что-то, – состроила гримасу на собственный счет Элла. – А в свое время взяла-положила свою яйцеклетку в «холодильник», успела. Это еще до той аварии за Плутоном, ты, наверное, знаешь. Да, конечно же, знаешь. Ты прочла обо мне всё перед полетом на Готер. На Земле давно уже стало бессмысленным словосочетание «закрытая информация». Смотришь на меня и видишь меня без кожи. Знаешь и о бесплодии, и о проблемах с желчным пузырем. – Сбавляя тон, – Ладно, что ты. На твоем месте я бы тоже меня изучала. Так вот, яйцеклетку я оплодотворила моим мужчиной и ждала, когда он скажет «да». А он не успел. И вообще, ему не до того было перед «скачком»… Взяла с собой на Готер как сувенир – придумала слово, да? И не то, чтобы не могла решиться – мне тоже было «не до того». А семнадцать лет назад вдруг пересадила эту свою яйцеклетку из «холодильника» в «инкубатор». Кажется, я разочаровала тебя? Юджин так тогда напугал нашу Эвви самим фактом своего существования, что его возникновение просто обязано быть объясненным какой-нибудь жуткой, а еще лучше, если инфернальной тайной.

– Просто я дура, – улыбнулась Эвви, – сама должна была догадаться о чем-то подобном.

– Это всё ерунда оказалось: «Если не вынашиваешь, то вроде как и не мать». Я была счастлива.

– Была?

– Я, кажется, глупость сказала. Я и сейчас счастлива, но лучшее, самое в моем материнстве уже позади. Это надо признать. Я вспоминаю, смакую эпизоды его детства. Он, кстати, не любит этого страшно. Вот у него был насморк, и он прочищал свой нос, трубил как слоненок. Вот, стоило мне выйти на балкон, он запирал меня и так радовался. Вспоминаю, и сердце сжимается от любви и жалости к Юджину. Материнство состоит из таких вот потерь? Получается, да.

– Это твое и в тебе, Элла. И становится только чище и глубже, – пытается Эвви, – Просто сейчас у него переходный возраст. Это пройдет.

– Спасибо, конечно. Я тоже, в свое время, изучала психологию. Просто дело в том, что я оказалась довольно бездарной как мать. А он, – Элла замолкает, потом, после паузы:

– Да, конечно, я хотела хоть как-то продлить любимого, дать ему жизнь в нашем мире, но те черты, что восхищали или же умиляли меня в нем, вдруг, оказалось, раздражают, разочаровывают в Юджине. Я люблю его, но мне тяжело, неуютно с ним. Понимаю прекрасно, что Юджин – не он. И не должен вовсе. Бывает, Юджин дергает, изводит меня – и мысль; может, и он примерно так же и вел бы себя, если б у нас была не эта драма «скачка», а жизнь, просто жизнь, быт. И пускай! Лишь бы он только был. Понимаешь? – Элла взяла было паузу, но тут же:

– А я все же верю, что он есть. Просто между двумя Вселенными почему-то невозможна связь. Почему? Когда-нибудь мы это выясним. А сейчас что, – пытается улыбнуться, улыбается Элла, – не возводить же в трагедию низкое качество связи.

Удержала слезы. Зажала указательными пальцами уголки закрытых глаз.

– Всё. Эвви, всё. Что-то я разошлась сегодня, м-да. На ночь-то глядя. Правда, всё. Уже всё.

Стали молча пить чай.

– Вот уже и волосы высохли, – наконец сказала Элла. – Кстати, они мои. В смысле, натуральные, только кое-где подкрашиваю седину и всё.

– Вот ты, Элла, соавтор эксперимента, разработчик, прожила в нем целую жизнь – и что, какой главный вывод? Понимаю, конечно, вопрос детский. Извини.

– Я поняла, что так и не разбираюсь толком в таких вещах как смерть, жизнь-смерть. А насчет того, что я соавтор – ты преувеличиваешь, может быть, даже льстишь. Здесь, скорее Коннор, Картер, Обнорин. Кстати, это Артем предложил отправить на Готер и сторонников, и противников «вмешательства» и Землю убедил.

– И кто теперь кто? Кажется, вмешиваются, «ускоряют прогресс» все.

– Триста лет назад всё виделось по-другому. Да и отправляясь на Готер, мы были уверены, что жизнь есть только на Первой Луне. Нас доставил сюда корабль-автомат. Пятьдесят лет лёта. Чтобы не постареть, мы лежали в своих саркофагах-гробиках в глубоком анабиозе. А теперь, пожалуйста, «нуль – пространство» – ты прилетела на практику и улетишь обратно, защищать диплом. Это я к тому, что «да здравствует прогресс».

– Ты уклонилась от ответа.

– Да? Действительно, да. Точно.

– Кажется, уже светает.

Они сидят. Слушают трели лесных птиц за окном.

10.

Все последующие дни они общались сдержано. Видимо, в ту ночь слишком высоко была поднята планка – и попытка повтора, казалось, могла только разочаровать. Впрочем, времени для общения было не так уж и много – много было работы. Коннор и Гарри готовили на Второй Луне, как они говорили Эвви, «нечто» и на всех свалился такой объем «подготовительных мероприятий».

Эвви проснулась раньше обычного. Побежала смотреть восход. Здешнее солнце есть коричневый карлик. Но это в астрономическом атласе и каталоге не слишком-то романтично, а здесь восход был настолько фантастическим и потрясающим.

Травы, тяжелые, налившиеся, студенистые капли росы на травах, что совсем уже скоро преломят, отразят первый луч, пытаясь запечатлеть, удержать суть и душу света, а им не дается толком его мимолетность – и пусть не дается!